***
Инквизитор тогда моментально решилась отправиться на это задание, охотно соглашаясь на мытье грубого белья и разменивая приятную кожу доспехов на потертый хлопок нищих платьев. Но она не могла пойти туда одна. - Ты уверен? – спросила она, разрывая своим голосом тишину, повисшую в ротонде. Было утро – или вечер, его уже перестало волновать время. - Я бы не вызвался, если не был, - Солас сказал, не поднимая глаз со своего стола. Он смотрел на оставленные на дереве глубокие царапины. - Мы будем там под прикрытием, - сказала Лавеллан. Вернуть назад прошлое – она бы сейчас расчистила себе местечко на его столе и села, отвлекая его внимание от работ и записей. И ее босые ступки бы смешно и трогательно висели, не доставая до пола. Но время неподвластно, и она стоит, Инквизитор, и взгляд ее тяжелый и колючий. Он предчувствовал ее удар, но не думал уклоняться. - Тебе нельзя начинать убеждать их в том, что все, что они до этого знали – ложь и выдумки. Тебе придется постараться притвориться, что они тебе не противны. Другие эльфы. Не твои эльфы, - ее голос сухой и безжалостный. Он поднял глаза на нее, встречая эти глаза. Она резко вздохнула и отвела взгляд. Ей жаль, что она сорвалась. - Ты будешь Иосифом, - сказала она, - я буду Эстер. Мы уедем с торговцами завтра, на рассвете. - Очень хорошо, - Солас читал один и тот же абзац на краю листа в третий раз. В третий раз он не понимал смысла написанного. - Солас? Он посмотрел на нее. Ее рука протянулась к нему, зажимая что-то, и их пальцы слегка соприкоснулись, когда она бросила небольшой предмет к нему в ладонь. Это кольцо из железного дерева. - Конечно, - он держал свой голос ровным и положил кольцо на стол. - Конечно, - вторила Лавеллан ему, - да. – она ушла, и ее шаги удалялись, оставляя место одной тишине. Когда она ушла, то он снова взял кольцо в руки. Оно тяжелое, темно-серебристое, простое и идеально проскальзывает на его безымянный палец. Из всей лжи, что он когда-либо плел, эта была самой жестокой. И самой красивой. Они поехали с караваном торговцев – была ли это ниточка связей Варрика, Лелианы или Джозефины, он не знал. Его это не волнует, хотя должно бы волновать, он должен следить, замечать, но вся его смекалка и внимательность пропадают, развеваются ветрами по степям – она берет его за руку и говорит: «Поспешим, Иосиф». Торговцы отправляются, и они отправляются вместе с ними, и она устраивает постель рядом с его, она улыбается и смеется с ним, приговаривая emma lath. Это еще одна роль, сцена для отыгрыша, маска, как маска безмятежного отступника, как маска голодного волка в кошмарах, как маска того, кем он должен был быть, когда оставил ее той ночью, светлой от полной луны. Иосиф, напоминает он себе. Это эльф-служка из небольшого поселения, который женился на долийской охотнице. Не получившие благословления, отвергнутые ее кланом, они бегут с торговцами в большой город, где есть работа, где есть эльфы и народ, говорящие на их языке, где живут отголоски их богов. Иосиф ходит, а не вышагивает, словно маршируя. Плечи Иосифа слегка опустившиеся, в его речи нет металлической силы. Он не владеет магией – он может только готовить, убирать, ухаживать за лошадьми. И он любит свою жену-долийку. Это легко – быть Иосифом. Любить свою жену. Ее зовут Эстер. Ее шаг легок, он не обременен весом Инквизиции, и, чем дальше они удаляются от Скайхолда, тем ярче становится ее улыбка. Она смеется с торговцами, едет с ними наравне, шутит и дразнится, играет в порочную добродетель с ними, когда единственным светом в ночи остается костер. Она знает их по именам, знает их семьи, легко перенимает их акцент и показывает трюки со своим луком на потеху ребятне. По вечерам Эстер играет на маленькой деревянной флейте короткие задорные песенки, прогоняющие тьму и горе. Эстер это та, кем она должна быть, кем бы она и стала бы, если бы он не расколол ее мир пополам, перевернул его вверх дном со своей паутиной лжи. Эстер любит своего мужа. Она держит его за руку, идя наравне, она мягко целует его в край челюсти, прослеживая линию, вставая на носочки. Эстер засыпает на расстоянии вытянутой руки от него, и она приносит ему чай, сладкий чай с медом, прежде чем он может должным образом проснуться. Эстер успокаивает шерсть, что пошла дыбом от его дурного, ужасного нрава, и стирает свою и его одежду, когда они останавливаются у реки. Его туника пахнет чистой речной водой, жестким, щекочущим нос мылом и ею. Легко быть Иосифом и Эстер. Это легко так же, как это и больно. Несмотря на ее улыбки и легкие поцелуи, несмотря на то, как кольцо на ее руке тускло поблескивает в свете огня, она всегда повернута к нему спиной при пробуждении. В предрассветном свете новорожденного солнца ее спина тверда и неприступна – непреодолим барьер, как сам бесконечный океан, как злые северные ветра, как тяжесть Завесы, его ярма, на его плечах денно и нощно. Иногда ему приходится ее будить, и она улыбается, о, она ему улыбается ровно до того момента, как вспоминает все и его мерзкая ложь сгоняет все улыбки и краски с ее лица. Его венан, его сердце, она исчезает. Она сейчас Эстер, а он – Иосиф. И он действительно, как только может, любит ее. Они селятся в эльфинаже, и это вызов не только для него, но и для нее. Ни один из них не приучен к жизни в городе, к отходам, вони и грязи, которую не избежать. Тут почти не бывает глухих стен, не бывает свободного, своего, места. Но он видит, как она расправляет плечи в окружении других эльфов, которые бормочут несвязно на ее языке, которые приветствуют ее, как себе равную. Она улыбается, и Соласу кажется, что улыбается не только Эстер. Авидан все еще остается их единственным смыслом пребывания здесь, но к нему оказывается не так легко подступиться. Эстер начинает дружить с Наоми, дочерью Старейшины, находит работу и чистит полы, как и все эльфийки отсюда, она живет здесь так, словно бы с рождения была такой. Она улыбается, и горят радостью ее глаза. Она построила Инквизицию, как дом, для них всех, но Солас никогда не замечал того, как она держала часть себя вдалеке от них. А сейчас она идет с Наоми на рынок за покупками и играет на своей флейте, веселя детей, и светится так, как он не видел с тех пор, как… Как он… Он, в свою очередь, сближается с мужчинами – прежде всего, того возраста, который можно дать ему с виду. Они еще не отцы, эти молодые, горькие от пива и желчные от гнева, эльфы, и они всплесками своих невыдержанных эмоций будоражат его кровь и заставляют старое сердце биться, как барабан революций. Он сидит среди них, слушая их неисполненные планы мести всем людям, всему, предавшему их и продавшему нищете, миру, и думает, как это было бы легко. Как легко бы было посеять в них семя восстания, направить и найти плоть их ярости. Через несколько недель этот город бы горел. Солас мог бы выжечь мир дотла их ненавистью и обидой, хотя изначально пламя и предназначается ему и лишь ему. Он мог бы… нет. Нет. Солас сдерживает себя и идет к более старшим, умудренным годами эльфам, чьи дети уже выросли и сами с детьми. Их не так много, но даже эти немногие наполняют его глубокой, невыносимой скорбью. Их кожа изрезана на складки, линии смеха, линии боли, линии бессмысленных и коротких страданий в их короткой жизни. Их кожа бурая и рябая иногда, как кожа деревьев, и по ней Солас изучает недалекое будущее не-своего народа. Они медленно передвигаются, их кости быстро простужаются и суставы твердеют. Их волосы белые, тонкие и выпадающие. Вот это и есть твое наследие, Волк. Он лежит ночами без сна, прислушиваясь к ее легкому дыханию рядом, и пытается не представлять, как она будет выглядеть, когда время сделает ее кости полыми и хрупкими, как у птички, когда время согнет уродливо ее гордый позвоночник, когда время превратит ее тело в труху, беспощадное. Это его наследие своему народу, и это его пугает. Интересно, что было бы, если б он не уснул тогда, вывернув всего себя на свершение своей ужасной ошибки? Умер бы он, упустив свое бессмертие, или же смотрел, как мир вымирает, обесцвечиваясь, вокруг него? Лежа в темноте эльфинажа, полного и в ночи тихой возней, Солас задается вопросом, а будет ли смерть, которую он себе предрек, лучше этой. Все это кажется таким далеким отсюда, словно время в этом маленьком мирке мало значит. Он жил жизнью, неведомой современному эльфу, но сейчас его смертный путь приближается. Эта тропа, черным пеплом вычерченная, по которой он пойдет один и умрет один, все ближе и ближе. Но сейчас он возвращается по вечерам к своей Эстер, к своей жене, в их узкое пространство, которое даже комнатой, не то что домом, не назовешь. Она спит на их шаткой кроватке, а он спит на полу, и в свете растущего месяца они медленно начинают разрешать головоломку по имени Авидан и его красный лириум. Это продолжается замечательно, пока он не начинает замечать косые взгляды в их сторону, дополнительное зелье в корзинке и подарок Наоми в виде характерных фиолетовых грибов. Их отсутствие ночной деятельности было замечено – конечно, тут ничто не может остаться незамеченным.***
Они должны это исправить или разъяснить, но, пока Солас перебирает самые смехотворные разрешения ситуации, у эльфийки рядом с ним загораются глаза. Она что-то задумала, пронзает холодной мыслью его, и теперь улыбается, торжествуя над ним на своей шаткой кровати. В этой улыбке нет Эстер, нет никакой лжи. Это она, это Лавеллан. Она смотрит на него, пронзая взглядом, как стрелой, а затем от него. А потом она вдыхает, резко вбирая в себя воздух, и, фенедис – Она начинает стонать. Она стонет, низко и глубоко, и качает свою, их шаткую кроватку сильными своими руками, так что та скрипит. Когда она снова делает вдох, то она всхлипывает, втягивая в легкие воздух. Ее глаза закрыты, руки упираются в бедра, и она звучит так, словно мир рушится вокруг нее. Нет, нет. Словно она рушится, изничтожается в ничто, а мир просто стынет и меркнет вокруг нее, не оставляя ничего перед ним, кроме… Ее глаза закрыты, она улыбается, торжествуя, а он, старый, бестолковый дурак, совершенно парализован и обезоружен. Жара разливается по нему, обжигая уши, щеки, возжигая пламя в нутре. Он далеко не новичок в деле любовном, ему известны все трюки разврата и изврата, но это, это – она запрокидывает голову назад и вздыхает, и он смотрит на изгиб ее шеи, задерживая взгляд на капельках пота, который собирается в аккуратных впадинках плоти. Она стонет, жестокая, и это больно, это так больно – возомнить вдруг, что он может в один прыжок настичь ее, взять ее всю в ладони, ее лицо, ее губы, в зубы – очертить пальцами ее груди, взять, дразнить - Лавеллан же покачивается ритмично, и ее кроватка, как худая трухлявая лодка в шторм, бьется о соседнюю стену, и бьется в ритм его кровоточащее сердце. Он хочет, он так хочет, он горит желанием, какого не было так, так давно, и оно разливается по его телу, каменеет, невозможное, нет, он не должен был, он никогда не должен был бы себе позволить. Нет, нет, нет – так звучит его тонкий и слабый голос в шуме лихорадочной от жара и желания крови. Пожалуйста. Это беспомощный и потерянный голос одинокого, бесконечно одинокого в своей оглушающей любви эльфа. Он тонет в отчаянии. Это его голос, настоящий голос, и он сам, он сам виноват в этом, он ушел от нее, а теперь хоть падай на колени и плачь, и моли, бестолковый лжец, моли ее – пожалуйста, пожалуйста, не делай этого со мной. Солас замирает на грани между страхом и огнем, и он хочет- Это не то, чего он должен хотеть. Солас хочет встречать ее в ее покоях, сцеловывая драконью кровь и дорожную пыль с ее пальцев. Он хочет шептать ей старые песни и поэмы влюбленных, он хочет касаться ее лодыжек и икр, когда он помогает ей снять доспехи. Он хочет возлечь рядом, прижимаясь к ее теплой спине и читать белые росчерки застарелых шрамов, ее драгоценную историю жизни. Он хочет ее всю, объять, обнять, срастись, попробовать на вкус- Кроватка в очередной раз врезается в стену, и это возвращает Соласа в беспощадную и неправильную реальность, которую он в очередной раз изуродовал, и он ощущает тупую и бессмысленную боль в руках – он вонзил ногти в ладони до крови. Он не может приблизиться. Он не может коснуться. Он сидит, в оковах собственной лжи и страданий, и это его удел. Он не может мечтать, он не может- Ее голос нарастает и спадает, Лавеллан задыхается, поперхнувшись, и ее руки все еще на ее бедрах. А потом она расслабляет руки. Она вся обмякает и откидывается, как ни в чем не бывало, назад вместе с тяжелым выдохом. Ее глаза остаются закрытыми. - Это было достаточно хорошо? – растягивает слова она, но от него не уходит что-то хрупкое и ломкое в ее голосе, мимолетное. - Достаточно, - со словами мир постепенно становится на место, - достаточно, я думаю. - Отлично. Они начинают готовиться ко сну, как обычно. Солас слушает, как она мерно дышит в темноте, и ждет, пока ее дыхание не станет глубоким и непробудным. Тогда он отворачивается, беря себя в руку. Несколько жестких и сухих движений достаточно для того, чтобы кончить. Но никакого облегчения это не приносит. Солас обнимает сам себя в ночи, скручиваясь вокруг своего отчаяния и вспоминает ее лицо, торжествующее и раскрасневшее.