тенью

Лука боится оставаться один. Иван замечает это сразу же. Непроизвольное напряжение, граничащее с диким спокойствием, лёгкий поворот головы, столкновение взглядами — и Ракитич не уходит, остаётся, садится на пол рядом с диваном и упирается локтями в колени. За такого Луку страшно. За такого Луку хочется убить ещё раз. В том, что насильник мёртв, Иван убедился ещё тогда, на той узкой тёмной улице. Просто протянул руку и попытался найти пульс, которого не было, брезгливо отодвинул ногой труп, мельком заглянул в остекленевшие незакрытые глаза и удивился, как коротко и страшно дыхание человеческой жизни. Казалось бы, один удар в висок, но и его достаточно, чтобы убить. Лишить воздуха. Пережать бьющуюся жилку и смотреть, как смерть медленно овладевает бившимся в агонии телом. Он в агонии не бился. Он пошёл против правил и умер сразу, но Ракитич надеется, что перед смертью всё же пережил хотя бы тысячную долю страданий, выпавших на долю его жертвы. Или жертв, кто знает? Ивану не нравится слово «жертва». Какое-то оно не такое, неправильное, неестественно грубое. Скользкое. Но как охарактеризовать по-другому? О мёртвом он не переживает. Отчего-то знает, что некому за него переживать. Почему? Таких не любят. Кто вообще может в здравом уме полюбить того, кто нарушил личное пространство человека Луки, кто бесцеремонно вторгся в него и сломал, растоптал, уничтожил не только тело, но и гордость, силу, время? Иван знает: Лука был гордым. Гордым настолько, что молча, без слёз, принял поражение на чемпионате мира и награду, которую счёл поощрительной; что за всё время ни разу даже не пикнул о том, как ему плохо и что это было несправедливо, нечестно — вот так дойти до конца и оступиться у самой вершины пьедестала. Иван разговаривает с ним, получая в ответ молчание. Он не знает ничего, не догадывается, что, может быть, делает словами только хуже. Он же не психолог, чтобы это знать. Он друг. Лучший друг. — Хочешь пить? Молчание. — Мой дом — твой дом. Модрич смотрит в потолок, и взгляд его стекленеет после этих слов. Иван пугается — что он сказал не так? — Лука? Лука едва заметно дёргает рукой, и Ракитич понимает: он его слышит. Он хочет спросить, позвонил ли он Рамосу, сказал ли, что некоторое время его не будет (в Мадриде, в клубе, в себе), но сразу догадывается, что это — самый тупой вопрос, который можно задать. Телефона у Модрича не было. Потерял? Разбил? Не брал с собой? Иван не знает. Лука думает о том, что время играет против его правил. Возвращает назад в голодное промозглое детство, грубо пихает в жёсткие, пропахшие потом, кровью и спиртом солдатские руки, кричит маминым «Лука, беги!» и заново срывает с тощего дрожащего пацана прикрывающие его тело тряпки. Тогда была война. Тогда брали всех без разбору. Тогда никто не жаловался. Луке казалось, что кошмар и страх детства не должны были вернуться спустя двадцать с чем-то лет, но они вернулись, привнесли в его жизнь застаревшую, освежающую боль, будоражившие кровь кошмары, детские визгливые крики и содранный плач. Хорватия. Его Родина. Родину нужно любить. Иван, говорящий по-испански с хорватским акцентом, Ваня, тоже пришёл с Родины. Его руки почему-то пахнут надеждой (у надежды слабый запах цветов и чая), и Лука тянется к нему непроизвольно, всей душой тянется, в реальности же бессмысленно шаря глазами по потолку и не совершая ни одного даже незаметного для него движения. — Надо обработать раны… там, — хрипло говорит Иван после долгого молчания (сколько времени прошло, раз он так долго не говорил?), — можно я… прикоснусь? Там хуже всего. Больнее. У него есть мазь. Он прочитал в Интернете, что она должна помочь при такого рода повреждениях, прочитал ещё много всяких статей, вводящих в самое настоящее заблуждение, и стал чувствовать себя хуже, чем раньше. Последствия и восстановление ужасны. Почему он не свернул раньше? — Лука? Лука слышит. Прекрасно слышит. Но не понимает, где это там. Где больнее? Как ты мне разум обработаешь, Ваня, как память вычистишь? Лука помнит всё. И это страшно. Ярко-красные кеды топчут вывернутую наизнанку душу, джинсовка закрывает глаза, а тёплые руки зажимают рот, заставляя прочувствовать всё заново молча. Лука задыхается, когда Иван наклоняется над ним, зачем-то показывая тюбик с какой-то мазью. Что это? Лекарство? Зачем? «Зачем, Ваня?» — хочет спросить он, когда Ракитич аккуратно спускает с него домашние серые штаны и устраивается в ногах. Модричу стыдно, страшно, он не хочет унижаться ещё больше, слабо противится, когда Иван пытается осторожно развести судорожно сведённые колени, сухо, без слёз, всхлипывает и морщится. Холод касающихся его ладоней притупляет острый ужас, и Лука цепенеет, когда Иван выдавливает на пальцы прозрачный гель и откладывает тюбик в сторону. Ваня, не надо. Ракитичу тоже страшно. Он оглядывает покрасневшую, припухшую кожу, отбрасывая все мысли о странности этого момента, ведь они с Лукой сейчас не мужчина с мужчиной, а защитник и спасённый, на мгновение прикрывает глаза, собираясь с силами, снова смотрит на Модрича, стараясь поймать на себе его взгляд, но тот безэмоционально пялится вверх. — Извини, — бормочет Иван, когда касается пальцами израненной кожи, чуть толкается внутрь (было написано, что так надо, правда!) и вздрагивает. Лука судорожно облизывает пересохшие губы, сжимает в ладонях покрывало, потому что перед ним грязная стена, а сзади — человек, приносящий ему боль, а себе удовольствие. Пожалуйста, помогите. Когда это закончится? Ракитич сдавленно извиняется, не зная, как облегчить боль, а Лука подсознательно шире разводит ноги, потому что легче помочь, чем удлинить мучения. Иван утыкается лбом в острое колено, закрывает глаза и резко выдыхает, вытаскивает пальцы и сжимает их в кулак, не зная, куда деть себя от стыда и страха, что Модрич сейчас воспринимает его так же, как того мужчину. Насильно врывающегося. Топчущего все границы. Разбивающего ещё раз. Они чувствуют друг друга на подсознательном уровне, и нуждающийся в помощи больше всего на свете Лука находит в себе силы разжать сведённые нервной судорогой пальцы и осторожно прикоснуться ладонью к светловолосой макушке. Ракитич вздрагивает и поднимает голову, и это безмолвное спасибо сильнее всяких слов. Спасибо, Ваня. Иван другой. Иван не солдат и не носит красные кеды. Иван не вернулся из далёкого, стёртого в пыль прошлого, нет — он пришёл из настоящего. Не вторгся безмолвно в личную жизнь, а ворвался с громкими победами и мячами в сборную, завоевав себе место по правую руку от своего капитана. Ракитич, шутя, говорил, что это место под солнцем, а Лука смотрел на него, не отрываясь и не отводя взгляда, впитывал в себя смешливую улыбку и невольно улыбался ему тоже. Иван. Ваня. Для него он сейчас обуза. Как же хочется пить. Лука отстранённо думает о том, что Иван действительно может читать его мысли, потому что тот странно подрывается с места и выбегает из комнаты, оставляя открытой дверь. Он поворачивает голову и смотрит в тёмный пустой коридор, и перед глазами вновь встаёт оживлённая заполненная иностранцами улица и мужчина, стоящий на её углу. Модрич даже внимания не обратил на него тогда, просто прошёл мимо, и даже когда толпа стала редеть, а до носа донёсся сильный запах алкоголя, не забил тревогу. А зря. Лука чуть ворочается, подтягивая до бёдер штаны, и каждое резкое движение — боль, заставляющая стиснуть зубы, чтобы не завыть раненым зверем. Он хочет позвать Ваню, но боится навязать себя опять, и из горла вместо имени вырывается лишь сдавленное шипение, похожее на змеиное. Лука боится оставаться один. Иван приносит разогретый варёный картофель и воду, но от одного только запаха еды Луку начинает тошнить, и он поскорее отворачивается, не желая доставить Ракитичу ещё больше проблем, связанных со своей персоной. Хорват понимает без слов и тарелку уносит, но воду оставляет у изголовья, и возвращается со странным тёмно-синим покрывалом за собой. Модрич смотрит на него, не понимая, что это, пока не догадывается — матрас. Обычный надувной матрас. Луке впервые хочется плакать, потому что он не заслужил себе такого Ваню, потому что он — маленький, грязный, использованный и Ракитичу точно не нужен, но Иван внезапно улыбается ему так ярко, лучисто, солнечно, что Модрич жалеет о своей невозможности поблагодарить его правильно. Спасибо, Ваня.