тенью

— Слышал что-нибудь о тёмной стороне Луны? Лука отрицательно мычит. Иван расслабляется, откидывается на спинку дивана и запускает пальцы в мягкие и чуть влажные после душа волосы Модрича. Лука устраивает удобнее голову на коленях Ракитича и сгибает ноги в коленях, упираясь ступнями в подлокотник. Ночь. Слабо горит ночник, едва-едва рассеивая мрак в комнате. Лука спокоен. Умиротворён. Мысли о собственной грязи медленно уходят на второй план, потому что как можно думать о чём-то подобном, когда Иван гладит так аккуратно, так ласково, смотрит словно на чудо света и улыбается? Как? — Я, конечно, в это не верю, — сразу же оправдывается Ракитич, и Лука сонно кивает, — мне просто рассказывали. Так вот. Есть версия, легенда, что Луна всегда обращена к Земле только одной стороной. Что мы видим только её, светлую, в то время как на обратной стороне, тёмной, может происходить всё, что угодно. «А как же космонавты?» — хочется спросить Луке, но Иван угадывает его. — Ракеты не видят её, потому что Луна всегда встречает гостей своим лицом. Ликом. Это не запечатлеть фотоаппаратами и спутниками. Лука с трудом продирает глаза и смотрит на Ивана снизу вверх. Его взгляд горит от счастья, страсти и увлечения. Он захлёбывается словами, когда говорит о Луне и космосе в целом, выглядит настолько вовлечённым в эту среду, что Луке на мгновение становится горько. Сможет ли он сам когда-нибудь рассказывать о чём-то так пылко, с таким жаром? Пожалуйста, он так этого хочет! Пожалуйста. — Представляешь? Модрич кивает. Странный ты, Ваня. В такие вещи веришь. То, что Иван в это действительно верит, Лука читает между слов. Между букв. В движениях. — Но я в это не верю, — опять подводит черту Ракитич, и Луке хочется улыбнуться. Он узнал его за эти неполные две недели. Не полностью, конечно, на то, чтобы узнать о человеке всё, может уйти целая жизнь и даже больше. Но Модрич может со слабой гордостью сказать, что знает, как выглядит Иван по утрам, о чём напевает в душе, думая, что его не слышат, и когда нуждается в помощи больше всего на свете. — Ты спишь, что ли? — стараясь казаться недовольным, спрашивает Иван, и Лука опять выныривает из предсонного состояния, отрицательно качает головой и вздыхает. — Рамос писал? С новым телефоном поначалу приходится очень тяжело. Модрич помнит наизусть только номера Серхио и Криштиану, но зачем ему Роналду, который находится в Турине вот уже несколько дней? А вот капитан пишет каждый день. Интересуется самочувствием (Лука соврал, что заболел, когда делал перелёт из Испании в Хорватию, и теперь лежит в Загребе со здоровьем гнилого овоща), пишет о команде, о раздражённом тренере и Пересе, который собирается подать на «Интер» в суд за самовольные переговоры с игроком «Реала». Лука не понимает, зачем. Да, он разговаривал с президентом «Интера» за два дня до приезда в Барселону, да, ему предлагали продолжение карьеры в Италии, а её окончание в Китае, но дальше этого не зашло. И это глупо. Было бы, если бы Модричу было дело до того, кто и на кого в суд будет подавать. Ему сейчас нет дела ни до чего. Лука опять качает головой. Серхио не писал. И это, честно говоря, даже не расстраивает. — Ну и хорошо. — Довольный Иван жмурится, как кот, и откидывает голову на спинку дивана. Лука прикрывает глаза. Засыпать первому страшно, и он напряжённо прислушивается к дыханию Ракитича, дожидаясь, пока оно из отрывистого станет равномерным, но этого никак не происходит. Это напрягает. Казалось бы, совсем чуть-чуть, но спички хватает, чтобы вспыхнуло пламя. Страх приходит внезапно. Беспричинный, резкий, иррациональный. Накрывает с головой, удушливой волной подкатывает к горлу, режет заново по больному и просит для себя крика. Хоть стона, хоть хрипа, хоть шёпота. Он просит, как оголодавший жадный зверь, и Лука чувствует, как от бессильной злобы к глазам подбираются не менее злые, колючие слёзы. Только не сейчас. Только не при Иване. Когда он плакал в последний раз? Пожалуйста, закричи. Лука весь сжимается. Иван дышит рвано, резко, а Лука зажимает себе рот ладонью и изгибается в сильных руках змеёй. — Что ты делаешь, глупый, — слышит он испуганный голос Ракитича и в следующую секунду чувствует, как его бережно прижимают к тёплой груди, — оставь это, Лука, слышишь? Оставь. А как оставить? Руку обжигает болью, и Модрич только сейчас понимает, с каким остервенением впивается в ладонь зубами. Кажется, Иван действительно пугается — смотрит в широко распахнутые, застывшие в одной точке бесцветные глаза, читает в них ужас и не знает, что Лука уже не с ним. Улица Валенсии. Поворот. Переулок. Ещё один. И ещё. Поворот налево, потом чуть-чуть назад. Блядь, заблудился. Какого чёрта? Куда он свернул? Не Барселона — грёбаный лабиринт. Лука злится, когда пытается найти выход по своему же маршруту. Эй, что за херня? Куда он пришёл? Никогда не было проблем с ориентированием в чужой местности, а тут вот попал в практически незнакомый город и поплыл. Идея воспользоваться навигатором приходит только тогда, когда люди исчезают совсем, в воздухе начинает ощутимо тянуть канализацией, а в груди появляется глупое чувство непонимания и растерянности. Тупая гордость и вера в собственные силы, куда они его завели? — Да что темно-то так, — в сердцах выругивается Лука, когда свет от экрана телефона больно бьёт в глаза, и чуть ли не шарахается в сторону, когда слышит рядом с собой чужой голос со странным акцентом: — Помочь? Улица Валенсии. Валенсия. Валенсия. Поджатые тонкие губы, остекленевший взгляд, побелевшие от напряжения пальцы, вцепившиеся в собственное бедро. Как же хочется закричать. Он мёртв. Он мёртв. — Да, было бы неплохо. — Лука старается улыбнуться, держится раскованно, пока Иван трясёт его за плечо и орёт на ухо почему-то маминым: «Лука, беги!» Бежать. Куда бежать? Мужчина выуживает из кармана помятую карту города и светит на неё телефоном. Модрич заинтересованно подходит ближе и погибает, как хрупкий, нежный мотылёк в жарком пламени осенней ночи. — Мы здесь. — Он тычет пальцем в какой-то узенький переулок, и Лука замечает внезапно, как руки у него дрожат. Как у пьяного. Красные стоптанные кеды. Красные. Бежать. Улица Валенсии. Валенсии. Валенсия. Почему так красиво звучит? Иван лихорадочно кусает губы, с силой разжимает сведённые судорогой пальцы, сжимает их в ладонях, пытаясь отогреть. Они холодные, как лёд, и такие же страшно белые. Лука переводит на него взгляд. На секунду кажется, будто в глазах мелькает осмысленность, но потом они вновь мутнеют, и Ракитичу хочется закричать от страха и горького разочарования. — Лука, — тихо шепчет он, стараясь докричаться, а Лука пытается, честно пытается справиться, но… Не выходит. — Смотри на меня. Смотришь? Откуда у него карта города? Знал, что встретит несчастного заблудившегося в этом грёбанном лабиринте? Подгадывал? Поджидал? Опасение. Мужчина вызывает опасение. Лука смотрит уже не на карту, а на его руки. Они дрожат не как у пьяного, а как у больного, одержимого, точно их хозяин хочет сделать что-то, но не решается на этот шаг. От него пасёт спиртом, и Модрич морщится, поднимает голову и смотрит на угол тёмного здания. — Я понял, спасибо, — вежливо благодарит он и отступает на шаг назад. Мужчина переводит на него глаза, и Лука смутно чувствует страх. — Дальше я сам. — Нет. — Нет? Модрич расправляет плечи и стоит, не двигаясь и напряжённо выжидая чужого броска. Он не успевает убежать. Мужчина молчит, смотрит тяжело и хмуро, и Лука не успевает и пикнуть, как внезапно оказывается прижат к стене за горло сильной рукой. — Лука, — слабо шепчет Иван, не зная, куда деть себя от нахлынувшей паники, — посмотри на меня. Лука с трудом разлепляет пересохшие губы, оживает, бегает глазами по потолку, выворачивается в тёплых руках, пахнущих цветами и чаем, не кровью, и всхлипывает тихо, без слёз. Иван прижимает к себе крепче обманчиво беззащитное тело и замирает, уткнувшись носом Луке в висок и вслушиваясь в молчаливый крик. Что делать? Что делать? Решение приходит внезапно. Секунда на размышление (господи, над чем тут размышлять? и так всё ясно). Секунда в красной, мутной, удушливой воде, секунда на крошение льда под пальцами, секунда на то, чтобы врезаться в лёд со всей силы и раздробить неподатливый мрак на кусочки. Секунда на то, чтобы захлебнуться. Лба касаются тёплые, мягкие губы, в волосы зарываются длинные прохладные пальцы, этот контраст сводит с ума, этот контраст вынуждает забыть. Что ты делаешь, Ваня? Лука прячет лицо в ладонях и сползает с дивана, оседает на пол, сдавленно бормочет себе под нос что-то, что Иван не слышит, и плачет. Он кормит зверя собой, тот урчит и утихает, сворачивается клубком где-то под рёбрами и засыпает, успокоившись. Сил на то, чтобы сдержать слёзы, нет. Он плачет молча, кусает тонкую кожу на кисти и запястье, упирается локтями в колени и сворачивается в защитный клубок, и Иван опускается рядом, обнимает крепко-крепко и успокаивающе шепчет на ухо: — Всё хорошо, Лука. Всё хорошо. Горло сдавливает спазмами, Лука поворачивается, и Иван прижимает его голову к тёплой груди, позволяя практически лечь на себя, откидывается на край дивана и прикрывает глаза. Он чувствует влагу сквозь тонкую ткань футболки, и это больно бьёт по самому сокровенному, выволакивает его на свет и тычет им всем напоказ. Смотрите, нравится? — Всё хорошо, — тихо говорит Иван, и Лука резко затихает, точно устыдившись себя и своих слёз. — Ты дома. Здесь не тронут. Обещаю.