В миллиарде космических систем

Все было хорошо. Замечательно. Просто прекрасно. Слава был совершенно счастлив. Он не знал, почему, но это не имело абсолютно никакого значения, потому что ему оказалось некогда размышлять над подобными мелочами: каждая секунда его существования была посвящена этому сосредоточенному, концентрированному, густому ощущению радости бытия. И Слава был так занят этими ежеминутными переживаниями, что ни на что другое попросту не хватало сил. Счастье иссушило его. Фактически зомбировало. Он думал о НИХ, все время думал о НИХ, когда был с НИМИ, но еще больше – когда не был. ОНИ любили его. Славу никто никогда не любил так сильно, и, он знал, никогда уже не полюбит. От этой мысли на глаза наворачивались слезы – слезы радости, от того, что ему так немыслимо повезло. Сколько одиноких душ неприкаянно маются по просторам космоса, изредка встречая кого-то, с кем можно ненадолго прогнать одиночество и пустоту. Но истинного чувства, истинного слияния в таких случаях все равно не происходит. Это просто не заложено в человеческой природе, ведь человек – животное полигамное. Особенно мужчина. Поэтому между людьми невозможно это совершенно слияние, этот… этот симбиоз, да. Слава радостно улыбнулся – хоть какая-то польза от его никчемного образования (которое в его новой жизни не имело абсолютно никакого значения): оно позволило ему подобрать безупречно верное слово. Только одно его тревожило: он до сих пор не вполне понимал, что, со своей стороны, сам может дать ИМ. ОНИ давали ему это чувство безграничного принятия, наполненности, невесомости и блаженства, но чем он отплачивал взамен? Это очень его беспокоило и заставляло чувствовать себя виноватым, недостойным. И каждый раз торопиться утром на то самое место, надеясь, что вот сегодня уж он точно разгадает, точно поймет… может быть, даже сумеет наконец-то различить ИХ голоса в своей голове. О Мироне он совершенно забыл. То есть Слава, конечно, видел его, слышал его вопросы, даже что-то на них отвечал, заученными и по возможности короткими фразами, чтобы не спровоцировать ненароком на развитие разговора. Говорить было тяжело, натруженный в утренние часы язык, губы, челюсти сладко ломило, и нужно было позволить им отдохнуть – до завтра. Но Слава старательно вел себя, как ни в чем ни бывало, минимально поддерживал разговор, готовил еду и делал вид, будто чем-то занимается. Ничего, это все ненадолго. Мирон скоро закончит ремонт и улетит, и тогда никто больше не будет их отвлекать. Слава вошел в шаттл, улыбаясь, и уже привычно согнал улыбку с лица – слишком сияющий вид вызвал бы ничуть не меньше, а то и больше вопросов, чем отстраненность и недовольство, которому можно было подыскать множество объяснений. Так что Слава нацепил постную мину и пошел в душевой отсек – смыть липкую, жирную черно-фиолетовую землю с подошв и пальцев ног. Когда он вышел из душа, Мирон сидел в кухонном отсеке – коридорчик шаттла был узким, двери всех жилых отсеков выходили в один закоулок. Мирон сидел к нему спиной, тяжело оперевшись локтем на стол, и Слава, поколебавшись, шагнул к нему, тщательно припоминая, как смотрят и разговаривают люди в том, другом мире. - Как продвигается ремонт? Он был почти уверен, что его голос прозвучал нормально. Но Мирон почему-то вздрогнул и круто обернулся, буравя Славу взглядом светлых, глубоко запавших глаз. Слава вдруг впервые подумал с прохладной отстранённостью, что Мирон, пожалуй, по-своему привлекателен. У него никогда не возникала такая мысль в том, прежнем мире, где он был мужчиной, предпочитавшим в постели представительниц противоположного пола. Но теперь, здесь, Слава, в сущности, больше не был мужчиной, поэтому не имело никакого значения, что он предпочитал в далеком прошлом. Теперь он смотрел на Мирона так, как раньше смотрел на инопланетные цветы с гигантскими лиловыми листьями и сияющими белыми головками соцветий: в тихом, сугубо эстетическом восхищении. Очень красиво, хочется просто стоять и разглядывать, может быть, подойти ближе и прикоснуться, погладить. Но в этом желании не было ни намека на влечение. Не может же человек испытывать влечение к растению, верно? - Я почти закончил, - сказал Мирон, и Слава понял, что пауза была очень долгой, но, занятый своими любопытными новыми мыслями, не придал этому значения. – Осталось сделать пару тестовых прогонов, и можно будет улетать. К вечеру постараюсь все доделать. Максимум завтра. - И чудненько, - сказал Слава, растягивая губы в улыбке – не той настоящей, которая предназначалась для НИХ, а той, которой должен улыбаться человек своему напарнику при появлении долгожданных хороших новостей. – Я очень рад. - Где ты был? Вопрос прозвучал так внезапно, что Слава несколько раз моргнул, все так же натянуто улыбаясь, прежде чем сполна осознал его смысл. Мирон вдруг изменился в лице, сильно. Резко встал и шагнул к Славе, обдав его запахом мужского – человеческого – пота, машинного масла и… еще чего-то, что Славу слегка взволновало. - Где ты был? – повторил Мирон почти шепотом. – И что ты там, мать твою, вытворял? Фальшивая улыбка сползла со Славиных губ. Он вздохнул, пожалуй, что с облегчением. Не надо больше притворяться нормальным. Ну наконец-то, как гора с плеч. Он подумал о том, что Мирон, видимо, проследил за ним и все видел. Мысль не отозвалась абсолютно ничем: да, Слава занимался сексом на глазах у растения, красивого высокого цветка. Ну и что? Перед цветами не стыдно. - Это не твое дело, - очень вежливо сказал он. Смутно припомнил, что в прошлом они почему-то вечно препирались и срались, но теперь быть вежливым оказалось очень легко. Слава повернулся, чтобы уйти, и Мирон схватил его за плечо. - Стой! Ты никуда не пойдешь. По крайней мере, пока не объяснишь, какого хера творится. - Я уже сказал, что это… - Тебя трахало дерево! – заорал Мирон ему в лицо. Его трясло, и Слава взглянул на него удивленно, искренне не понимая причин такой бурной реакции. – Ебаное дерево трахало тебя в зад и в рот сраными тентаклями! И ты даже не сопротивлялся! - Во-первых, - сказал Слава, являя истинный подвиг многотерпения, - не ори на меня. Во-вторых, это не дерево, а кустарник. У него нет ствола, во всяком случае, мне не удалось его обнаружить. Как, впрочем, и корней. Полагаю, это скорее нечто вроде гриба, то, что мы на Земле назвали бы отдельным царством живых организмов, не растением и не животным. Вполне возможно, что его основание находится под поверхностью почвы и образует нечто вроде грибницы… - Ты только послушай себя, – выдохнул Мирон. – Боже. Что ты несешь? Какая грибница? Эта тварь тебя приманила и накачала какой-то наркотой. Слава, у тебя съехала крыша. Нахуй тесты, мы улетаем немедленно. - Хорошо, - покладисто согласился Слава, и, едва Мирон облегченно кивнул, добавил: - Улетай. Несколько секунд они молчали. Мирон все так же держал Славу за плечи, и Слава, слегка поморщившись, отступил на полшага – не очень приятно, когда за тебя цепляется своими листками и шипами цветок, пусть даже и эстетически красивый. - Я никуда без тебя не полечу. - Это не обсуждается. Мое место здесь. Корабль твой. Мне нужно было уйти раньше, - сказал Слава очень спокойно, хотя слова давались ему с трудом. Слишком длинный диалог, слишком сложные мысли, слишком много движений натруженными губами. Он решил, что сказал уже достаточно, повернулся и пошел к выходу из шаттла. Мирон стоял и смотрел ему вслед. - Слава… Слав, постой. Только одну минуту. Слава поморщился от досады и повернулся – ну что еще, может, обнимемся на прощанье? Увидел глаза Мирона напротив своих, расширившиеся, напряженные. На долю мгновения в груди шевельнулось что-то – недоумение, изумление, глубоко-глубоко запрятанный ужас (где я что я делаю что происходит?!), но потом он одернул себя, решительно стряхивая ошметки прежнего мира. У людей имелись какие-то специальные слова, которые полагалось говорить при расставании, но Слава уже не мог их вспомнить. Он и не пытался. Внутри него начинал ворочаться и подниматься голод, новый голод, прежде неведомый, а теперь – неодолимый. Хотя после последней кормежки прошло не больше часа, и раньше ему хватало полученного питания на весь оставшийся день. Мирон все смотрел на него, так что Слава просто пожал плечами и опять повернулся к выходу из шаттла. И тогда жилистая рука схватила его сзади за затылок и со всей силы приложила лбом о дверной косяк. Слава дернулся, почти выскользнул, но тут его перехватила вторая крепкая рука, не давая вырваться. Он услышал за спиной сдавленное: «Прости, чувак», и его приложили снова, еще сильнее, так что он наконец-то вырубился, не успев даже толком испугаться. Придя в себя, он в первую минуту решил, что все хорошо. ОНИ как-то узнали, что он в беде, и пришли на помощь. Он не знал, могут ли ОНИ передвигаться на расстояние, большее, чем их «грибница» под землей – полагал, что нет, иначе бы не звали его к себе, а нашли бы сами. Но каким-то образом все-таки ОНИ были здесь. Слава чувствовал знакомое мягкое сдавливание, правда, не по всему телу, но ощущение было очень приятным: он словно парил в невесомости, надежно закрепленный, спеленутый, лишенный возможности пошевелиться – а вместе с возможностью исчезало и желание. ОНИ обо всем позаботятся. Накормят его, напоят, приласкают, удовлетворят. ОНИ здесь для того, чтобы доставить ему радость, а он здесь для того, чтобы... чтобы… Слава все еще не знал – для чего именно, и эта мысль вновь принесла тревогу. Слава зашевелился, не слишком усердно, зная, что ОНИ отпустят его, только когда сами посчитают нужным, что совершенно логично, ведь ИМ виднее, когда он насытится достаточно. Но что-то было не так. Что-то… Он пошевелился опять, и нечто, удерживающее его поперек груди, резко впилось в предплечья, до боли. ОНИ никогда не причиняли ему боль! Путы, сотканные из ИХ собственной плоти, были эластичными, мягкими, Слава лежал в них, как в колыбели… они бы никогда не сделали ему больно. Он открыл глаза и увидел серый пластик верхней койки над головой. Он лежал в спальном отсеке, на своей койке, притянутый к ней поперек груди страховочным ремнем, предназначавшимся для закрепления раненых или бессознательных пассажиров во время полета. Вот что его стягивало, а вовсе не ласковые лиловые стебли. И не только на плечах и на поясе. Руки и ноги тоже были стянуты, и тоже не стеблями… хотя изолента, облепившая запястья и лодыжки, была темно-синего цвета. Очень правильного, естественного цвета для планеты Ка-Пэкс. Слава окончательно очнулся и дернулся всем телом. - Твою мать, - выговорил он совершенно чужим голосом – своим собственным голосом из старого, прежнего мира. Следующую секунду он судорожно пытался вспомнить, как зовут его напарника. А вспомнив, набрал воздуха в грудь и закричал: - Мирон! Миро-он! Тот возник на пороге почти мгновенно. Глаза дикие, на лице и руках пятна машинного масла: похоже, судорожно заканчивал ремонт, собираясь вот-вот свалить отсюда. Свалить, увезя с Ка-Пэкса своего упрямого напарника, который по непонятным его ограниченному разуму причинам наотрез отказывался покидать планету. - Развяжи меня, - прошипел Слава. – Сейчас же. - Хуй тебе, - с чувством сказал Мирон. – Вот такой, - и показал двумя пальцами, какой – до обидного маленький. Слава рванулся, так что страховочный ремень снова до боли впился в тело. Дернул стянутыми руками и ногами. - Да это просто смешно! – взорвался он. – Что ты возомнил о себе, а? Хозяином себя почувствовал? Какое ты право имеешь решать за меня?! - Полное, раз у тебя поехала крыша! - Я владелец этого судна! Я твой капитан! Я приказываю… - Как второй по старшинству член экипажа, я лишаю тебя капитанского поста ввиду того, что ты двинулся мозгами. Лежи и не дергайся. Будешь вести себя тихо, и тогда я тебя, может быть, развяжу. Когда взлетим. Мирон повернулся, чтобы уйти. Слава следил за ним, ощущая, как в груди понемногу нарастает ужас. Этот гад не шутит. Он действительно намерен взлететь и… и забрать Славу отсюда. Забрать от НИХ. - Не смей, - сказал он Мирону в напряженную спину. А потом громче: – Не смей. Не смей так со мной поступать! НЕТ! Мирон выскочил из отсека, дверцы съехались, запираясь. Слава заметался, тщетно пытаясь вырваться – и в памяти мелькнуло странное, полустертое воспоминание, как он вот точно так же метался в самый первый раз, тщетно пытаясь вырваться из нежных лиловых объятий. - Говно! Залупа! Пенис! Хер! Давалка! Хуй! Блядина! Выпусти меня немедленно! Он кричал, пока не охрип. По щекам градом катились слезы, Слава глотал их, не замечая и не понимая, откуда этот противный соленый привкус в горле. Он был голоден. Он был очень-очень голоден, и этот голод ничто на свете не сможет утолить, если он действительно отсюда улетит. Мирон не понимал этого, и Слава не мог ему объяснить. потому что чем дольше времени он проводил с НИМИ, чем больше крепнул их симбиоз, тем меньше оставалось в его голове человеческих мыслей, чувств и слов. Мирон не поймет. А это значит, что… что Славе конец. Он перестал вырываться, обмяк и всхлипнул, зажмурившись и глотая струящиеся про щекам слезы. Шаттл дрогнул, загудел, завибрировал, издавая прежде такие знакомые, а сейчас совершенно чуждые звуки. И стартовал, покинув планету Ка-Пэкс.