тенью

Лука живёт у него уже пятый день, а Иван так и не смог добиться от него ни слова. Он понимает, что рано. Понимает, что некоторые после совершенно уходят в себя, закрываются, как шкатулка, к которой теряется ключ. Свой ключ Иван терять не хочет. Прошло слишком мало времени, чтобы прийти в себя. Ивану кажется, что он готов ждать вечность. Лука пытается бороться. Иван видит, как светлые глаза иногда оживают, как в них появляется что-то осмысленное, не мёртвое; как он смотрит на него по-другому — с благодарностью, с тоской, с сожалением; как пытается помочь с домашними делами. Лука борется, потому что он сильный. Сильнее Ивана, по крайней мере. Гораздо сильнее. Ракитич находится рядом с Лукой постоянно, непрерывно, боясь отлучиться хотя бы на мгновение и потерять его в ту же секунду. Модрич не говорит ничего, но Иван видит, как он тянется к нему, и не может устоять тоже. Он научился понимать без слов. Научился считывать по движениям, по быстрым, неуловимым проблескам жизни, по дрожанию губ и трепетанию век. Лука чуть поворачивает голову — и Иван уже рядом. Сгибает руку — и Ракитич наклоняется к нему так низко, что Лука может с лёгкостью обнять его за шею, уткнуться носом в место над ключицей и дышать. И думать. И жить. Иван видит, что себя Лука очень стыдится. Что боится быть обузой. Иван искренне не понимает, почему, пока однажды ночью, случайно проснувшись от задушенных сухих всхлипов, не замечает, как Лука судорожно подрагивает, крепко зажимая себе рот рукой, чтобы не выпустить ни звука. Модричу страшно. До одури страшно. Закрывая глаза, он видит перед собой грязную стену, пахнущую сыростью и плесенью, и не может сдержать себя. Вот же чёрт. «Я помогу, » — говорит Лука одними глазами, когда Ракитич возится на кухне, неумело нарезая овощи. Иван смотрит на него через плечо и чуть склоняет голову, и Лука встаёт рядом с ним. Последние три дня в Барселоне холодно, и Иван поделился с Модричем свитером — теперь тот постоянно закатывает рукава, чтобы не падали, не мешались. Иван не сразу понимает, что свитер Луке велик. Разумеется, они отличаются по телосложению, но себя Ваня никогда мускулистым не считал. Теперь же, глядя на то, как Модрич едва ли не заворачивается в свитер, как в одеяло, Ракитич понимает, как сильно исхудал и без того тощий капитан. Сейчас Лука подворачивает рукава тоже, берёт нож, доску, и Ивану остаётся только прифигевше наблюдать за тем, как быстро и аккуратно он нарезает морковь и картошку, как счищает горстку овощей в тазик и как полуоборачивается к хозяину квартиры, чуть приподнимая бровь. — Винегрет, — поспешно отвечает Иван, — Пике сказал, очень вкусно. Готовится просто. Я отварил свеклы. Модрич хмыкает. — И что? — возражает Ракитич. — Руки всегда можно помыть. И кухню тоже. Лука отстранённо пожимает плечами. Порой ему кажется, что он забывает, как нужно разговаривать, потому что… зачем? Зачем говорить, если Иван и так всё понимает? Немой игрок «Реала», что может быть лучше. Он не идёт на поправку, даже близко нет. Часто ощущает резкую боль (реальную или фантомную?), сносящую с ног и утягивающую в водоворот обратно. Лука не может выбраться. Не может пробить лёд. С каждым днём он всё толще. Где в этой вечной мерзлоте Ваня? Лука кромсает свёклу, полностью отстранив Ивана от дел. Кажется, он знает, как готовить винегрет. От кого-то слышал. Или читал. Или видел. Неважно. Он не будет есть. Кусок не лезет в горло. Он вытягивает руку, и Иван тут же даёт ему бутыль подсолнечного масла. Спасибо, Ваня. Картофель, свёкла, морковь. Что там ещё? Горошек. Огурцы солёные. А какая разница? Лука перемешивает это всё, глядя прямо перед собой, и Иван напряжённо наблюдает за побледневшим лицом друга, не зная, как подступиться к мгновенно возникшей стене из колючего кустарника и плотного серого камня. Что случилось? Действительно, что же случилось. Как он мог забыть. Иван ругает себя самыми последними словами за то, что так и не выяснил, как нужно помочь, как сделать правильнее. Надо ли поговорить с Лукой о произошедшем? До этого момента Ракитич умело обходил эту тему за сотню километров, сглаживал острые углы, говорил о другом. Не то чтобы это суперски помогало, но Иван видел, как Лука иногда смотрел на него с желанием, но невозможностью поддержать разговор, и от этого становилось горько. Ивану кажется, что он становится шизофреником. Нельзя так долго говорить с человеком и не получать от него ответа. Сперва это нервировало, потом стало привычнее. Так надо или нет? От красного в доме Ракитич избавился полностью. Красные папки без документов отправились в помойку, красные бутсы — на дальнюю полку, помидоры и перец исчезли из холодильника, отливающие багровым шторы в гостиной Иван сунул в ящик для стирки и благополучно забыл о них. Лука следил за ним, не отрываясь, напряжённо провожал глазами каждую вещь и силился улыбнуться — Иван видел, как дрожали в напряжении уголки тонких искусанных губ, как трепетал сам Модрич, подаваясь на диване вперёд и с силой впиваясь в его край длинными пальцами. Иван видит всё. Иногда это пугает. — Приятного аппетита, — искренне улыбается Ракитич, а Лука смотрит недоумевающе и молчит. — Что? Я столько один не съем. Тебе надо поесть хоть что-то. Ты уверен, что овощной салат — то, чем надо кормить тощего, как смерть, гостя? Эту мысль Иван тут же отметает. Была бы его воля, он бы сварганил столько каши, сколько не снилось даже поварихе из детского сада, и поставил бы Луку перед фактом, что это всё надо съесть. Съесть до последней крошки. Но слова «Лука» и «насильно» в одно предложение больше не ставятся. Они никогда и не стояли, но после того, как левый прохожий с улицы нарушил это твёрдое, как скала, правило, стал той самой последней каплей, источившей камень до конца, Иван поставил себе на этом слове табу. Лука смотрит на Ивана и вновь думает о том, насколько же стал себе противен. Иван не говорит: «Посмотри, на кого ты похож?», но Лука ложно читает это в тёмно-голубых глазах и отшатывается, как от удара, в реальности же стоя на месте. Иван — единственный, кому хочется верить. Если ему так нужно, Лука может и поесть, это несложно, правда. Только не смотри так, Ваня, не делай из меня ещё большее ничтожество, чем я есть сейчас. Он ковыряется вилкой в тарелке, заставляет себя съесть несколько кусочков овощей — еда безвкусная, Лука не ощущает ничего, когда она попадает в пустой желудок. Будто чувство голода у него перемкнули, отказали во вкусе и подсыпали в кружку с чаем яда — на, поешь, вкусно? Иван ест с завидным аппетитом и на удивление тихо. Лука вспоминает, как на праздничных ужинах сборной именно Ракитич был тем, кого слышали абсолютно все. «Что случилось, Ваня?» — хочется спросить Модричу, но на это нет, если честно, ни настроения, ни желания. — Около магазина нашёл собаку бродячую. Местные зовут Нелли. Элеонор. Хорошая такая. В этом весь Ваня. Каждого зверька приласкает, каждого человека пригреет. Лука его не достоин. — Можно привести её домой? Зачем он спрашивает? Лука моргает, медленно переводя глаза на Ивана. Иван не отводит от него прямого вопрошающего взгляда. Мой дом — твой дом. Вдруг с собакой станет лучше? Вдруг Луке станет лучше? Приводи. Нелли грязная, лохматая и добродушная. Лука глядит прямо на неё и вспоминает, как видел точно такую же спящую собаку тогда. Он разглядывает её и не видит, с какой нежностью и волнением смотрит на него Иван. Горло сдавливает железной хваткой, Лука задыхается и опускается на корточки рядом с собакой, видит улыбающуюся морду и высунутый розовый язык и чувствует, как боль в груди поднимается опять. — Всё в порядке? — обеспокоенно спрашивает Иван, а Луке хочется запереться в комнате и уйти. Ваню огорчать не хочется. Лука кивает, и Иван счастливо убегает отмывать Нелли. Ту собаку не звали никак. Бродячая дворняга, случайно бросившаяся под ноги и буквально заставившая не свернуть направо, как Лука планировал изначально, а пройти прямо. Прямо туда. Он остаётся один. Из ванной слышатся звуки падающей воды, весёлый голос Ивана и повизгивание пса. Лука каким-то шестым чувством понимает, что здесь абсолютно не к месту. Иван с опаской прислушивается к тишине за дверью, не переставая намыливать руки и деланно весело разговаривать с Нелли, готовый в любую секунду сорваться с места и выскочить за дверь. И он срывается, когда слышит глухой удар обо что-то твёрдое. Лука сидит на полу, запустив пальцы в волосы и уперевшись локтями в колени. Иван грохается рядом с ним и обнимает за плечи, касается лбом холодного виска и успокаивающе бормочет что-то на хорватском вперемешку с испанским. Его руки в мыле, спина Модрича теперь тоже в мыле, но ни один, ни второй не обращают на это внимания. Впервые Иван слушает тишину и не понимает ничего. И это страшно.