тенью

Тёплые руки бережно обнимают со спины, губы миллиметр за миллиметром исследуют шею, горячее дыхание согревает покрытую мурашками кожу, а Лука лежит молча, боясь не то, что пошевелиться — выдохнуть лишний раз. — Прости. — Очередное касание, прошивающее насквозь удовольствием. — Прости. Иван извиняется каждый раз, как чувствует лёгкую дрожь под пальцами, не зная, что больно в эту минуту им обоим. — Прости. В глазах вскипают жгучие слёзы, Лука кусает собственную ладонь, заглушая рвущийся наружу стон отчаяния, понимая, что рано или поздно, но это должно было свершиться. — Скажи что-нибудь. В голосе Ивана — мольба, и Лука хочет, очень хочет внять ей, вот только… не знает, что сказать. Как поступить. Как оправдаться. — Пожалуйста. Я не могу. — Я хочу видеть тебя. Иван скользит пальцами по плечам, зарывается ими в светлые волосы, утыкается носом Луке в затылок. Он не понимает, как допустил такое. Как превратился из друга в… в это. — Боишься возразить? Не вызов, лишь тупая, смиренная усталость. Лука прикрывает режущие болью глаза. — Я не он. Темнота. Чужое слабое дыхание дрожью по коже, чужие руки на теле, чужое… всё. Всё чужое. Или нет? Прости, Ваня. Я не могу. — Лука, пожалуйста. Я хочу тебя видеть. Голос не ломается только ценой высокого напряжения, и Лука это знает. Чувствует. Ладони горят, когда он прячет в них лицо и дышит, рвано, с резкими остановками. Зачем, Ваня? Господи, зачем? — Я не хочу всё усложнять. Красные кеды с размаху бьют под дых, и Лука обессиленно опускается на колени, из-за боли едва успевая хватать ртом воздух. Начать бы воспринимать красный как данное, как то, что есть и никогда не исчезнет. Чёрт, да у них даже в форме сборной есть красный. Перед глазами в темноте расплываются красные пятна, красный сливается с голосом Ивана, и Лука чувствует себя быком на корриде, вот только красным полотном тут машет не матадор, а тот человек, а Ваня бросается грудью на ограждающие арену решётки. Ваня — тот, кто спасёт. Ваня к херам разрывает красное полотно и душит, душит его, пока Лука отползает назад по песку, прямо в объятия пахнущих кровью и спиртом солдатских рук. Он оказался меж двух огней, и только Иван в этом аду кто-то свыше. Архангел. Определись уже, блядь, кто он. — Помоги мне. У Луки из груди вырываются лишь сдавленные сипения, он корчится в кровати, удерживаемый на ней лишь силой тёплых рук Ивана, кусает щёку изнутри и поворачивается. Лицом к лицу. Слабая улыбка. Иван улыбается, и Луке кажется, будто ему улыбается будущее. — Спасибо. За что спасибо, Ваня? Я не понимаю. — Пожалуйста, не уходи. В тусклом свете ночной лампы Лука смотрит на криво замазанную йодом ссадину под глазом, грозящую перерасти в самый настоящий лиловый синяк, осторожно вытягивает руку и касается её холодными пальцами. Иван наблюдает за ним с напряжённым вниманием, едва удерживает себя от желания потереться щекой о руку родного человека, вместо этого смущается и отводит глаза. — Я должен. — Не должен. — Иван, это не то, что ты хочешь. Я знаю. — Ты не можешь знать этого, если даже я не знаю, — возражает Ракитич, стараясь вытянуть из этих скомканных слов то, что дорого. Лука так редко говорит. — Я предугадываю. — Лука усмехается, но глаза остаются пустыми. — Я не могу жить здесь вечно. Скоро ты начнёшь выходить из себя от одного только моего присутствия, потом — от моего существования в целом. Так бывает, поверь. Ты не единственный. — Не молчи, — молит Иван и успевает буквально за секунду до молчания. Модрич устало переводит на него взгляд. — Я не хочу, чтобы ты молчал. Говори. Говори всё, что придёт тебе в голову. Пожалуйста. Лука облизывает пересохшие губы и смотрит на Ивана задумчиво, с редким проблеском осмысленности. Говорить. О чём? О чём он сейчас думает? Мысли теснятся в черепной коробке, как птицы в тесной клетке, грозясь либо разнести её к чёртовой матери, либо передохнуть всеми разом. Из двух зол выбирают меньшее, поэтому Лука тихо цокает языком и убирает руку. Иван невольно провожает её взглядом. — Я так благодарен тебе, — говорит он едва слышно, замерев глазами в одной точке — сейчас это стена за спиной Ивана. — Спасибо. Я не знаю, что бы делал без тебя. Иван замолкает, понимая, что это — единственный его шанс услышать. Единственный шанс Луки быть услышанным. — Ты догадался, да? Догадался. Я не могу жить здесь вечно, — повторяет Модрич, время от времени сжимая пальцы в кулак. — Рано или поздно, но это бы случилось. Лучше рано, чтобы я… чтобы мы оба не успели привыкнуть. Иван смотрит на него и понимает, что Лука опоздал. Что он, Ракитич, уже привык. И это так же неизбежно, как рассвет. Как конец карьеры. Как смерть. Ведь он уже привык, обратного действия не существует. — Я боюсь, — лихорадочным шёпотом признаётся Лука, даже здесь не в состоянии выпустить абсолютно всех своих птиц, — просто боюсь. И я не трус, знаешь? Мне просто… страшно. Страшно, что сейчас выключится свет, и мы окажемся в темноте. Страшно, что ты уйдёшь, и я останусь один. И Нелли, о, Нелли не поможет. Не верю я, что она поможет. Мне страшно, что он вернётся. Страшно, что я не смогу больше надеть форму своей сборной и пойти играть. Страшно, что я вообще не смогу больше играть. Такое ведь может быть, оп — и всё. Конец игры. Занавес. Ты хотел меня слушать, но явно не хотел этого, так? Осмысленность в светлых глазах пропадает, и они снова пустеют, покрываются льдом. Иван смотрит на Луку и понимает, как же он, чёрт возьми, привязан к нему. — Извини. Нет, правда, извини, я не хотел доставлять тебе ещё больше проблем своей персоной. Это тяжело — оставаться с виной. И я очень виноват перед тобой, потому что ты не заслуживаешь прожить жизнь, которой живут вокруг тебя. — Лука, беги! — Не бойся, мамаша, мы чуток подпортим и вернём. Целёхоньким. Почти. — Лука… — Нет, молчи. Молчи, иначе я больше не смогу заговорить. Лука совершенно серьёзен сейчас, и Иван замолкает, послушно вглядываясь в чужие глаза и пытаясь найти в них хоть что-то. Бесполезно. За пустотой клубится боль, такая застаревшая, что Иван не может к ней приблизиться, не может даже коснуться её. Откуда она? — Я не знаю, что было бы со мной, если бы ты не оказался… там. — Лука запинается, и Иван понимает, что тот хочет сейчас сделать. — Не надо. Лука молчит и прикрывает глаза. Тепло. Тепло чужого тела и тепло дома, где его приняли, как своего. Господи, да разве он такого заслуживает? Нет. Никогда. Ещё с детства грязный. Бумеранг, отправленный солдатской рукой, вопреки ожиданиям вернулся опять к нему. Лука не ожидал этого, забыв, что нужно быть готовым ко всему. Но разве к такому можно быть готовым? Иван ласково целует его в лоб и прижимает голову к своей груди, и Лука со свистом втягивает воздух через сжатые зубы, понимая, что такого отношения к себе он просто не заслуживает. С чего бы это? Отцепи от себя эту заразу, Ваня, ради себя. — Я обещал, что не обижу, — глухо говорит Иван, уткнувшись носом в чужую макушку, — и я не врал. Я обещал, что защищу. И не врал тоже. Лука молчит, стараясь совладать с дыханием. — Когда ты начнёшь мне доверять? — совсем тихо спрашивает Ракитич, и это становится последней каплей. Злоба. Чистая, искренняя злоба, ярость, страх и боль сливаются воедино, и Лука не знает, в какой момент начинает ненавидеть себя за слабость. Он доверяет, блядь, доверяет. Какого чёрта, Ваня?

***

— Ты уверен? Обуза, обуза, обуза. Помеха. Лишние тяготы. В чистых глазах Ивана — искренняя тоска, но Лука не видит её, предпочитая не смотреть. Он крепче сжимает лямку рюкзака и стискивает зубы, кивая. Спасибо Ване — согласился поехать вместе с ним в отель и договориться с управляющей о выдаче вещей «пропавшего» гостя. Иван говорить умеет. Лука умеет слушать. — Ты смотри, в Мадриде сейчас жарко. — Кажется, или в голосе Ракитича звучит явственная обида? — Жарче, чем здесь. Лука, послушай… Лука оказывается рядом с ним первым. Изучающе обводит глазами лицо, останавливается на разбитой, но уже заживающей брови, поднимает руку, проводя по скуле большим пальцем и точно оттирая её от грязи, а Иван чувствует себя побитой собакой, медленно подыхающей в луже осеннего месива. Иван молчал, но после той ночи Лука так и не смог заговорить. Что это? Проблески? Но почему тогда так больно им обоим? «Мне надо идти.» — Я знаю, — быстро кивает Иван, смотря на Луку с горечью, не сравнимой ни с чем, — я знаю, просто… Лука и обнимает его первым. Встаёт на носки, обхватывает руками и прижимается щекой к уху, и Иван вздрагивает, опуская ладони куда-то на рёбра и прикрывая глаза. Секунда. Осознание. — Я знаю, где ты живёшь, — внезапно говорит Ракитич, и Лука насмешливо хмыкает. — Даже не вздумай переезжать, я всё равно узнаю, куда. За спиной Ивана Лука видит мужчину в потёртой джинсовке и красных кедах, который смотрит на него, чуть склонив голову книзу. Иван что-то говорит, но голос теряется в шуме толпы, пока Лука, остолбенев, смотрит на то, как мужчина подхватывает с земли сумку и машет ему рукой, поворачиваясь и сливаясь с потоком китайских туристов. Поворачиваясь. И исчезая. Исчезая. Контроль над мыслями. Должен быть контроль над мыслями. Какой же он жалкий. — Останься. Лука опускается обратно и смотрит на Ивана, заглядывая в глаза и впервые видя в них отчаяние. Это озадачивает, сбивает с толку, и зажатый в руке паспорт с билетом внутри начинает жечь ладонь огнём. Останься. Он едва заметно качает головой и вздрагивает, когда видит, как бледнеет Иван. Прости. Прости, Ваня. Лука чувствует направленный в спину горящий взгляд и сжимает ладонь в кулак, впиваясь ногтями в кожу, потому что блядь, как же хочется обернуться. Останься, говорит Ваня, и Лука уходит, потому что он мешает, потому что он — использованный ещё с самого детства и такому солнцу, как Иван, точно не нужен. Это ошибка, с самого начала ассимилированная под привязанность, и оба думают о том, как же, чёрт возьми, страшно отпускать. «Это ради тебя,» — злится Лука, когда останавливается и всё же оборачивается. Иван стоит там же, на месте, смотрит в ответ, не двигается и до боли закусывает губу. Останется? Нет.