тенью

Иван различает очертания чужого тела даже в, казалось бы, кромешной темноте. Лука лежит на боку, и острые лопатки торчат сломанными крыльями сквозь белоснежную футболку. Он молчит, практически не дышит, но Иван уверен в том, что он не спит. Окликать его не хочется. Зачем портить и без того хрупкое состояние равновесия, к которому Лука пришёл после огромной кружки горячего чая с мятой? Чтобы поинтересоваться, всё ли в порядке? Иван знает, что не всё в порядке. И не скоро будет. Рамосу написал он сам. «Лука у меня, не беспокойся.» Выяснил, что Модрич принципиально не посещает тренировки после ухода Криштиану. Ходят слухи, что хочет перейти в «Интер». Зачем? Непонятно. Месси Иван предупредил тоже. «Извини, Лео, меня не будет на тренировках долго, возможно, месяц или больше. Семейные проблемы.» Ракитич знает, чем ему обернётся такое своеволие. Из клуба не попрут, нет, но реальные проблемы будут обеспечены. Разборки со своим агентом, тренером, всей командой… Поступить иначе он не может. Но даже то, что Лионель ответил меланхоличным «Хорошо», задачу в корне не меняло. Казалось бы, «Хорошо» — и всё, отпуск без вопросов, но что-то было не так, и Иван даже догадывался, что именно. Месси не злился на него за тот разгромный проигрыш Аргентины в матче за выход из группы, но отношения между ними резко обострились, и это чувствовал не один Ваня. Вся команда чувствовала. Лионель не давал спуску, оставлял на скамейке запасных, а на тренировках гонял так, что обычному человеку к концу дня впору было сдохнуть. Иван не жаловался, знал, что Лео понимает, что по-другому он поступить не мог. Клуб клубом, но сборная — честь Родины, честь каждого игрока, гражданина, человека. Он знал также и то, что у Месси скоро переболит, пройдёт, рана затянется, и вина заглохнет, а пока… А пока остаётся терпеть и ждать переломного момента. Иван понимает, что отвлечёнными мыслями загоняет глубже в себя волнение и боль о Луке, поворачивает голову и смотрит хорвату в затылок, ощущая, как мурашки вновь пробегают по коже. Он не сможет постоянно находиться рядом с ним. Придётся выходить из дома в магазин или просто размять ноги, но если последнее может потерпеть, то в холодильнике у Ивана фигурально мышь повесилась. Надо пойти завтра с самого утра, решает он, не отрывая от Луки глаз. Пока Модрич будет спать, надо сбегать за продуктами. Что может пригодиться? Молоко? Крупы? Чем накормить и не отравить? Сна нет ни в одном глазу, но Иван опасается даже шевельнуться лишний раз. Он смотрел на Луку перед тем, как окончательно погасить свет. Усталые впавшие глаза, бессмысленно шарившие по потолку, обострившиеся сильнее скулы, жёлтая с фиолетовым щека с ужасающими царапинами, искривлённые от плохо сдерживаемой боли губы. Луке было больно. Больно лежать, сидеть, стоять, ходить. Впившиеся в одеяло намертво пальцы, сведённые ноги, животное напряжение тела. Лука был похож одновременно на зашуганную птицу и приготовившуюся к броску змею, когда иногда следил за Иваном цепким, расфокусированным взглядом, и Ракитич не хотел даже думать о том, что творится у него в голове. Ты сильнее нас всех, Лука. Выберись из этого омута, прошу тебя. Одному ему было не выкарабкаться. Перед сном Иван говорил. Говорил, говорил, говорил. Рассказывал о солнечном лете и прочитанной недавно книге. О рыжем коте, которого он поймал ещё мальчишкой и которого мама запретила оставлять дома. О собаке, которую привёл отец и против которой мама почему-то не возражала. «Наверное, у неё была аллергия на кошек, » — глубокомысленно изрекал Иван, а Лука молчал, и это молчание удручало. Обескураживало. Пугало. Он говорил о своей жизни в Барселоне, о ночных огнях и пёстрых людях, о футболе, о фильмах, обо всём, что только приходило на ум, умело не затрагивая тему длинных улиц и убитого им человека. Но Лука должен знать. Иван вздыхает, переворачиваясь на спину. Сказать или нет? Он не говорит.

***

Лука не спит, когда Иван уходит. Он вообще не помнит, что спал этой ночью, потому что как только он прикрывал глаза, возвращались кошмары. В них фигурировал не только человек в красных кедах. Затёртые, размытые события из прошлого грозной волной поднимались за широкоплечим силуэтом, и Лука зажимал себе рот руками каждый раз, как хотел закричать. Нельзя приносить Ивану ещё больше проблем. Нельзя быть проблемным. Иван этого не заслужил. Он должен прыгать до Олимпа, должен сиять в лучах победного солнца, должен быть там, на поле, с остальными, а он… А он возится с тем, кого и за человека считать теперь позорно. Прости, Ваня. Иван уходит, стараясь не шуметь, и Луке опять становится страшно. Почему он ушёл? Ваня? Стараясь не зашипеть от боли, Модрич спускает ноги на пол и садится, тут же вздрогнув и спрятав в ладонях лицо. На кого он стал похож, Боже? Сидеть ещё больнее, чем лежать, и Лука упрямо встаёт на ноги. Слишком резко. Слишком непривычно. Не за кого держаться. Блядь. Ваня? Ему кажется, что он похож на бродячую собаку, которую пригрели в доме на одну только ночь. Лука не знает, куда идти. Его шатает, когда он направляется к выходу из комнаты и только сейчас понимает, как хочет в туалет. После наступает облегчение. Ходить больно. Стоять больно. Существовать больно. Лука упирается руками в раковину и безэмоционально рассматривает себя в висящее над ней зеркало. Бесцветные птичьи глаза, острые, резко выделяющиеся на лице скулы, о которые при желании можно порезаться, бледная, как у смерти, кожа. Он страшный. Иван — мазохист, раз возится с ним. Кружится голова. Где Ваня? Лука один в этой бесконечно огромной квартире. Один. Тогда он тоже был один. Модрич хочет позвать Ваню, но из груди вырываются жалкие хрипы, и он оставляет это бессмысленное занятие. Зачем кого-то звать? Усталось накатывает внезапной волной, и Лука морщится, когда безжизненно оседает на пол рядом с умывальником и подтягивает к груди ноги. Под ним мягкий фиолетовый коврик, напротив — светлая дверь. Он закрыл её. Почему? Сидеть тоже больно. Иван всё же приходит. Оставляет пакеты в коридоре и снимает солнцезащитные очки и кепку, кладёт их на полку рядом с дверью. Если бы его узнали, он бы так быстро не отделался. Очки и кепка, конечно, не являлись такой уж первоклассной маскировкой, но на сутулого мужчину с низко опущенной головой внимания никто не обратил. И хорошо. Интересно, Лука уже не спит? Иван направляется к комнате, собираясь рассказать о странной акции в ближайшем супермаркете (серьёзно, надо набрать коробки с определённым количеством стирального порошка, чтобы в подарок получить ещё сто пятьдесят бонусных граммов), но открытая настежь дверь и отсутствие Модрича на диване заставляет напрячься. И испугаться. Он ушёл? Куда? Иван почти бегом носится по квартире, заглядывая по очереди во все комнаты, фантазируя себе холодящие кровь вещи, и находит Луку только в ванной, куда решает заглянуть в последний момент. А зря. Модрич растерянно, загнанно смотрит на него и дёргает рукой, словно порываясь поднять её, но ничего не происходит. Сил нет. — У меня сердце остановилось, — с облегчением жалуется Ракитич, опускаясь на корточки рядом с неподвижно сидящим хорватом и заглядывая в мутные поблёкшие глаза. — Лука? Ты зачем ушёл? Ваня. Он пришёл. Лука ушёл, а Иван пришёл. Закономерный круговорот. Странно. Я тебя искал, хочет ответить Модрич, но молчит. Ваня молчит тоже, после внезапно садится на коврик рядом с Лукой и обнимает одной рукой за плечи, зарываясь носом в спутанные, пахнущие кровью и спиртом волосы, прикрывает глаза и вздыхает. — Дурак ты, — беззлобно журит он, и сердце Луки болезненно сжимается. Кто он теперь без Ивана? — Куда я от тебя уйду? Никуда не уйду, солнце ты моё хорватское. Это не конец, лишь ненаучно затянувшееся солнечное затмение. Иван уверен — вместе они справятся. Эти отдельные «Я» и «Он» незаметно превратились в связанное «Мы», и Иван уже не уверен, кто кому тут помогает — он Луке или Лука ему. — Пойдём, я покажу, что купил, — прерывает он затянувшееся молчание, и Лука буквально видит, как ярко-красные кеды и жгучий страх медленно отступают на второй план, чтобы вернуться позже. Они ещё вырвутся, он знает. Но… не сейчас. Не в эту минуту. Не в этот момент. Он протягивает Ивану руку.