тенью

— Что есть жизнь? Лука смотрит на весёлого Ивана и не понимает всей сути вопроса. В каком смысле? Почему он вообще спрашивает о таком? Как надо ответить? Как правильно ответить? Он переводит глаза на стену за спиной Ракитича и неуверенно пожимает плечами. Для каждого по-разному. Для Ивана жизнь, например, заключается сейчас в погасшем солнце напротив него, но Иван сам об этом никогда не скажет, а Лука не поймёт. Они будут ходить кругами и молчать. Один потому, что сказать нечего, другой — потому что боится давить со звериной жестокостью на открывшиеся совсем недавно раны. — Жизнь в движении, — авторитетно заявляет Ракитич, и Лука дёргает бровью. Правда, что ли, Ваня? — Мы выйдем сегодня на улицу. Улица. Перед глазами вновь встаёт залитая светом улица и мужчина в красных кедах на её углу. Зачем идти на улицу? Наверное, Иван видит отразившийся в глазах Модрича страх, потому что садится рядом и виновато улыбается, намеревается опустить руку на чужое колено, но внезапно передумывает и едва ощутимо касается ладонью худого плеча. — Эй, всё в порядке, — успокаивающе бормочет он, и от звука его голоса Луку почему-то клонит в сон. — Всё хорошо, слышишь? Я рядом. А всегда ли ты рядом-то будешь, Ваня? Повисшее между ними молчание треплет жалкие остатки нервов. Иван тяжело вздыхает, понимая: сейчас или никогда. Лучше пусть Лука считает его убийцей, чем мучается от кошмаров, в которых снова и снова фигурирует он. — Его нет больше, — осторожно говорит Иван, и Лука опасно выпрямляется, впивается пальцами в диванную обивку и молчит, напряжённо слушая Ракитича дальше. — Я… он… Трус ты, Иван. Скажи это. Скажи это. Признайся. Лучше быть убийцей, чем трусом. Иван прикрывает глаза. Тишина становится ощутимой. — Он умер. Он умер. Он умер. Красные кеды погружаются в липкую чёрную жижу, Лука поднимает голову, и сквозь толщу льда лицо ласково согревают солнечные лучи. Раньше солнце не светило. Что-то изменилось. Но что? Человек рядом захлёбывается ледяной водой и тонет, хватает за ногу и тащит вниз, на глубину, следом за собой. У страха вообще есть дно? — Я убил. Ты что? Убил. Ваня убил. Ваня — убийца. Как такое могло случиться? Луке отчаянно хочется что-то сказать, как-то ответить, он взволнован и напряжён сильнее обычного, открывает рот, но из горла вырываются лишь сдавленные хрипы. Он поворачивает голову, сталкивается взглядом с Иваном и впервые видит, что тому тоже страшно. Ему тоже страшно. Страшно быть убийцей. Моя вина в том, что Ваня убил. — И, знаешь, я не жалею, — запальчиво говорит Иван, а Лука виновато смотрит на него с нечеловеческой тоской. — Я бы убил ещё раз, если бы была такая возможность. Что ты говоришь, Ваня? Он не убийца. Он — спаситель. Лука порывисто выдыхает, прикрывает глаза и тянется к Ивану, вздрагивает, когда на спину осторожно опускаются тёплые ладони (или они только кажутся тёплыми?). Они так и сидят, обнявшись, на мягком диване. Модрич опускает голову и упирается лбом в чужое плечо, Иван притягивает друга ближе. Тепло. Уютно. Нежно. Совсем не так, как в тот день. Это две стороны города — одна ночная, с горящими алым пламенем глазами и широкой пастью, перемалывающей кости до снежно-белой золы, другая солнечная, с запахом мяты и чая, ласковым голосом Ивана и весёлой, несмотря ни на что, улыбкой. С солнцем ассоциируется Иван. С солнцем ассоциировался Лука. — Всё хорошо? — вопрос Ракитича буквально пропитан волнением, и Лука внезапно кивает. Да. Всё хорошо. Только не отстраняйся, пожалуйста. Иван убирает руки и садится ровно, и в груди Модрича огнём вспыхивает разочарование. И горечь. И стыд. И страх. Испытывал ли он в последнее время хоть что-то, разительно от негатива отличающееся? Да, только что. Ласку. Уют. Дом? — Приглашаю Вас в океанариум, — с гордостью, будто океанариум — его собственный, говорит Иван, а Лука моргает и чуть склоняет голову набок. Куда? В океанариум? — Отказы не принимаются, — поспешно добавляет Иван, и смешливые искорки в тёмно-голубых глазах угасают. Лука пугается — что случилось? — Ну же, Лука, тебе надо развеяться. Не всё же дома сидеть. Лука молчит, опустевшим взглядом смотрит поверх плеча Ивана, и тот, не выдержав, оборачивается. Чёрные умные собачьи глаза. Приоткрытая пасть с пожелтевшими от близкой старости клыками. Свисающий набок длинный розовый язык. Расчёсанная атласная чёрная шерсть волнами на спине и боках. Виляние пушистого хвоста. Внезапно на память приходят бесконечно длинные зелёные луга, небрежно-красивая россыпь цветов, пролегающее между полями шоссе. Грузовики, со свистом и грохотом проносящиеся мимо домов. И пёс, который был его другом. Был, потому что один из дальнобойщиков всё же зацепил его и снёс далеко на обочину. Тогда тоже были чёрные пустые собачьи глаза, приоткрытая пасть с вывалившимся набок языком, свалявшаяся колтунами шерсть и кровь, кровь везде и повсюду. Нелли похожа на него. И от этого сердце сдавливает тяжестью. Иван чувствует прикосновение холодных, практически смертельно ледяных пальцев к своему запястью, вздрагивает, поворачивает голову. Лука смотрит обеспокоенно. И это почему-то тепло греет где-то в груди. — Она уже взрослая девочка, перенесёт разлуку, — успокоившись, говорит Иван, и Лука дёргает уголком губ, — пойдём.

***

У акулы мёртвые глаза. Бесцветные, точно подёрнутые мутной плёнкой, пустые и мёртвые. Когда она проплывает совсем рядом со стеклом, Луке хочется спрятать руки глубже в карманах ветровки, потому что… непонятно. Страшно. Волнующе. В животе всё скручивается в жаркую спираль, и Модричу внезапно становится интересно, какие глаза были у него. Голубые? Зелёные? Карие? Любил ли он и был ли любим? Он не чувствует к нему ничего, и даже первоначальная ненависть уже испарилась, уступив место безэмоциональному равнодушию и тупой усталости. Акула показывает округлённую морду и резко сворачивает, вильнув плавником, и Лука едва преодолевает желание отшатнуться от стекла. Вдруг она вырвется? Иван с другой стороны разглядывает маленьких синих рыбок, таких, как Дори из «В поисках Немо», смешно морщит лоб, когда читает название вида, ищет каких-то мелких рачков, о которых говорится на маленьком стенде с информацией о морских обитателей. — Нас наёбывают, — огорчённо произносит он, когда Лука подходит к нему ближе, и незнакомый мужчина рядом с удивлением вслушивается в странную хорватскую речь. — Нет здесь никаких креветок. Лука кашляет и вытягивает руку, показывая пальцем на замаскировавшегося в бурых водорослях рачка, и Иван удивлённо поднимает брови. — Смотри-ка, а ведь точно, — искренне, как ребёнок, радуется он, и Лука на мгновение заражается его весельем. Оно вспыхивает и быстро гаснет, как спичка, но оставляет после себя сладкое, ни с чем не сравнимое послевкусие. — Нравится? Модрич кивает и вновь силится улыбнуться. Тщетно. — Ты уже смотрел акул? — интересуется Иван и утягивает кивнувшего Луку за собой на двигающуюся дорожку в стеклянный коридор. Модрич поднимает голову, разглядывая нависший над ними морской мир, и скрывающий лицо капюшон падает. Это служит началом катастрофы, но Иван вовремя загораживает Луку собой, давая считанные секунды на то, чтобы ссутулиться, накинуть капюшон снова и слиться с толпой. Пронесло. В груди болезненно тянет, когда Лука вновь обречённо осознаёт свою невозможность поблагодарить Ракитича по-настоящему. С губ срывается беззвучное «Спасибо». Его никто не слышит.  — Говорят, это китовые акулы, — продолжает беспечно болтать Иван, поворачиваясь снова и ловя на себе заинтересованный и чуть напряжённый взгляд. Стоп. Неужели он… Господи, только бы не показалось. Неужели ему действительно лучше?  — Хочешь пойти гулять вечером с Нелли? — спрашивает Ракитич, и интерес в чужом взгляде пропадает, освобождает место растерянности и страху. Иван запинается, поняв, что совершил ошибку. Не договорил. Испугал напрасно. Опять.  — Со мной, конечно, — спешит добавить он, осторожно берёт ледяную ладонь в свои горячие и подносит её к губам, легко дует на длинные пальцы, следя за замершими в одной точке глазами. — Я теперь всегда с тобой, слышишь? Всегда. Тебя больше никто не тронет, обещаю. — Спасибо, Ваня. Ивану кажется сначала, что он ослышался. Ошибся. Что поблагодарили не его, а кого-то другого. Мало ли на свете Иванов? Но Лука смотрит прямо и чуть скользит по ошарашенному лицу усталым и равнодушным взглядом, вновь замыкаясь и не оставляя сомнений: говорил он. И никто другой.  — О Господи, Лука! Модрич вздрагивает, ощущая, как Иван обнимает его крепко-крепко и утыкается носом в изгиб шеи, чувствует тёплое дыхание и склоняет голову, пряча ото всех своё лицо. В мягком полумраке океанариума нельзя отчётливо увидеть ничего, но Лука всё же замечает, как проходящая мимо женщина при взгляде на них недовольно поджимает напомаженные губы и за руку отводит девочку — совсем маленькую, лет четырёх — в сторону. Сердце, до этого бившееся со рвением стремящейся на свободу птицы, жалобно и глухо стонет и затихает, и Лука опять чувствует в груди и животе неприятный холод. За что? Ивану всё равно. Иван ни на кого не обращает внимания. Иван смотрит на Луку с нежностью и чем-то ещё, но чем именно — Модрич определить не может. Кажется, так смотрела на него мама. Кажется.  — Ты молодец, — тихо шепчет Ракитич и вдруг прикрывает глаза и тянется вперед, слепо тычется носом в острую скулу, как новорожденный щенок. Спасибо, Ваня.