Помощница злодея

Чудовища считаются совершенными, потому что они могущественнее людей.

«Хочешь бороться с нами, Джонатан?» «Хочешь спасти девушку?» «Неужели ты считаешь себя достойным чего-то, что она может тебе дать?» «Или надеешься на это?»       Встряхиваю головой, внутренне радуясь, что мой разум гораздо более устойчив к таким вмешательствам, чем разум Джейса. Я могу их приструнить, обезвредить, заткнуть, но… Избавиться от них сам не могу, не могу их вытащить и убить, не могу выгнать их без помощи Лилит, ведь когда-то я согласился на эту сделку.       Лилит водит когтями по моей обнаженной спине, очерчивает свежие раны, задевает подсохшие корки, едва не срывает их, и рычит, рычит, рычит, обозленная просто до ненависти, рычит, угрожая во время следующей встречи оторвать голову моему отцу, а мне лишь хочется рассмеяться, глухо выдавить эти хрипы, стараясь не шевелиться. — Я могу защитить тебя, сын мой. — Лилит обходит меня по кругу, встает на колени рядом, обхватывает ладонями лицо и смотрит прямо в глаза. — Я могу спасти тебя от этого. — Он моя семья. Моя единственная семья. — Отвожу взгляд, пытаясь скрыть клокочущую ярость, скрыть страх, что судорогой сводит все суставы, опустошает каждую кость, угрожая вот-вот сложить меня бесформенной кучкой, из которой никогда заново не соберешь человека. — Он выбрал сторону, Джонатан. — Она разворачивает меня к себе, заставляет смотреть прямо в глаза, убеждается, что ее чувства не так далеки от моих. — Он выбрал выродка ангелов и не намерен его оставлять. — Пусть делает, что хочет. — Ногти впиваются в каменный пол, уголки глаз нестерпимо печет, последний раз, последний раз эта слабость жжет нутро, последний раз рвет жилы в попытке вырваться на свободу. — Мой дом здесь. С тобой.       Она прижимает меня к себе, аккуратно, не тревожа раны, позволяет положить голову ей на плечо и снова осторожно, нежно касается стягивающейся кожи, накачивает собственной силой, пытаясь помочь. Шумно, слишком громко для этой тишины, выдыхаю, но боль тут же взрывает, заново прорезает раны, заставляя кричать, вцепляться в плечи демоницы, словно в попытке ее остановить. Она тоже кричит, кричит, когда ее руки окрашиваются моей кровью, кричит, когда залеченные ею раны открываются снова.       Лилит кричит и кричит, и кричит, прижимает меня к себе крепче, вдавливает в собственную грудь, угрожая переломить позвоночник, словно хочет впитать в себя, держать там, пока раны не излечатся, пока отец не умрет, пока для меня не станет опасности. Замечаю, как по ее щекам катятся алые капли, слезы, что для демона так редки. Она не пытается их стирать, и они одна за другой капают мне на голову, окрашивают мои волосы, катятся на плечи, смешиваясь с моей кровью. — Почему ты плачешь, мама? — Такой человеческий вопрос, такой детский. Вопрос ребенка, которым я вряд ли когда-то являлся. — Потому что твой ублюдок-отец знал, что я попытаюсь тебе помочь. – Ее голос дрожит, совсем как у испуганной женщины, как у настоящей матери, которой она тоже никогда не была. – Я хочу спасти тебя, мальчик мой. — Как? — Заглядываю ей в глаза, утопая в их тьме, утопая в горечи и ярости, смешивающихся в адскую смесь. — Смотри. — Она отстраняется, вытягивает руку, щелкает когтями, и тьма собирается сгустком на ее ладони, превращается в четыре поменьше.       Наблюдаю, как формируются четыре небольших демона, как они скребут когтями по ее ладони, как слабо, тихо повизгивают и бьют друг друга хвостами. Они замечают меня, словно щенки пробегают на самые кончики ее пальцев, щелкают зубами в мою сторону, лишь громче повизгивая. — Что это? — Твои хранители. Демоны для наследного принца Эдома. Для короля, которым ты когда-нибудь станешь. — Она улыбается, обнажая острые как бритвы клыки, шикает на беснующихся созданий, когда они пытаются спрыгнуть с ее ладони. — Я могу поселить их в твоей голов. Они вырастут вместе с тобой, будут всегда рядом, там, где не смогу быть я. Они будут тебя защищать от всего, а в первую очередь, от твоего отца. Они не дадут навредить тебе. — Как это сделать? — Во рту пересыхает. — Тебе всего лишь нужно согласиться. — Я согласен, мама.       Усмешка ползёт по губам, рисует оскал. Никого не было ближе Лилит. Никого не было настолько мне преданного, мной одержимого, что готов был на все, только бы спасти. Теперь это не так, ты сам знаешь. Были лишь Лилит и четыре демона в голове, мои персональные стражники. Мои личные монстры, что оплетали каждую клетку моего тела, защищали каждый дюйм плоти от всего, что могло навредить.       Отец испугался, когда кнут отскочил от моей спины, когда не нанес вреда. Испугался, когда обошел меня по кругу, когда встал перед моим лицом, когда занес руку для удара. Но больше всего он испугался, когда от моих пальцев потянулись щупальца тьмы, когда по плитке приползли к его ногам, оплелись вокруг лодыжек и дернули. Я смеялся, смеялся, позволяя своей силе, загнанной в дальние уголки, вырваться на свободу, сплестись с силой демонов, и вырваться, отомстить. Отец пытался подняться, пытался отбиться, что-то яростно кричал, но щупальца лишь крепче его оплетали, лозой обвивали руки и туловище, вжимали его до белых полос на коже. — Прекрати, Джонатан! — Он ревел раненным зверем, но не пугал, нет, больше нет. Он сам был целью, был жертвой, и уже никогда не сможет встать надо мной.       Я обходил его по кругу, наблюдал за гримасой ужаса на его лице, на искаженные линии его челюсти и губ. Смотрел, как он бьется выброшенной на берег рыбой, не в силах справиться с тем, что сам создал. Он кричал и кричал, но я больше не слышал и слова. Я опустился на корточки рядом с ним. Заглянул в глаза — его глаза, так похожие на мои собственные — и увидел свое отражение. Увидел мальчика с глазами черными как пропасть в Эдоме, с усмешкой на обескровленных губах. Я увидел демонов в собственных зрачках, что оттуда скалили зубы, обещали перегрызть глотку Валентину Моргенштерну, если он снова попытается навредить своему сыну.       С того момента отец пытался меня убить. Сотни способов, но каждый неидеальный, словно случайность, чужими руками, но не сам, нет. Валентин был трусом. Трусом. Но я был трусом еще большим, ведь боялся его. Боялся снова ощутить боль, принесенную его руками, боялся, что когда-нибудь он найдет способ меня убить, и не помогут ни демоны ни Лилит. Что сподвигло меня пойти за ним потом? Что отключилось, если страх взял верх и заставил преклониться перед отцом? Идиотизм, не иначе. — Себастьян? — Голос девушки слышится приглушенно, она тянет руку к моему плечу, но почему-то не прикасается. Сам подумай, почему она этого не делает.       Горячий воздух Эдома жжет кожу, осыпает пеплом, оставляя на коже серую пыль. Порывы ветра здесь слабые, почти незаметные. Поднимаю вверх голову, закрывая глаза, и твари тут же щелкают пастями, вновь вызывают видение, снова показывают девушку в моих руках, пытаются убедить, что это не только их желание, но и мое тоже.       Я ощущал страх Джейса, слабый, сдержанный демонами в его голове. Он испытывал не то, что чувствовал я в этих видениях. Джейс — отвращение, страх, ужас, жалость к девушке, что принимала меня такого. Или это были мы вместе с ним, ведь заперты были в одной иллюзии, в одном теле? Для меня — удовольствие, странное успокоение, этот недостающий шаг на пути к эйфории, к чему-то, что сорвало бы крышу своей силой. Я знаю, что убил ее в конце. Как только получил свое, как только вышиб из себя весь воздух, выбил из нее все силы. Знаю, что вскрыл ей горло, оставляя на губах поцелуй, а она все не отпускала мои плечи, обвитые одной из рук, зарывалась в мои волосы, перебирая пальцами пряди. Она смотрела мне в глаза и умирала. Умирала без страха и без сожаления. Умирала для меня, ведь я попросил. Всего лишь попросил, никакого приказа. — Ни слова. Пока они в моей голове — ни слова. — Не оборачиваюсь к ней, хотя есть интерес лишний раз проверить собственную выдержку, собственную силу, способность сопротивляться.       Краем глаза наблюдаю как она напряженно всматривается в черты моего лица, как пытается заглянуть в глаза, словно действительно опасается, что твари возьмут верх надо мной. Считает меня слабаком или слишком испугалась? Почему же страх никогда не пробирает ее рядом со мной, почему не сводит ее суставы судорогой, не заставляет бежать, увеличивать расстояние, прятаться в других городах? Клариссе только дай волю, и она уйдет, убежит, скроется на других континентах, в других мирах, сбежит от меня так далеко, чтобы не смог найти.       Скажи я сейчас, что хочу снова вырезать узоры на ее коже, хочу ее боли, снова, что мне снова эта боль нужна, согласится? Согласится снова подставиться, будет ли следить за каждым движением, напряженно смотреть в глаза, ожидая увидеть их изменения? Или поддастся и не сможет бороться, примет, как в видении? А если скажу, что хочу увидеть ее в своей постели?       Зачем? Черт знает. Манит ее покорность, эта умопомрачительная жертвенность. Манит безумие, такое похожее на мое собственное. И то, что она похожа на меня как никто другой. Даже сомнений нет, что видение — это не всего лишь фантазия. Это последствия моего выбора, выбора, что я зачем-то все время откладываю. Откладываю, потому что стоит преступить черту, черту, созданную мной же, и она тьмой растечется по костям и мышцам, заползет куда-то, куда путь ей заказан. Останется ли внутри, когда безумие вырвется огненным вихрем, сжигая все на своем пути? Предаст. Предаст, потому что у нее еще есть что терять. Она не та, кто мне нужен. Я в этом почти уверен.       Она следует за мной по лестнице вниз, шаг в шаг, словно хочет слиться, спрятаться в этом доме, во мне, где-то, где ее не достанут. Нет, София, ты от этого никогда не спрячешься. Пока открыта для меня, ты будешь целью, мишенью, тем, что захотят уничтожить. Веду плечами, разгоняя слабую боль в спине, что вырезает лоскутами по старым шрамам. Чем дальше, тем хуже, чем ближе, тем сильнее хочется бежать обратно, туда, где был в одиночестве, бежать в пустыни Эдома, как — даже плеваться хочется от такого сравнения, но история циклична, так было и так будет — божий сын бежал от людей. Он ушел, чтобы получить просветление, или просто хотел укрыться, уйти от мрака человеческих жизней, от всей их грязи и попыток очиститься? Ради чего только?       Я год за годом убеждался, что кровь демона имеет больше плюсов, чем отрицательных сторон. Гнев, жестокость и боль — можно привыкнуть, принять, впустить и больше не чувствовать угрызений совести, не испытывать морального отвращения к самому себе. Потребность убивать — кто сказал, что ее нельзя контролировать? И к тому же… Демоны единственные, кто в действительности понимает слово «семья». Они мстят друг за друга. Они защищают. Знают цену. Лилит бы весь Эдом вырезала, выжгла, если бы узнала, что хоть один их ее демонов меня ранил. Убила бы любого из Князей, если бы увидела косой взгляд в мою сторону. И она до сих пор готова это сделать, если я хотя бы намекну, что хочу остаться и править Эдомом в одиночестве. Лилит готова поставить на колени передо мной все миры, мой и ее, ворваться в другие, преклонить их все.       Мне стоит только пожелать.       Девушка за моей спиной замирает, кажется, снова тянет ко мне руку. Коснешься ли, София? Не испугаешься? Но вновь отдергивает, делает шаг назад, оставляя одного. Видимо, начертанная граница оказалась слишком уж широкой, яркой, слишком заметной. Шаги отдаются эхом, играют громовыми раскатами по каменным стенам, по потолкам, грохотом отдаются в ушах, сливаясь с пульсом. Может ты убьешь ее пока не поздно?       Холод стены будет жечь ладони, будет резать ледяными осколками кожу моих пальцев, ее плеч, ее всю. Стоит только сжать пальцы на ее шее. Как Джейс сжимал. Стоит вдавить ее в эту стену. И попросить. Мне стоит лишь попросить, и она согласится. Что угодно попросить. — Мальчик мой. — Лилит выныривает из темноты, ее платье едва заметно шелестит по полу, взметывая облачка пыли и каменной крошки. — Вытащи их. — Заглядываю в глаза, отмечая подрагивание змеек. — Почему? — Что-то произошло.       Лилит подходит ближе, заглядывает в глаза и тут же отшатывается, словно испуганная. Тянет руку, закрывает мне глаза ладонью и что-то рычит, склоняясь к самому уху. Ее когти царапают мне висок, выпускают кровь, что тонкими струйками бежит по щеке, скатывается на шею, рисуя дорожки до самого ворота футболки.       Спина выгибается, колени угрожают подогнуться, но чужие пальцы впиваются куда-то под ребра, рука оказывается на чужих плечах. Чувствую слабый аромат горького шоколада, слабый аромат ее кожи и волос, запах алкоголя из бутылок, что они с Джейсом расколотили во время драки. Не замечаю, как усмехаюсь, не обращая внимания на боль, вновь вижу ее перед собой — под собой — умоляющую никогда ее не отпускать.       Толчок, и София падает вместе со мной, но не дает мне опрокинуться на камни, поддерживает за спину. Чувствую, как в бок впивается ее колено, как дрожат ее руки, обвитые вокруг моих плеч, не давая мне соприкоснуться с этим могильным холодом. Словно знает, что это причинит мне боль.       Распахиваю глаза, понимая, что тьма исчезла из головы, из мыслей, собралась комком на ладони Лилит, что гневно на этот сгусток шипит. — Что вы устроили? — Она швыряет эту тьму на пол.       Один сгусток превращается в четыре, они увеличиваются в размерах, растут, изгибаясь, обретают форму. Мелькаю клыки, озлобленно щелкающие в мою сторону, сверкают когти, царапающие каменный пол. Шипение усиливается, смешиваясь с голосом Лилит, пока не заглушает его, пока не заполняет все этими звуками, граничащими с рычанием: — Джонатан… — Джонатан… — Он помешал… — Мы хотим девчонку…. — Слабак… — Мы убьем его…       Две тени рывком бросаются ко мне, но обзор тут же заслоняет чужое тело. София перекидывает через меня ногу, продолжает удерживать, не давая опуститься на пол. Закрывает собственным телом, обхватив руками мою голову, коленями закрывает бока, прижимая их куда-то к ребрам, не замечая, как близко оказалась, как сильно прижалась в этой попытке защитить. Ее дыхание рвется хрипами, она сжимается, ожидая, пока когти вопьются в ее спину, пока изорвут в клочья, пока выпустят реки крови, что не успел выпустить Джейс. Что-то шепчет, будто молится, обхватывая мои плечи крепче, прижимая к себе до скрипа ребер, словно сможет за собой спрятать, защитить, укрыть.       Не происходит ничего. Лилит смеется, и я отрываю девушку от себя, сжав руки на ее талии, заставляю отстраниться, выглядывая из-за ее плеча. Нас окружает сероватая стена, которая мерцает, не допуская двух демонов. Противный звук, с которым их когти царапают защиту, раздражает барабанные перепонки, а девушка лишь сильнее жмется ко мне, то ли боясь, то ли упиваясь этим действием. — Никто не смеет трогать моего сына. Никто. — Лилит жестом откидывает их к стене, продолжая удерживать защиту перед нами. — Падшая сука. — Тварь.       София вздрагивает и ослабляет хватку, оглядывается через плечо. Ее волосы закрывают обзор, но она продолжает обвивать руками мои плечи, все еще сидит на моих коленях, даже не замечая этого. Дрожит, не обращая внимания на мои пальцы, что сжались на ткани футболки, что почти впиваются ей в бока. — Вставай. — Выдыхаю наконец, не чувствуя тяги прижать ее к себе ближе — разве что самую малость — прижать, заставить стереть все чертовы границы — или не все.       Она послушно скатывается, садится со мной рядом, почти прижимается плечом к моему плечу. Вдох и выдох. Столько требуется, чтобы откинуть ненужные мысли, чтобы перестать бороться с желанием ее коснуться. Рисую головой окружность, разминая затекшую шею, и смотрю на демонов, что извиваются у самой стены, шипят что-то неразборчивое, но Лилит их определенно понимает. — Кто вас прислал? — Ты знаешь, падшая. — Знаешь, что не победишь. — Они дети Левиафана. — София подает голос, обхватив руками свои колени, прижимается к ним подбородком, не отрывая взгляда от Лилит. — Дети Левиафана. — Лилит жестом заставляет их взлететь, пока они не бьются о потолок с оглушительным грохотом, пока не сыпется каменная крошка в таких количествах, что скоро, кажется, засыплет всю комнату, обвалит верхние этажи. — Что же вы забыли здесь? — Ты была глупа. — Ты не контролировала. — Ты упустила. — О чем вы говорите? — Мальчишек связала тьма. — Тьма открыла врата. — Тьма показала путь и впустила нас.       София рядом со мной вздрагивает, впивается ногтями в свои колени и выпрямляет спину. Напряженно что-то шепчет, не отрывая взгляда от демонов. Снова и снова, едва слышно, заставляя прислушиваться к ее голосу: — Во время нанесения печати… Лилит кричала, теряла контроль… Тогда они ворвались… Тогда им обоим было плохо… Едва не умерли оба… И его взгляд. — Она понимает, что я слушаю, и поворачивается ко мне. — Они влезли в твою голову во время обряда. Я видела… Видела часть твоего превращения… Как ты сам иногда делаешь… Ты говорил… Говорил, но я не поняла, что это значило… А это был не ты… — Что они сказали? — Сказали, что тьма придет за мной. Что судьба целого мира зависит от моего выбора. — Почему? — Хочется вцепиться в ее плечи, встряхнуть, залезть в ее мысли и разворошить их все, пока не найду истину. — Не знаю. Они не сказали. После этих слов ты упал.       Зависит, зависит, зависит… Она уже выбрала. Уже на моей стороне, за моей спиной, у меня под боком. Уже за меня убивает, вместо меня получает раны, уже собирает союзников для меня. Уже создает мир, решает его судьбу, исполняя мою волю. Неужели ее предупредили слишком поздно? Неужели она может изменить что-то? Значит ли это, что она не сможет меня предать?       Лилит кивает, поймав мой взгляд, словно вспомнила произошедшее два месяца назад. Ногти впиваются в кожу ладоней, челюсть сжимается до боли в зубах. Демоны продолжают рычать и визжать, переходят с одного языка на другой, заставляя терять нить разговора, но Лилит понимает все. Поворачиваю голову в сторону Софии, ловлю ее взгляд. — Ты знала, что у нее проблемы с Левиафаном? — Да. — Она сутулит плечи, отводит взгляд, словно расстроенная этим фактом. — Почему не сказала мне? — Едва хватает выдержки, чтобы не схватить ее за запястье, заставить смотреть на меня, заставить оправдываться. — Лилит приказала не говорить. — Она впивается пальцами в свои колени. — Она не хотела, чтобы ты знал. — Кому ты служишь? — Вопрос простой до умопомрачения. Но я приму лишь один ответ. — Тебе. — Тогда почему ты выполняешь приказы Княгини Эдома? — Вряд ли я хочу знать ответ. — Потому что я не могла ей отказать. Я ею помечена. — София прижимает ладонь к груди, закрывает глаза, словно прислушивается к чему-то у себя внутри. — Она твоя мать. Она тебя защищает. А я… Я делаю то же самое, только в другом месте, в другом мире.       Ответ странный, но логичный. Но я все должен знать, каждый шаг моих врагов, каждое даже незначительное движение. Узнай я раньше, что Левиафан идет против меня, уже давно бы начал либо говорить с ним, либо уничтожать. Да и демоны, что Лилит вытащила из моей головы уже давно доставляли дискомфорт. Давно просили цену, которую я не готов заплатить.       Не готов заплатить ее жизнью, потому что привык. Привык не следить за собственным тылом, зная, что за моей спиной София, вооруженная до зубов, готовая меня защищать от всего. Привык, что за моей спиной девушка, что, не задумываясь, закроет меня собственным телом, подставится вместо меня, отдаст все, только бы знать, что я в порядке. Только бы знать, что завтра я снова буду посылать ее к чертовой матери, буду снова издеваться над ее чувствами. — Почему девочка должна умереть? — Девчонка им дышит. — Она готова на все ради сына Лилит. — Его смерть предписана, а она может помешать. — Она может его защитить. Этого нельзя допустить.       При каком условии она меня защитит? Что может измениться, что может повлиять на ее решения? Что может перекрыть ее преданность мне, заставить ее пойти против меня? Есть ли что-то способное это сделать? Вопросы без ответов. Не для меня вопросы. Они для девушки рядом, но я не задам ни один из них. Не хочу слышать ни один из ответов. Потому что не хочу слышать то, что может мне не понравиться. — Твари. — Лилит сжимает пальцы в кулак, и демоны оглушительно визжат. — Хватит, мама. — Упираюсь ладонью в пол, встаю, не отводя взгляда от демонов. — Дай кинжал. — Протягиваю девушке руку, ожидая, пока клинок со скрипом выйдет из ножен. — Себастьян, не надо… — Она зажимает пальцами рукоять, смотрит с такой мольбой. — Отдай, пока я не взял сам.       Рукоять ложится в мою ладонь, царапает узором кожу пальцев. Стена расступается, выпускает меня из защитного круга, выпускает из безопасной зоны. Кроме кинжала мне ничего не нужно. Не нужно ничего, кроме оружия и жажды убить. Защита спины не нужна, я без нее справлюсь. — Себастьян! Остановись! Позволь мне… — Она бьется в стену, словно хочет выбраться, но барьер не пускает. — Закрой рот! — Сам справлюсь, без нее, без чужой защиты. Справлюсь, как всегда справлялся. В одиночку.       Лилит улыбается, обнажив сверкнувшие в полутьме клыки, и перестает давить на демонов своей магией, своей тьмой, позволяет подняться и щелкать челюстями в мою сторону. — Хотели меня убить? Давайте. — Прокручиваю кинжал, заставляя силу течь по венам, давая волю собственной крови, давая волю собственной жажде убийства.       Демоны визжат, бьют хвостами по стенам подвала и полу, кружат вокруг меня, словно голодные волки, и подыскивают момент, чтобы напасть. Но я не мальчишка, не ребенок. Я демон, хотя и на половину. Я чудовище, равное им по силе. Я тот, кто их уничтожит. Тот, кто прекратит эти княжеские препирательства, заставит каждого из Князей сидеть в своем чертовом дворце и не вмешиваться. Не лезть в дела моего мира.       Демоны бросаются все сразу, но мне лишь хочется смеяться от этой попытки. Уклоняюсь от ядовитого шипа, не забывая переставить ноги, и взмахиваю кинжалом, быстро, даже для себя не совсем заметно, вонзаю лезвие в голову, что оказалась ближе всего. Оружие застревает в твердом хитиновом покрове, приходится едва не ногой отпихивать от себя дохлую тушу.       Когти угрожают вспороть бок от ребер и до самого таза, но никто из них не считается с моей скоростью и моей силой. Уклон, шаги в сторону, со скоростью подвластной лишь демонам, подвластной лишь созданиям Эдома, способным лишь на убийство. Скорость охотников. Лезвие входит в бок, с громким скрипом прорезаясь между твердыми пластинами, выпускает черный, как ночное небо, ихор, который пузырится по камням ядовитой смесью.       Два демона замирают, снова щелкают челюстями, но не двигаются. София все еще бьется, кричит что-то, но пульс бьется в висках громовыми раскатами, а рык рвется из горла, животный, дикий. Голос чудовища, которое все равно заберет свое.       Лилит наблюдает за мной со стороны, не вмешивается, ведь именно она когда-то учила меня силе. Учила, что монстрами может править только монстр. Что никогда человек не станет выше демона, никогда смертный не займет престол, за который бьются Князья. Никогда нефилим, выродок ангела, не сможет подчинить себе обитателя Эдома.       Демоны все еще не шевелятся. Крупный, больше напоминающий дикое животное, и достаточно мелкий, едва ли достающий до моего бедра. Две такие разные грани. Они нападают вместе. Отбивая удар в грудь локтем, я получаю такой же по ногам и оказываюсь на полу. Когти впиваются в плечи, а липкий яд капает на одежду, пузырится по ней, черным дымком поднимается вверх. — Выродок.       Лилит не вмешивается, тихонько смеется, позволяя мне самому разбираться с этим. Усмехаюсь, когда демон возмущенно рычит, замечая отсутствие клыков. Замечая отсутствие атрибутов падших. Он усиливает хватку, рвет ткань футболки, задевая когтями кожу, едва ее вспарывает, заставляя набухнуть кровью содранные полосы. Демон дышит мне в лицо смрадом, дышит вонью падали, словно надеется отравить. — Смертный. — Тварь возмущенно шипит, заносит когтистую лапу, чтобы вогнать ее между ребер, насквозь, пробить до самого пола. — Может я и смертен, но я не умру сегодня. — Рык получается таким громким, а рука, моя ладонь, сжатая в кулак, пробивает мягкий незащищенный живот существа.       Сила демона против такой же силы. Чудовище против чудовища. Только один поднимется с этого пола. Усмешка, сопровождающаяся оглушительным визгом умирающей твари. Ихор жжет пальцы, запястье, скатывается до самого локтя, оставляя воспаленные красные линии, но сердце демона, зажатое в моей ладони, стоит всего этого.       Скидываю с себя тушу, стряхивая с рук ихор, и смотрю на последнего демона. Кинжал летит в сторону. Никакого оружия. Животное против животного. Упираюсь ладонями в пол, вставая на одно колено. Животное. Хищник. Демон хлещет хвостом по сторонам, примеривается для точного удара в горло, ведь именно он сбил меня с ног. С каждым ударом шип оставляет новую царапину на камне, кажется, даже изгибается.       Обрисовываю головой круг, на мгновение открывая перед ним незащищенную шею. Мгновение, которым он пользуется, чтобы попытаться меня убить. Шип входит в ладонь, между костями проскальзывает насквозь. Я сжимаю пальцы, потому что не чувствую боли. Нет такой боли, способной меня остановить. Больше нет.       «Сам знаешь, что это не так, Джонатан». — В мысли неожиданно пробивается голос отца.       Рывок. Тварь угрожает вгрызться в мою голень, изорвать клыками все мышцы и сухожилия. Угрожает раздробить кости сильными челюстями. И я позволю это сделать, если эти раны принесут мне победу. Но не сейчас.       Подминаю демона под себя, обхватив коленями покатые бока, все еще не давая ему освободить хвост. Ихор вперемешку с кровью бежит от ладони к локтю, а демон визжит, прижатый моим весом, царапает камень вокруг в безуспешных попытках освободиться от меня. Нажимаю на его голову, на горячие пластины хитина, что, кажется, нагреваются все сильнее с каждой секундой его подчинения мне. — Кто я такой? — Хвост демона дергается от этого вопроса, причиняя боль руке, шип едва не выскальзывает из проделанной им же раны. — Выродок! — Неправильный ответ. — Давлю ладонью на голову, пока он не падает на живот, пока лапы не разъезжаются в стороны. — Кто я? — Ты сын Лилит… — Демон едва не скулит, словно подбитая псина. — Еще. — Ты принц Эдома. — И? — Ты займешь престол. — Так и передай своему отцу. — Шиплю, склоняясь вперед, туда, где по моим предположениям находится ухо. — Передай Левиафану, что его не касаются дела верхнего мира. Моего мира. — Шипение вновь сменяется рыком. — Передай, что я убью каждого, кто встанет на моем пути. Даже если это будет Князь. Даже если он первый из падших.       Выпрямляюсь, отламывая шип, позволяя твари выскользнут из-под меня и испариться, туманом просочиться сквозь расщелины в камне, что не видны, если не знать, где именно они находятся. Но ими можно воспользоваться, если нужно бежать как можно скорее, если бежать от страха. — Мой мальчик. — Лилит скользит когтями по моей щеке, поддевает раненую ладонь и подносит к своему лицу. — Мой воин. — Ее поцелуй обжигает кожу, и рана затягивается, пока не остается даже шрама. — Почему ты не рассказала мне? — Не смотрю на нее, осматривая выжженные ихором линии на своих руках. — У тебя предостаточно врагов в своем мире, Джонатан. Я хотела разобраться с Левиафаном сама. — И втянула в это моего солдата. — О, Джонатан. — Она берет меня за подбородок, заставляет повернуться в ее сторону. — Что стоит жизнь этой девчонки по сравнению с властью, которую ты обретешь после своей победы? — Чего-то, видимо, стоит, если их послали убить ее. — Впервые отшатываюсь от матери, кривя губы. Впервые презираю эту связь и эти методы. — Если она имеет отношение к тому, как все развернется в будущем, мы должны об этом знать. — Я узнаю, Джонатан. — Лилит улыбается, обнажая клыки. — Даже если ради этого придется перевернуть весь Эдом. — Постарайся оставить хоть что-то, чем я смогу править. — Качаю головой, не в силах злиться на Княгиню Эдома. — Несомненно.       Она снова исчезает в темноте, словно растворяется. Только что была передо мной, а уже ее нет, словно видение, галлюцинация. Но я уже давно привык. Восемь лет в Эдоме, у нее под боком, в гордом одиночестве, не считая окружения демонов, когда Лилит — единственный собеседник, единственный учитель, единственный человек рядом. Хотя и вовсе не человек.       София все еще сидит в погасшем кругу, уткнувшись лбом в колени, которые поджала к груди. Словно боится поднять голову и посмотреть, боится увидеть мою победу. Ей стоило бы знать, что эти демоны не первые. Они не умирают в Эдоме. Рассыпаются, растворяются, исчезают, но и не умирают. Ни в одном мире они не умирают, если не знать нужного способа. — Вставай.       Она поднимает голову, почти невидящим взглядом осматривает меня. Лишь пальцы крепче впиваются в колени, выпуская свежие капельки крови через прорези в ткани джинс. — Почему ты не позволил мне это сделать? — София зажмуривается. — Тебя ранили. Ты мог погибнуть. — Они пришли за тобой. Тебя собирались убить. — Но опасен для них ты! — Поднимается так быстро, насколько ей позволяет положение. — Ты! Не я! От тебя они хотят избавиться! И меня они убить хотят, потому что я тебе помогаю!       «Девчонка им дышит. Она может его защитить»       От чего ты меня защитишь, София Меззанотте? На что хватит твоей преданности, твоего желания, твоих сил? Как сделать тебе достаточно больно, чтобы ты от меня отказалась? И придется ли вообще стараться?       Она дрожит то ли от ярости, то ли от бессилия, впивается пальцами в сгибы собственных локтей, снова сутулит плечи, опуская взгляд в пол. Как провинившееся дитя — как я когда-то перед отцом — которого накажут за проступок. Даже если ее вины в этом нет.       Отворачиваюсь, зажимая на пальце кольцо, едва не сгибаю металл, оставляя на нем свои отпечатки и следы своей крови. — Себастьян? — Она останавливается за моей спиной, снова не касается, но в этот раз боится чего-то другого, ни демонов, что я на ее глазах развеял по этому полу. — Что? — Нам пора домой. — Тянет руку, задевая мою ладонь, задевая пальцы, обхватывающие кольцо, и заставляет повернуть, создать портал, что вернет меня в место, созданное отцом. Там ли мой дом?       Как часто она это слово использует. Как часто вкладывает не тот смысл, что должна. Ее дом не здесь, не рядом со мной, не с оружием в руках против целого мира. Против двух миров, если быть точнее. Она ведь должна быть на одной стороне с Лайтвудами, должна была, возможно, вместе с ними защищать от меня Джейса и Клариссу, вместе с ними искать способ разорвать власть печати, и, в конце концов, убить меня, освободив мир от мрака.       Но она все делает в точности до наоборот, идет против правил, против устоев, сбивая их к чертовой матери, подминая, оставляя лишь то, что нужно ей, те незначительные их остатки, что можно разглядывать с разных сторон, что можно воспринимать так, как каждому хочется. Идет против Лайтвуда, хотя сама говорила, что помнит его ребенком — и меня рядом с ним, если уж говорить точно — и помнит их детскую дружбу — и нашу тоже, если это слово вообще подходит — помнит что-то, что ее рядом со мной держит. — Что ты помнишь, София? — О чем? — Она изгибает бровь, когда я поворачиваюсь к ней лицом. — О детстве. До изгнания. Что ты помнишь? — Что я так пытался забыть шестнадцать лет, что уничтожила Лилит, защищая меня от собственных воспоминаний, от собственного сознания? — Я помню библиотеку. — Она прикрывает глаза, словно пытается представить образы, заново ощутить то, что тогда чувствовала. — Помню мягкий ковер под ногами и разбросанные на нем игрушки. Я… Я помню, как плакал Лайтвуд, когда ты его задирал… — София смотрит на меня в упор. — И помню, что всегда была рядом с тобой, не с Лайтвудом, а с тобой.       Почему ты даже тогда была рядом? Склоняю голову вбок, осматривая ее, пытаясь переворошить что-то в собственной памяти, найти под пеплом то же самое. Действительно ли все так, как она говорит? Действительно ли ее родители допускали ее ко мне, позволяли быть рядом? Действительно ли мои родители когда-то считали меня обычным ребенком?       «Ты так хочешь верить, что ты не чудовище, Джонатан?» — Голос Джослин вспарывает странное спокойствие, снова выпускает ярость, ненависть. Выпускает на волю меня. — Убирайся. — Отворачиваюсь от нее, собираясь уйти, снова скрыться в одиночестве, там, где она не закрадется в мысли и не попробует их смешать в кучу, пытаясь создать что-то новое на ошметках жизни, которой не было никогда. — Что? — Она смотрит с таким неверием. — Вон из моего дома. Убирайся. — Нет. — С такой решительностью, словно я окончательно ополоумел и не понимаю, что говорю. — Нет? — Изгибаю бровь, оглядываясь через плечо. — Я тебе обещала. — Сжимает кулаки, скрещивает руки на груди, не собираясь двигаться с места. — Плевать. — Клялась.       Закрываю глаза, зажмуриваясь до боли, до иголок под веками. Клялась, клялась, клялась. Не пытайся вспомнить то, что так усердно заталкивал в самые темные и дальние уголки, то, что усердно засыпал пеплом, создавая целые курганы, которые никогда не раскопать. — Ты мне не нужна. — Правда? — Неуверенно усмехается, останавливаясь на расстоянии пяти шагов. — Тогда почему я здесь? — Убирайся. — Я нужна тебе, Себастьян. — На шаг ближе. — Никогда не была. — Тогда на какой черт ты забрал меня из Эдома? Почему не убил прямо там? Сделай это, ну. — Она подходит вплотную, так близко, хватает за ладонь, прижимая пальцы к своим ребрам. — Как раньше. Сделай. Сломай их. Как делал два месяца назад.       Она улыбается, тянет руку, прикасаясь к моей щеке, вообще не боится, что стоит мне сейчас надавить, и я сделаю то, чего Джейс не смог. Доберусь до сердца и вырву его, вырву и покажу ей. — Ну же! Ломай! — Пошла ты к черту. — Освобождаю руку, но она цепляется снова, почти с мольбой заглядывает в глаза. — Не отталкивай меня. Не сейчас.       Ощущения такие странные. Чужие, не мои вовсе. За эти месяцы, всего за два, я… Привязался к ней. Привязался к ее присутствию в доме, к горячему кофе по утрам, ведь самому всегда лень было его варить. Привязался к рукам, что вечно касаются шеи, к тихому шепоту в темноте, когда она снова и снова приходит, чтобы проверить наличие пульса после прихода вампирш. Привязался к этим ее попыткам остановить меня от опасных решений.       Усмехаюсь и вновь освобождаю руку, задеваю ее плечом, чтобы пройти мимо и сесть на диван, прижавшись затылком к спинке. Она остается стоять, сжимает кулаки, но не оборачивается. — Ты так хочешь, чтобы я сделал тебе больно? — Сцепляю пальцы в замок, прижимая их к животу. — Хочешь, или уверена, что мне это нужно? — Так важно? — Она смотрит на меня через плечо. — Подойди. — Прикрываю глаза, когда она разворачивается, когда делает первый шаг.       Подчиняется, идет, ни секунды не задумываясь о том, что с ней может случиться этим вечером. Не задумываясь, что я могу с ней сделать. — Ну так что, София? — Сажусь ровнее, оглядывая пространство между нами. — Подойди ближе. — Зачем? — Но шаг делает. — Ты мне скажи. — Усмехаюсь, заглядывая ей в глаза. — Ближе. — Чего ты хочешь? — Приближается, вжимается своим коленом в мое, держит руки скрещенными на груди. — Мне больше интересно чего хочешь ты.       Тяну ее к себе за руку и рывком заставляю оступиться, пока она не падает ко мне на колени, пока не оказывается так близко, так непозволительно близко, как совсем недавно с Маркусом. Кажется, всего несколько часов назад. И меньше часа назад сидела также на мне в Эдоме.       Усмехаюсь, наблюдая, как сжимаются ее челюсти, и обвожу пальцами коленные чашечки, поглаживая свежие ранки с подсохшей кровью через порванную ткань джинс. Она выдыхает шумно, с надрывом, едва не стонет. — Этого хотела, Меззанотте? — Подаюсь к ней ближе, переметив ладонь на ее затылок, и заставляю наклониться ко мне. — Или тебе нравится, когда я по имени тебя зову? София.       Сжимаю руки на ее талии, пока она не оказывается вжата в меня, пока я собственными ребрами не ощущаю, как она дышит. Она впивается ногтями в мои плечи, забираясь под ткань футболки через прорезанные демоном дыры, но не дает вести игру, напрягаясь в моей хватке, не позволяя себе согнуться. Выгибает спину, почти чувствую импульсы напряжения в ее позвоночнике, в каждой ее кости. — Думаешь, если попытаешься мне помешать, я не разложу тебя на этом диване и не… — В ее глазах вспыхивает все тот же безумный огонек. — Или ты просто боишься, что я тебя убью? — Я тебя не боюсь. — А стоило бы. — Правда? — Она почти усмехается, тянет за волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову, — почему-то позволяю ей это сделать — и шепчет, почти неслышно. — Или это ты боишься сделать мне больно? — Что ты знаешь о боли? — Хватаю ее за запястье, выпутывая ее пальцы из собственных волос. — Ни-че-го. — Ничего? А ты мне что показал? Два месяца назад, несколько недель, несколько дней назад? Что ты мне показал? — Это искусство. — Веду линию по ее щеке, на ключицу, вслушиваясь в судорожные вдохи. — Тебе повезет, если ты никогда не узнаешь, что такое настоящая боль. Я не садист, София. — Усмехаюсь, оттягивая вниз ворот ее футболки, и касаюсь шрама от ожога. — Разве что самую малость. Но боли я тебя уж точно не учил. — Так научи. — Она подается ближе. — Хочу тебя понять. — Никогда.       Она упирается ладонями в спинку дивана, этим жестом сама прижимается ближе. Давлю на ее поясницу, двигая, заставляя шире разводить ноги. Стонет, едва слышно, стискивает колени, вдавливая их мне в бедра. — Убьем двух зайцев одновременно? — Она моргает, непонимающе, когда видит мою улыбку. — Ты ведь этого хочешь? — Скольжу ладонью по ее ноге, выше, до самого бедра, и сжимаю пальцы, тяну на себя, снова заставляя прижаться ближе — если это еще возможно. — Исполним твое желание и успокоим… — Успокоим мое желание обладать тобой, черт бы тебя побрал. — Нервную систему. — Шалят нервы? — Она усмехается. — А если и так? — Чуть крепче сжимаю пальцы поверх ткани джинс, представляя, как от этой хватки белеет ее кожа, скрытая от глаз. — Никогда не видела тебя таким взбудораженным. — Она усмехается, прикрывая глаза. — Тебя это пугает? — Склоняю голову к плечу, осматривая завивающуюся прядь волос у ее уха. — Если бы ты мог видеть, то, что вижу я. — Шумно выдыхает, рисуя пальцами линию по изгибу моей нижней губы. — А если могу?       Она замирает, словно обдумывая возможность. Ослабляет хватку на моих плечах, чуть склоняется задевая мои губы своими. Вдох. Выдох. Ощущение ее дыхания на моей коже. Ощущение ее колен, крепче стискивающих мои бедра. Тебе не кажется, что нам стоит избавиться от лишней одежды, Меззанотте? — Ты правда можешь? — Считаешь меня лгуном? — Изгибаю бровь, давлю на ее лопатки, пока между нами не остается и малейшего зазора. — Тогда загляни.       Хочется смеяться. Она дает мне разрешение залезть внутрь ее головы, разрешение увидеть ее мысли и ее воспоминания. Не боится. Не боится дать мне эту возможность. Не боится сидеть сейчас на моих коленях, прижиматься ко мне. Не боится ощутить на себе чудовищность моей силы, как физической, так и ментальной. Неужели действительно нечего скрывать?       Прижимаю кончики пальцев к ее вискам, вспоминая те немногие заклинания, что мне подвластны. Это ощущается на языке кислым привкусом, от которого хочется плеваться, пока он не пропадет. Но я его произношу, почти нашептываю девушке на ухо, зарываясь носом в ее волосы. Вспышка оказывается слишком яркой, и девушка мягко помогает мне откинуться на спинку дивана, укладывая голову на моем плече.       Страх. Я вижу себя ее глазами. Вижу убийцу, что склонился над ней в Эдоме, что улыбается, так безумно, одним только взглядом обещая снять с нее кожу. Ее страх ощущается покалыванием в затылке и дрожью пальцев. Тогда она меня действительно боялась. Боялась полудемона, хотя не могла смотреть на него без странных мыслей о том, как бы он выглядел без чужой крови на коже.       Понимание. Я кружу возле нее диким зверем, нанося один удар за другим. Она отбивается, пропускает удары, и пытается снова. Она чувствует силу, с которой стоит считаться. Благодарит судьбу, что эта сила стоит против нее сейчас и учит, как с ней бороться. — Твою мать, кто учил тебя драться? — Мой голос звучит так презрительно. — Моя сестра дерется лучше, хотя и прожила шестнадцать лет среди Примитивных.       Она сдувает волосы с лица и нападает, бьет снова и снова, пытаясь попасть по туловищу, по рукам, выбить из рук шест. Но она оказывается на полу быстрее, чем успевает перевести дух, переставить ноги. И она понимает, что человек перед ней, состоящий из плоти и крови, пугает всех не силой демона и происхождением от крови Лилит. Себастьян Моргенштерн пугает тем, что пользуется теми же методами, что и нефилимы. Убивает не тьмой, а ангельским оружием в руках.       Симпатия. Она ощущается внутренним трепетом, легкостью жестов и полуулыбкой. Если я действительно понимаю, что именно она ощущает. Она смотрит на меня поверх своей книги, но не задерживает взгляд дольше, чем следует, наблюдает, как я разбираю оружие. Отмечает одну мелкую деталь за другой, оставаясь безнаказанной. Она отмечает кровь под ногтями и подрагивание пальцев на перетруженной руке. Отмечает наклон шеи и искривление линии рта, стоит попытаться повернуть голову, чтобы взять со стола очередной кинжал.       Преданность. Вот она режет ладонь, ведет косую линию от мизинца к большому пальцу. Вот протягивает мне руку, ждет, пока я сделаю то же самое. Ее кровь собирается застывающей лужицей у ее ног. Моя кровь, всего через мгновение, тоже течет сквозь сжатые пальцы. И я улыбаюсь ей в лицо, склоняюсь ближе, заглядывая в глаза: — Давай, девочка. Я жду твою клятву. — И она ее приносит, сжав наши ладони крепким захватом.       Она опускается на колено, преклонив передо мной голову. Произносит написанные ей же слова, которые набатом стучат в ее голове, ведь каждое из этих слов она хотела исполнить. Это ощущается словно сосуд постепенно наполняют водой, словно находится что-то, ради чего стоит жить, бороться и умирать.       Влюбленность. Ощущается как дикое раздражение, дрожь каждой кости, стоит только оказаться в тоннелях Фейри. Ощущается гневом, что выжигает все мысли, стоит мне скрыться за цветочным пологом, зайти в комнату следом за Королевой. Это чувство ощущается как дикое желание защитить, укрыть, спрятать, когда она снова и снова прикрывает мою спину. Есть еще что-то. Что-то оглушительно трепетное, когда она ведет меня по лестнице вверх, когда полотенцем стирает с моей кожи черные разводы, оставшиеся после обряда в Эдоме. Когда осторожно удерживая мою ладонь, она вытирает каждый миллиметр кожи, пытаясь сделать все так, как она привыкла видеть.       Видения кончаются так же быстро, как и появляются. София жмется ко мне, положив голову на мое плечо, носом вжимается в изгиб шеи и дышит почти неслышно, вдыхая глубоко, долго, выдыхая резко, словно не может жить без аромата моего одеколона. Она осторожно перебирает пряди моих волос, гладит кожу затылка, таким безудержно нежным движением, что к горлу подкатывает ком. Хватаю ее за плечи, отстраняя от себя, и заглядываю в глаза.       Все та же нежность. Та, что ощущается в ее груди сотней распустившихся одновременно роз. Та, что ощущается дрожью ее пальцев, все еще не отнятых от моей головы. Она видится полуулыбкой на ее губах, странным подергиванием ресниц и… Слезой, что катится из уголка ее глаз по щеке, что рисует влажную дорожку по измазанной кровью коже, пока не падает мне на руку с подбородка. — Значит… — Тяну ее к себе за подбородок, поглаживая большим пальцем уголок ее рта. — Это все твои чувства, да? — Ты все еще не веришь? — Она облизывает губы, не отрывая от меня взгляда. — Убьешь за меня? — Стискиваю пальцы крепче. — Отвечай. — Да. — Умрешь за меня? — Да. — Смотрит прямо в глаза с такой преданностью.       Преданностью, которой я еще ни у кого не видел. Почему же ты мне так предана, девочка? Она прижимается щекой к моей ладони, когда я задеваю кончиками пальцев ее висок. Расслабляется, чуть плотнее прижимает колени к моим бедрам, крепче жмется. Почему же ты это делаешь? — Все для меня сделаешь, так? — Тяну ее к себе ближе, шепчу, почти задевая ее губы своими. — Да. — Почти судорожно облизывается, ощущая мое дыхание.       Глупо. Глупо слушать все это, глупо прижимать ее к себе, глупо упиваться реакциям ее тела на прикосновения. Безумно смотреть на ее слезы, верить ее преданности и ее словам. Возможно — лишь возможно — я ошибаюсь и упускаю что-то. Возможно, чтобы успокоиться, мне нужно лишь затащить девчонку в свою постель. Тогда она больше никогда не будет смотреть на меня таким взглядом. Наверное, только тогда она отступится, отойдет в сторону и перестанет… Что делать, если она и так ничего от меня не требует? — Умрешь за Клариссу? — Усмехаюсь, когда ее лицо искажается. Я предупреждал, что будет больно. — Нет. — А если я прикажу? — Она неуверенно хватает ртом воздух, неверяще выпучивает глаза. — Да. — Тогда умри за нее. — Шепчу, задевая губами уголок ее рта. — Умри за мою сестру. Это приказ, София.       Я же говорил, что ты мне не нужна.       Но я все еще хочу увидеть тебя на моей кровати.