тенью

— Мне надо уйти. Иван смотрит умоляюще и нежно, стоит уже в коридоре, и в принципе ему не нужны какие-либо разрешения и просьбы. Лука думает, что он спросил это так, для формальности. Но это не так. — Понимаешь, Жерар позвонил, попросил помочь, — как-то рассеянно признаётся Иван, а Лука прижимается спиной к стене и прикрывает глаза, размеренно считая до пятнадцати. — Я отказывался, говорил, что не могу, но он так просил, что я в итоге не смог отказать. Речь Ивана непонятная, сбившаяся. Лука понимает, что Ракитич не может вечно сидеть дома, ведь он — сплошной сгусток энергии, как на поле, так и в жизни. Удержать его нельзя. Десять, одиннадцать. — Всё в порядке? Двенадцать, тринадцать. — Лука? — в чистом голосе Ивана ясно слышится волнение, но Модрич не отвечает, даже не смотрит на него. Темнота. Че-тыр-над-цать. — Можно мне пойти? Вопрос совсем тихий и оттого даже более непонятный. Зачем ты спрашиваешь, Ваня? Ты знаешь мой ответ. Пятнадцать. Лука кивает. «Иди.» — Ты не один. С тобой Нелли. Дверь за Иваном захлопывается, и Лука вздрагивает, слепо тянется к выходу и бьёт себя по рукам. Нельзя. Со мной Нелли. Собака поскуливает, печально глядя вслед ушедшему хозяину, и Луке совершенно справедливо хочется скулить вместе с ней. Надо уйти. Уйти поскорее, отвязать себя от Ивана, прекратить ходить за ним хвостом, сделать что-то… для него. Что он может сделать для него? Лука совершенно один сейчас. И это страшно. Он опускается на корточки и запускает руку в густую мягкую шерсть пса. Бродячая собака. В спёртом воздухе квартиры Луке тяжело дышать, от Нелли по-прежнему пахнет улицей, и Модричу кажется, будто в воздухе витает слабый аромат спирта. Бред. Иван не пьёт. Лука тем более. Фантомный запах? Немое ощущение, казалось бы, давно забытого? Что это? Сегодня утром Серхио написал короткое «Пора домой», и это было до ужаса непонятно. Пора домой. Куда домой? В Хорватию? В Мадрид? Тёплые руки крепко обнимали сзади, Иван сопел ему в шею, не желая никак отпустить от себя сон, а Лука молча пялился в экран телефона и не понимал, в какой дом ему пора. Он же дома. — Всё хорошо? — внезапно сонно спросил Ракитич, и от неожиданности Лука вздрогнул и сжался, точно ожидая удара с его стороны. Тоже бред. Ваня не может ударить. Иван вздохнул и коснулся губами загривка, перехватил покрепче поперёк груди и прижал к себе, и Луке стало казаться, что всё не так уж и плохо. Всё совсем неплохо. — Что ты так шугаешься меня, — бормотал Иван успокаивающе, уткнувшись носом Луке в шею, — я не обижу. Спасибо, Ваня. Нелли вылизывает его руку, и Лука приходит в себя. Растерянно смотрит на собаку и вспоминает её полное имя. Элеонор. Что-то явно не испанское. Французское? Немецкое? А какая, нахер, разница? Одиночество пугает. Лука сползает по стене на пол и прижимает колени к груди, бессмысленно разглядывая светлую дверь, через которую только что ушёл Ваня. Он не думает совершенно ни о чём, но перед глазами насмешливо мигают красные лампочки, в ушах звучит хриплый голос со странным акцентом, а заживающая щека вновь ощущает неровную шероховатость мокрой стены. Господи, вся его жизнь летит под откос всё быстрее с каждой секундой, а он думает о своей ошибке и жалеет себя. Себя надо не жалеть. Надо обвинять. — Ты не виноват, — мягко говорил Иван, завороженно наблюдая за трепетанием ресниц засыпающего Луки, — не выставляй себя преступником. Тогда он кивал, сейчас же едва сдерживается от хриплого стона. Пожалуйста, закричи. Страх просыпается вновь и просит, просит, умоляет для себя хоть чего-нибудь, и Лука не выдерживает. Он один. — Ваня, — едва слышно бормочет Лука, кусая губы и опуская голову, а в шею впиваются отвратительно тёплые грубые пальцы, прерывая доступ к воздуху. А Вани нет. Собака взвизгивает, устраивается у Модрича в ногах, со стуком опускает на пол хвост и преданно заглядывает в помутневшие от страха глаза своего второго хозяина, а у Луки нет сил даже на то, чтобы вытянуть руку и почесать её за ушами. Иван возвращается только вечером. Опасливо заходит в квартиру и вглядывается в окутавшую её темноту. Тишина прерывается радостным сопением, и в ладонь ему тычется мокрый нос. — Лука? Молчание. В том, что на него смотрят, Иван уверен. Лука долго разглядывает освещённую светом из коридора фигуру, после чего с глухим стуком ударяется затылком о стену и прикрывает глаза. Это не спасает их от вспыхнувших внезапно со всех сторон ламп, красный больно ударяет в голову, и Модрич морщится, прикрывая глаза ладонью. — Господи, прости меня, — отрывисто шепчет Иван, опускаясь на пол рядом с Лукой, и бережно обнимает его за плечи, позволяя спрятать лицо у себя на груди. — Ты был здесь всё это время? Лука молчит. Ответа Иван не понимает. Это тревожит. Вызывает опасения. Пугает. Ракитич шмыгает носом и опускает голову, разглядывая светловолосую макушку. Лука неестественно спокоен, тело вопреки ожиданиям расслаблено, но Иван чувствует исходящий от него холод, чувствует чужую боль и понимает, кем он только что стал. Как он мог уйти и оставить его совсем одного? — Прости, — совсем тихо говорит хорват и вздрагивает, когда Лука упирается ладонью ему в бедро, отворачивается и встаёт. У Ивана разбиты нос и бровь, кровоточит губа и стёсана кожа на костяшках. Лука смотрит на него сверху вниз молча, и Ракитич краснеет, опуская глаза. — Случайно. Иван опускается на кухонный диван, а Лука пристраивается между разведённых ног с ваткой в одной руке и спиртом в другой, даже не морщится от забивающего нос запаха и старается отвлечься от него. Он плавно переводит мысли в другое русло, думая о том, где Иван мог так… пораниться. Его били? За что? Пике просил помочь ему в этом избиении? В этой драке? Иван шипит, когда Лука прижимает намоченную ватку к брови, и инстинктивно прикрывает глаза. Он чувствует прикосновение по-прежнему холодной ладони к своему плечу, попавший в рану спирт, чувствует неприятную боль, но терпит, как и полагается настоящему мужчине. Когда Лука дотрагивается пальцами до его щеки, Иван не выдерживает и приоткрывает один глаз, понимая, что выглядит, наверное, комично. Лука даже не смотрит на него, выглядит странно сосредоточенным, закрытым, замкнутым, молчит и безразлично обрабатывает ваткой раны, стирает с лица кровь и мельком пробегается взглядом по приоткрытым окровавленным губам. Иван принимает это на свой счёт. Лука вздрагивает, когда чувствует, как на талию опускаются чужие руки, растерянно переводит глаза на Ивана, и это словно служит сигналом к началу действия. Иван поднимается с дивана и целует его, едва касаясь тонких, изогнутых в немом вопросе губ, перекладывает руки на спину с выступающими лопатками и практически невесомо очерчивает пальцами линию позвоночника. Лука прикрывает глаза, не в силах ни ответить, ни отстраниться, потому что он тоже хотел поцеловать его, сминал в грубых, требовательных укусах истерзанные до боли губы и вжимал спиной в стену, целовал отчаянно, жёстко, точно боясь чего-то… грядущего. То не было похоже на это, но разве есть разница? Какая, к чёрту, тут может быть разница? Лука задыхается от ужаса и чего-то не совсем понятного, слабо упирается ладонями в грудь Ивана, и тот послушно отстраняется, вглядываясь в потемневшие расширенные глаза, и Модрич понимает, какой у него щенячий сейчас взгляд. Сердце глухо колотится где-то под рёбрами, Лука отшатывается назад, продолжая сжимать в пальцах ватку, и Иван только сейчас осознаёт, что натворил. — Лука… — бормочет он, а Лука отводит глаза и прижимается спиной к дверному косяку. Десять. Одиннадцать. — Это не… это не то, что ты подумал, Лука, правда, чёрт возьми… О-дин-над-цать. А что я подумал, Ваня? Иван говорит что-то ещё, а Лука прислушивается к звучанию страха в груди. Кажется, его сейчас нет. Ему не страшно. Совсем. И ужас тот был мимолётный. Обычная испанская квартира внезапно вырастает в Версаль, Лука поднимает глаза к потолку и досчитывает, наконец, до пятнадцати. Пятнадцать. Точка. — Я не закончил, — хриплым после долгого молчания голос произносит он, и Иван пошатывается, ошарашенно опускается на диван обратно и послушно расставляет ноги. Лука опять подходит близко, совсем близко, внимательно разглядывает вытянувшееся, испуганное и одновременно счастливое лицо и улыбается криво, одним уголком губ. Конец. Обратный отсчёт. Или начало?