I come to you with nothing

Солас надеется (и в то же время нет), что завершение их дела не за горами, но неожиданно на следующий день Авидан приветствует его похлопыванием по плечу и добрым взглядом. Это, пожалуй, приятное открытие. Они обсуждают своих спутников жизни, их нравы – или, скорее, Авидан предается нахлынувшим воспоминаниям о своем муже, умершем двадцать лет назад, а Солас кивает, слушая его и делясь безопасными деталями о «себе». Авидан выглядит довольным беседой, и они разделяют бутылку персикового шнапса, сидя на главной площади эльфинажа и наблюдая за мельтешащим перед ними миром. Этого немного, но это хорошее начало. Солас замечает то, что он начинает привыкать к старикам. Он заставляет себя прикоснуться к их бумажной и хрупкой коже и не задерживать от ужаса дыхание. Они медлительные и пахнущие трухой. Они любят, когда их слушают: любые острые уши, ведь старцы всегда мечтают о том, чтобы нашелся молодняк, готовый познать их мудрость. И тогда Солас предлагает это им. Он использует руки, достаточно сильные для работы, чтобы чинить и исправлять маленькие детали маленького мира, пусть не с мастерством, но хотя бы с энтузиазмом. Каждый из тех, кому он помогает, благодарит его, и они предлагают ему свои табачные трубки, который тут на вес золота, и они достают из своих худых запасов пыльные бутылки ликера. Солас принимает их дары и говорит себе, что таким образом он собирает информацию. Это не очередная ложь. Но эта информация имеет мало общего с лириумом и храмовниками, она об этом странном народе, об этих семьях, их любви и об их детях, их работе и их мечтах. Об их жизни. Эти мужчины и женщины приветствуют его в своих домах и открывают ему свои сердца и свою нажитую мудрость. Он пьет ее, как пьет воду потерянный путник в пустыне, и задает свои тихие вопросы, как только он может их задавать. Что такого в их бытовых рассказах, простых, что так влечет его? Возможно, это все потому, что их тоже ждет смерть, но они идут к ней так грациозно и обыденно. Возможно, это все потому, что ему нужно знать и понять. Как они смеют, как они могут жить в этом разбитом и уродливом мире его собственного творения, оглушенные, ослепленные, ослабшие, и все же петь и улыбаться, и все же жить и выживать? Как они могут делать вещи, неподвластные своим всемогущим предкам, которые воссоздавали горы из пепла? Авидан оказывается одним из последних, кто просит его помощи. Он просит его починить стены в его жилище, чтобы сквозняки не так тревожили его старую спину. Комната старца оказывается тем еще лабиринтом: тут и старые запыленные банки, и треснутые горшки, в каждом из которых есть своя мазь или бальзам. Стропила кровли его дома вся проросла сушеными корнями, травами и цветами, которые свисают так низко, что Соласу приходится наклоняться, чтобы он их не задевал. Мебель его с хорошей отделкой и прочная. - Как давно вы женаты? – спрашивает его между тем Авидан, едва видный сквозь облако дыма из трубки. - А. - Солас некоторое время размышляет. Он лежит под неудобным углом, пытаясь вновь повесить дверь на ее гнилые петли, вернуть на место. Это весьма тяжелая работа. - со времен полнолуния созвездия Королевского пути. - Алас’даврэн’ман, - строго поправляет его Авидан. - Алас’даврэн’ман, - послушно повторяет за ним он. Иосиф вырос на ферме в обществе людей. Иосиф почти не знает эльфийские обычаи или эльфийский язык, свой язык. Авидану, похоже, нравится его этому обучать – глубокие, как борозды на старой коре, морщины мягко разглаживаются, - с полнолуния Алас’даврэн’ман. - Две луны, - бормочет Авидан. Сейчас идет время Первых Снегов – Эна’эйр’ман – и суровые зимние ветра уже начинают закрадываться в хлипкие ворота эльфинажа. Дров для топления костров мало, но достаточно теплых одежд для того, чтобы это пережить, - а как долго до этого ты ухаживал за ней? Солас проглатывает комок в горле. Иосиф не скрытный, ему нечего скрывать. Он очень гордится своей чудесной женой-долийкой. - Мы встретились как раз перед весенним солнцестоянием, - говорит он, рассказывая историю, - ее клан как раз разбил лагерь недалеко от моей деревни. Она тогда впервые пришла, чтобы обменяться припасами. Авидан молчит, раскуривая свою трубку. Он почти растворяется в клубках дыма, и у Соласа возникает призрачное ощущение, что это он сам себе рассказывает. Эту сказку, эту выдуманную историю. Он позволяет себе улыбнуться. - Мы встречались с ней у озера, притворяясь, что рыбачим, и наблюдали за каждым рассветом, - он укладывает голову у стены поудобнее, упиваясь и наслаждаясь сладостью этих ложных воспоминаний, настолько явных и реальных, что те режут сердце, - тогда как раз цвела сирень. Я заплетал ей ее в волосы. В Орлее, несколько месяцев назад, потенциальный выскочка-жених додумался подарить ей как-то хрустальный флакон духов с душком сирени. Она, естественно, отвергла выскочку, но сохранила подарок. Она пахла сиренью месяцы подряд. Это теперь его любимый цветок. - Она прекрасна, твоя жена, - говорил Авидан хриплым, как скрежет когтей, голосом, - в ней есть этот огонек, знаешь. С таким рядом ты никогда не замерзнешь. Она всегда будет тебя согревать. - Да, - говорит Солас, думая о тех бесчисленных ночах, когда он смотрел на ее возвышающуюся, недоступную спину напротив, - не замерзну. - И храбрая она, конечно, оставила свою семью ради тебя. Или ты успел зачать с ней маленького? Солас промахивается и попадает молотком по большому пальцу. - Нет, я- нет. Авидан недовольно фыркает. Он не заметил этой паузы. - Работай над этим, да поусердней. Чтобы вокруг вас бегало много ушастых сорванцов. - А у вас есть дети? – спрашивает Солас, пытаясь не звучать так безнадежно. - Трое, - Авидан выразительно вырисовывает три линии на своей трубке, - нужно как минимум троих. Один для меня, другой для Моше, а третий для души, которая умерла в Марше. - В Священном Марше? – удивляется он, - вы хотите оставить после себя больше эльфов после смерти. Не меньше, чем уйдет. - Ты понял, - кивает старый эльф, - быстро учишься для плоскоухого. О, если бы он знал. - Приму это за комплимент. - Ты должен, - Авидан улыбается ему одним уголком потрескавшихся губ. - Где сейчас ваши дети? – Солас спрашивает, пытаясь справиться с дверью. - С остальной семьей, с ним, - Авидан уже не улыбается, - ждут меня. - Ждут… а, - он закрывает глаза, - я приношу свои извинения. Старый эльф пожимает плечами, и такой простой жест дрожью проходится по всему его сухому и тощему, как полое умирающее дерево, телу. - Это просто означает, что на тебе больше работы. Теперь у тебя и твоей Эстер должно быть четверо. Один для тебя, другой для нее, третий для эльфа, погибшего в Марше, а четвертый для старика Авидана. Солас заставляет себя улыбнуться. - Вот такой ваш план? - Вот такой, какой у меня только есть, - Авидан держит трубку у своих губ и его глаза вспыхивают тлеющими зелеными огоньками в тусклом свете, - постарайся. - Да. – лжет Солас. Он вымещает свои чувства на старой гнилой двери, заставляя ее ему подчиниться. Он никогда не был хорош в строительстве, в исправлении и постройке новых вещей. Но он будет, о, он постарается, он будет в этом хорош.

***

- Тебе нельзя так же отсиживаться на этой неделе, - тихо предупреждает Лавеллан его в то время, как она переодевается в свое платье. Солас смотрит вниз, на свои руки и не смеет развернуться к ней, - все спрашивали о том, где ты и как ты. - Это отличная возможность для- - Я знаю, что ты болел, - прерывает она. Слово «болел» это кодовое слово, расшифровывающееся как «я шпионил и совал нос тут да там, пока все были слишком заняты», - но они замечают, когда тебя нет рядом. Солас качает головой, несогласный. - Мне бы не хотелось снова- - Прошу. Он разворачивается к ней. Платье ее новое – темно-розовые ткани, подаренные соседями, она шила воедино на площади эльфинажа, смеясь со своими подругами под лучами холодного осеннего солнца. Оно ей подходит, это платье: облегает ее тонкое тело так хорошо и ладно, очерчивая талию, а затем распускается в широкий подол. Декольте ее неглубокое, но Соласу приходится сдержать себя, чтобы не проследить округлые изгибы взглядом. - Иосиф? - Да, - говорит он. Ему хочется подойти, заключить ее в кольцо своих рук и прижаться губами к волосам, вдыхая, наслаждаясь. И чувствовать тепло ее кожи через тонкую ткань платья. Но он не может. - Спасибо, - тихо говорит она, и глаза ее светятся грустной улыбкой. Кто же это так улыбается – Эстер, Инквизитор, или же это его несчастное, чудесное сердце? А в самом ли деле такие они разные, эти три ее роли? - О. Вот, держи, - вспоминает она и передает ему в руки тонкий льняной мешочек, с вышивкой на эльфийском. Вышивка толстая, старая, выписывающая слово атиша, запутавшееся в ветвях большого цветущего древа. Атиша, что значит – мир. - Это искусная работа, - признается он, восхищаясь мастерством проделанной работы. - Это подарок от Хагрена, - говорит Лавеллан. - От него? - Открой его. Солас осторожно развязывает мешочек. В нем оказывается достаточно длинная льняная ткань, края которой вышиты цветущими деревьями. Каждый уголок имеет свой край с кисточкой на конце, завязанной причудливым узлом. Второе, более короткое полотно вдруг соскальзывает из мешочка вниз, и Соласу удается поймать его прежде, чем тот коснулся земли. - Молитвенные платки, - объясняет Лавеллан, беря то в руки, - это мое, - ее таллит короче и тоньше, скорее шарф, чем шаль, и она укладывает его себе на плечи. Солас пытается так же легко уложить и свой, и у него, похоже, не выходит, потому что Лавеллан улыбается. - Нет, все немного сложнее. Я покажу, - она показывает на себе, мягко формируя льняную ткань и покрывая шею и плечи. Он пробует еще раз и снова путается. - дай мне, - она, все еще улыбаясь, протягивает руки к нему и покрывает платок так, как должно. - Зачем нам это носить? – спрашивает Солас, несколько раздраженный всеми этими манипуляциями. - Для разных случаев, - таинственно произносит Лавеллан, - я расскажу тебе чуть позже. Ты взял яблоки? – он показывает ей корзину, полную яблок, собранных за стенами города. Эльфийка радостно кивает, - тогда пойдем же. Конечно, Солас бы не нервничал о такой мелочи, как о праздновании конца недели. Это лишь собрание общины эльфинажа, маленький праздник, возвещающий о завтрашнем дне отдыха. Соласа это не волновало, нет, но Иосиф – Иосиф же был воспитан людьми, он совсем ничего не знает о своей культуре и о своем народе. Иосиф, когда они выходят из своей каморки, протягивает руку к своей жене, заражаясь ее спокойствием и уверенностью. Он мимолетно касается пальцами линии ее обручального кольца. Эстер улыбается ему и, вытянув шею, целует в плечо. - Все будет хорошо, - говорит она. А затем шепчет ему с задоринкой, - никто не собирается устраивать на тебя облаву с вилами и факелами. Это, конечно, отсылка к ее первым дням в качестве Вестницы Андрасте, когда толпы собирались у дверей перепуганной долийки, а та даже не знала, пришли ли они ей поклониться или линчевать ее. Нынешнее положение Соласа, конечно, не такое опасное. Основной дискомфорт его был от чрезвычайной, невыносимой близости. Если бы он мог вновь стать наблюдателем издалека, коллекционером воспоминаний в Тени, смотрящим на их праздник – это было бы идеально. Но сейчас, оказываясь на площади эльфинажа, окутанный в таллит, вынужденный кивать в ответ на приветствия эльфов, которые должны быть его друзьями, его соседями, его – Солас никогда не был хорош в том, чтобы ощущать себя «своим» в какой-либо компании, быть частью общества. Нет, нет, его удел – всегда наблюдать издалека, улыбаясь, радуясь, но находясь на безопасном расстоянии. А сейчас ему приходится ходить вот так, в одежде Иосифа, в его платке, с его именем, с его женой, женой – Это слишком. Слишком близко, обжигающе, болезненно близко. Но Солас слишком стар, чтобы позволять тревожным мыслям себя сбить. Он, он противостоял богам, он вел восстание против бессмертных тиранов, которые были ему семьей, он свергал императриц и заточал королей. Группка эльфов, осколков его бывшего народа, подобие его людей, не могут его испугать. Они не могут, правда ведь? - Эстер! Эстер! – кто-то оборачивается к ним и, подпрыгивая от восторга на кончиках пальцев, зовет ее, - Эстер, сюда! - Наоми! – узнает эльфийку она, тут же утягивая его за собой, лавируя с ним в толпе по направлению к подруге. Все население эльфинажа собралось на этом небольшом клочке земле. Подруги обнимаются. - Иосиф, - радостно возвещает Наоми и тоже дарит ему одно из своих щедрых объятий, - ты тоже здесь – о, посмотрите на себя, вы выглядите просто замечательно! - Спасибо тебе за подарок, - говорит он, слегка поправляя свой таллит, - он чудесен. - Это принадлежало моему дяде, - говорит Наоми, а потом смотрит и на Эстер, - и моей тете. Они бы обрадовались, видя, как хорошо на вас все смотрится. - Это большая честь для нас, - кивает головой Солас. Он не спрашивает, что случилось с прежними владельцами. - Держи, - говорит Эстер, передавая ей корзинку с яблоками, - на потом. - О, - вздыхает восхищенно Наоми, - спасибо большое! Где ты- нет, не хочу знать, давай положим их сюда. На площади множество длинных столов, заставленных корзинками с фруктами, тарелками с едой и напитками. Они ставят и свою корзинку к ним. Эстер долго и печально смотрит на пирог. Но затем нарастает шум в толпе, и сквозь него пробивается мелодия, проплывая над их головами, появившаяся словно из ниоткуда. Фрагмент песни, бессловесной, просто перебор струн по очереди. Dai dai dai dai, diddi dai dai dai. Dai dai dai dai, diddi dai dai dai. Нежная мелодия вьется над ними, поднимая чужие голоса, вплетая их в свой поток. Лавеллан, стоящая рядом, тоже начинает негромко ее напевать, непривычно тихо. Мелодия тянется вверх, плетется по ветвям дерева в эльфинаже, и листья танцуют на нем в ее такт, золотые в свете вечернего солнца. В центре площади между тем начиналась новая песня. Голосом старым, женским, но все еще ясным и резонирующим повсюду, шла эта песня уверенным ритмом, шла молитвой. Песня об истории, что старше самого Соласа: народ, усталый от скитаний и поисков, испуганный неизвестностью, и негде им найти свой дом. Но у них есть дар. Дар на целый день, позволяющий забыть об их горе и муках. От рассвета до заката последнего дня недели. В этот день мы не работаем, мы не страдаем. В этот день мы поем и танцуем, смеемся и любим, играем и едим, спим и набираемся сил. Этот день принадлежит нам и нашему народу. А потом… песня плавно переходит в другую, и звучит уже другой голос, молодой и тонко-звонкий. Солас замерзает. Его кости покрываются льдом, они хрупкие, почти ломаются, не выдерживая веса, потому что не может быть этого. Такого не должно было произойти. Песня говорит о благословении и благодарности. Благословенен тот, кто дал нам этот день. Благословенен тот, кто из плодов земли взрастил виноградную лозу, которую мы обращаем в вино. Благословенен тот, кто дал нам возможность быть друг с другом. Солас слушает и не слышит. Видит и полностью ослеплен. Мир его сейчас – это дрожащий в плотном от сотни чужих вздохов голос, и каждая нота драгоценней другой, драгоценней самого времени. Благословенен, благо-словен, два слога на двух нотах, связанных вместе, и это невозможно. Лавеллан касается его лица, возвращая его обратно в свое тело. Он плачет. - Emma lath, - говорит она, в тысячи годах от него впереди, - emma lath, Иосиф? – он может только держаться за ее руку, как за последнюю надежду, чтобы его не вышвырнуло прочь из этого тела, этого мира, вновь в небытие. Он прижимается к ней, окутывая их обоих в свой широкий платок. Она так крепко его держит. - Ты дрожишь, - удивленно и тревожно шепчет она в ткань его туники, - Солас? Он сейчас не Иосиф, что утыкается носом в ее волосы, не Иосиф, который растворяется в ее запахе, ее тепле, ее реальности, прижатой к нему. Но он был Иосифом достаточно долго, чтобы правда выскользнула у него через сжатые звериные челюсти. Ведь Иосиф ничего ни перед кем не скрывает. - Я знаю это, - медленно даются ему слова, - я помню. Лавеллан смотрит на него, и он чувствует, как ее ресницы щекочут ее кожу. - Благословление? - Мелодию. Она, милая, держит его пальцы своими, тонкими. Он прижимает их сцепленные руки к груди. Лавеллан напевает, и голос ее вплетается в общий поток песни, что звенит в их крошечном мирке. Он может только ее слушать. Он ее знает. Он ее помнит. Эта мелодия когда-то была общей, разобранной на множество разных наборов текстов, и каждый изменял ее под стать себе. Его сестра когда-то пела ее, безобразно фальшивя, прогуливаясь по хрустальным дорогам, залитым летними солнечными лучами. Его мать – Его мать. Солас смотрит вниз – у него под ногами грязная и убогая земля эльфинажа. Он одет в грубое белье с неровной строчкой, и швы немного царапают кожу при движении. Его таллит пахнет старой тканью и пылью, он обнимает его и ее, и она, она, она здесь, настоящая, держит его так крепко, не позволяя прошлому забрать его у нее. Как это возможно. Как могла эта мелодия найти свой путь сюда, пережить эти сотни лет? Здесь, в грязи, в убогости и нищете. Среди народа эльфов, которые и не народ-то, лишь тени, осколки, пустые пародии чего-то некогда великого. Они лишь сон, лишь иллюзия, сон о кошмарной ошибке, они не реальны, она не может быть реальной, и все же они поют – Лавеллан поет песню, которую когда-то пела его мать, и время вдруг само собой оборачивается вспять. Тысячи лет откатываются назад, как волны во время отлива, а Солас остается на месте, слушает и слышит, с колотящимся сердцем в своих руках. Неважно, что реально, а что нет. Неважно, что он знает или не знает. Важно только то, что он еще живет, он еще жив достаточно, чтобы слушать.

***

- К твоему сведению – Наоми думает, что я беременна, - однажды объявляет она со вздохом, входя в их комнатушку. Солас поднимает на нее глаза, отвлекаясь от книги со старыми рецептами, и игнорирует прилив адреналина, который вызвали ее слова. - Да? – мягко переспрашивает он. - Да, - Лавеллан начинает распаковывать свою сумку, вытряхивая оттуда ткань, куда были завернуты хлеб, сыр и яблоко, которые она взяла себе на обед. Она все это съела, - народ может тебе докучать об этом некоторое время. - Потому что Наоми думает, что ты беременна, - повторяет Солас. Беременна его ребенком. Лавеллан равнодушно машет рукой. - Просто у меня не было лунной крови с тех пор, как мы прибыли. Он застывает, позвоночник его пробивает дрожь. У нее, у нее не было крови с тех пор как они прибыли, а прибыли они сюда месяц назад. Они ведь жили рядом, близко друг к другу, он должен был знать, у нее не было, а означает ли это – Разве она – Могла ли она? Нет, они ведь никогда – даже если она была, то это не был бы от него. Тогда от кого? В Скайхолде, было ли у нее что-то, знал бы ли он о том, что она, но нет, он бы не винил ее в том, что она хочет найти свое счастье с другим. Каллен? Блэкволл? Бык? Железный Бык?! Неужели они, возможно ли это, как это – что это получится тогда, полуэльф, полукунари? Его сердце стучит как умалишенное. Она с Железным Быком – но как же Бык и Дориан? Они втроем?! Но ведь даже полукунари такие огромные, а она такая маленькая, это ведь – сможет ли она это пережить? Сможет она выжить? Это возможно, нет, рождение ребенка было бы таким опасным, оно и так опасно, она не сможет, она умрет, и он будет беспомощен, он не сможет ее спасти, она даже себя не сможет спасти, преданная собственным телом в схватке, в которой ей не выжить. И ее кровь, ее несчастная кровь будет на его руках, о, неужели крови было недостаточно, потому что он не смог ее спасти и- - Солас! – Лавеллан шипит прямо ему в ухо. Солас возвращается в реальность. - Я… да. Приношу свои извинения, что? - Мой цикл был непоследовательным еще со времен Конклава, - говорит она мягко, с улыбкой на губах и глазах, - это нормальная реакция на стресс, когда женщина сильно напрягает тело. У Кассандры то же самое, и у Вивьен, когда она много колдует. Это абсолютно нормально. Я не беременна. - А, - Солас прочищает горло, - ясно. - Кроме того, я думаю, что для начала все же нужно заняться сексом, - говорит Лавеллан, садясь рядом с ним на койке. Она потягивается, разминая свои ступни и колени. Они пунцовые от тяжелой работы. Ему бы хотелось сейчас опуститься рядом, коснуться лодыжек, как тогда, раньше, и прогнать боль с натруженных мышц. Если бы тут кто-то был, из эльфинажа, он бы осмелился на такое. Есть много вещей, которые он может себе позволить под личиной Иосифа и Эстер. Но здесь, в их узкой тесной каморке, он бессилен и немощен. Он не может смотреть, не может касаться, не может дышать слишком близко к ней. Она не была с другим. Ни с Калленом, ни с Блэквеллом, ни с Быком, ни еще с кем-то, кого его истеричный, нелогичный разум сумел подкинуть ему. Она не была. - Что читаешь? – как ни в чем не бывало, спрашивает Лавеллан, возвращая его снова в реальность. - Книга народной медицины от Авидана, - говорит Солас, вновь прочищая горло. Лавеллан слегка пинает его своей натруженной ногой. - Не народной медицины. Солас противится желанию закатить глаза. - Книга лекарственных рецептов от Авидана. - Там есть что-нибудь от боли в мышцах? – Лавеллан откидывается на стену спиной, не касаясь его. - Возможно, - нет, Солас не представляет, как бы ощущалась ее кожа, если бы он втирал в нее бальзам. Как бы мускулы расслаблялись под его пальцами. Он не представляет, как свет от их лампы тек вдоль изгиба ее икр, к аркам ее изящных лодыжек, как масла бы заставляли ее блестеть, как священную статуэтку. Он не представляет себе этого, нет. Он не заслуживает ее. – Я постараюсь найти что-то подобное. Лавеллан довольно мычит и перемещает свой вес на стену так, что она наклоняется, совсем немного, в его сторону.