6
Руки затекли и казались совсем чужими. Колени упирались во что-то твердое и холодное, а голова чудилась неподъемным огромным камнем. Кёнсу медлил, не спешил открывать глаза — ведь тогда можно представить, что он просто-напросто заблудился в неприятном сне, но скоро проснется. Проснется там, где и полагается — в королевском дворце, в мягкой кровати под нежным балдахином. Чутье милосердно подсказывало ему еще немного оттянуть момент встречи с неприятной действительностью. Кёнсу медленно вдыхал спертый, затхлый воздух давно не проветриваемого помещения, перемешанный со слабыми омежьими ароматами. Вслушивался в чье-то едва различимое дыхание, робкие вздохи и тихий шепот, разбирая лихорадочные строки из Писания. Кажется, кто-то неумело, но искренне молился. Кёнсу не позволял страху подобраться к сердцу и мыслям, но ощущал, как тот уже скручивается ледяным узлом в животе и скребет острыми когтями по стенкам. Кёнсу облизал языком пересохшие губы, ощутил противный, прелый привкус и решительно распахнул глаза. Деваться все равно было некуда и оттягивать этот момент тоже. Резных ножек и прозрачного балдахина, конечно же, он не обнаружил. Вокруг царила вязкая, липкая темень, а в крохотное окошко под потолком заглядывала любопытная луна, прочерчивая по сероватой стене тонкую серебряную полосу. Кёнсу лежал на полу, пальцы нащупали острые края соломенной циновки, а также конец веревки, оплетающей запястье. Еще один грубый узел окольцевал щиколотку. Колено, вдавленное в стену, нещадно ныло, левая рука, притиснутая к боку, покалывала от долгого лежания на ней, а в сухом рту все еще отдавало отвратительной прелостью. Кёнсу определенно знал, какая трава дает такой привкус, но рассеявшиеся мысли не позволяли быстро ее вспомнить. Кёнсу в принципе не мог за что-либо четкое ухватиться — суматошные раздумья прыгали туда-сюда, будто с кочки на кочку скакали, не давая толком сосредоточиться. Лунный луч на стене показался ему достаточно надежным и успокаивающим — Кёнсу зацепился за него, медленно выдыхая, уговаривая себя не паниковать. Луч вытягивался и заострялся на конце, разрезая щербатый камень пополам, чудился Кёнсу мечом — вроде того, с каким любил тренироваться принц Чонин. Чудаковатым, марчанским, с длинным лезвием и странной кривой ручкой. Кёнсу так и не успел спросить, отчего мечи Золотой Марки отличаются от оружия южан. Еще успеет, утешил сам себя Кёнсу. Успеет, надо всего-навсего постараться вернуться обратно во дворец. Задача совсем легкая, верно? Страх, незаметно подобравшийся к сердцу, с насмешкой этому предположению возразил. Кёнсу вздрогнул, шевельнул ногой и резко вздохнул. Испуг стиснул стылыми объятиями грудь и хотел было сбить дыхание, когда Кёнсу услышал чей-то робкий голосок из темноты. — Проснулся? Шепот был тихим и призрачным, нереальным. Кёнсу счел бы его ненастоящим, если бы тот не заговорил вновь. — Как голова? Кажется, именно этот шепот не так давно молился. — Чугунная, — шепнул Кёнсу в ответ. — Так всегда сперва, — охотно продолжил чужой голос. — Они какую-то пакость подмешивают, чтобы усыпить. Скоро пройдет. — Кто они? — Работорговцы, — незамедлительно последовал страшный ответ. — Они почти не говорят, только приказывают и дают какие-то объедки вместо еды. Но я один раз увидел на запястье одного татуировку — звезду в круге. Эти из Приморья, только омегами торгуют. С Пустошью. Самые мерзкие из всех. Кёнсу тяжело сглотнул, чувствуя, как сдавливает горло ноющий узел. Работорговля на Севере и Юге каралась смертной казнью, оттого ею никто не рисковал заниматься, чего не скажешь про Срединные Земли и Приморье — края достаточно бедные и суровые, чтобы вынуждать людей бросаться в самые крайности и становиться безжалостными ублюдками ради звонких монет. Кёнсу однажды слышал, что в Пустоши на торговлю людьми закрывают глаза и потворствуют ей, несмотря на официальную договоренность держав и подписанный билль, согласно которому работорговцы преследовались и наказывались по всей строгости. Племенам бескрайних Пустошей, где омег всегда было в разы меньше, нежели альф, ничего не стоило для вида согласиться с требованиями соседних государств, тихонько продолжая платить работорговцам золотом. Омеги ценились ими превыше всего. Кёнсу не хотел об этом думать, но вполне мог себе представить, что случалось с теми несчастными, кого похищали и продавали жаждущим всевозможных утех племенам. И про продолжение рода нельзя было забывать. Кого-то продавали родственники из-за отчаяния и бедности, кого-то заказывали недруги, кого-то просто похищали — в результате все они навсегда пропадали среди сухих степей Пустоши, так и не вернувшись домой. Об этом в обычных разговорах старались не распространяться, ведь работорговля была запрещенной темой. Запрещенной и страшной, от какой в жилах стыла кровь, тем не менее, Кёнсу еще в Судо однажды слышал перешептывания соседей по поводу одного таинственного исчезновения омеги с их улицы. Кто-то был уверен, что тот сбежал с каким-то альфой в Золотую Марку и живет там теперь припеваючи. А кто-то дребезжащим шепотом предполагал самое худшее, так как семья исчезнувшего внезапно обогатилась и скоренько переехала на запад, ближе к границе с Приморьем. Все самые жуткие слухи и суеверия кажутся невозможными и нереальными, пока не столкнешься вдруг с ними лицом к лицу. Будто ребенок, твердо знающий, что монстров из сказок не существует, в один прекрасный день с ужасом замечает, как из-под кровати высовывается чья-то когтистая лапа. Кёнсу чувствовал себя примерно так же, однако продолжал бороться со страхом всеми силами, сохраняя ясность рассудка. Бояться правильно и естественно, раз он в логове работорговцев — тем не менее, всепоглощающим, парализующим ужасом Кёнсу себя не спасет. Поэтому он хватается за то единственное, что вытаскивает его из засасывающей глубины боязни перед неизвестным — за чужой голос. — Давно я здесь, не знаешь? — Третий день, — ответил невидимый собеседник. — Тебя, скорее всего, добротно накачали, потому что ты два дня не просыпался. Они перепугались, что не проснешься вообще. Оставили здесь просто так, не зная, что делать. Тупые и трусливые ублюдки. — Сонный корень, — неожиданно ляпнул Кёнсу, наконец-то припомнив название прелой травы, перекатывающейся на языке. — Если переборщить с ним, можно действительно не проснуться. — Хорошо, что они и в пропорциях мало что понимают, верно? А то уснул бы ты навечно, друг. — И то правда, — невольно согласился с ним Кёнсу. — Нас здесь двое? — Еще Минхао где-то в углу лежит. Но он совсем того. Ему проще… быть не здесь, — нервно дребезжал чужой шепот, и Кёнсу понял, что, наверное, этот омега давно не разговаривал с кем-то нормальным. Страшно проснуться непонятно где, но еще страшнее — просыпаться так целыми днями без возможности поделиться этой болью и скребущим ужасом. — Как тебя зовут? — поинтересовался Кёнсу, медленно ерзая по циновке, пытаясь улечься удобней и дождаться, пока затекшие конечности придут в норму. — Джонхан. А тебя? — Кёнсу. — Я очень рад, что ты проснулся, Кёнсу, — искренне признался Джонхан. — Я этому рад не меньше, — хмыкнул тот, осторожно ощупывая узел на запястье. — Как долго ты здесь находишься? — Перестал считать после третьей недели. Дни как-то смазываются в один, особенно если сидишь в одном и том же месте все время. — Тебя украли? — Продали, — легко поправил Джонхан, а Кёнсу не знал, хорошо или плохо то, как невозмутимо звучал чужой голос в этот момент. — В нашей семье слишком много голодных ртов. У меня шестеро братьев. А еще я болен, поэтому родители предпочли от меня избавиться, чтобы не тратиться на… похороны. Кажется, этим идиотам из Приморья так сильно понравилось мое лицо, что никто не заметил, что от меня никакого толку не будет. От джонхановой речи несло обреченностью и печалью так сильно, что кожу Кёнсу кололи мурашки, а живот сводило от неприятного чувства чужого смирения с неизбежным. Джонхана хотелось тряхнуть за плечи, чтобы он прекратил спокойно мириться с жуткой действительностью, но, наверное, у Кёнсу не было на это никаких прав. Он — только что проснувшийся пленник работорговцев, привязанный к стене веревками. Джонхан лишь посмеется, если Кёнсу сейчас начнет горячо говорить что-то о надежде и борьбе с обстоятельствами. — Чем ты болеешь? — У нас это называют «объятием мертвеца». Говорят, все из-за того, что папа нагулял меня на стороне от отца. Мол, я теперь расплачиваюсь за его гулящий нрав, — признался Джонхан и зашелся глухим кашлем, прикрывая рот ладонью. — Глупость, как по мне. На все воля Божья и каждому свое испытание. Это вот — мое. Кёнсу знал про «объятия мертвеца» — болезнь и впрямь неизлечимую и достаточно неприятную в самом конце. Наставники в медицинской школе Судо как-то рассказывали о ней, предполагая, что болячка цепляется только к омегам, чьи родители, так сказать, вели хаотичный образ жизни и прыгали в постель к кому попало. А «объятиями мертвеца» она называется потому, что со временем на пояснице и боках появляются странные лиловые пятна, похожие на следы от пальцев. Кёнсу понимал — от его утешения, сожаления Джонхану легче не станет, потому вежливо молчал. Счел, что будет всяко лучше, когда он просто выслушает второго пленника до конца. — Я боялся, что умру здесь, так и не поговорив больше ни с кем. Те ублюдки бормочут что-то на своем, собачьем языке и глумятся, а Минхао… Наверное, в лучшем мире. Там ему нравится больше, чем здесь. — Откуда он берет дурман? — Они приносят. Этого добра у них навалом. Хорошо, что не трогают, иначе совсем туго было бы. Боятся испортить товар, — разумно предположил Джонхан и Кёнсу с ним мысленно согласился. Порченных, искалеченных омег в Пустоши наверняка не продашь за хорошее вознаграждение. Кёнсу двинул ногой, шевельнул руками и с облегчением заметил — неприятные ощущения после долгого лежания исчезли. Он уперся ладонями в циновку, напряг ноющие мышцы и сел, медленно поворачивая головой, разминая шею. Туман в сознании постепенно развеялся, мутная пелена перед глазами исчезла и Кёнсу, моргнув пару раз, наконец-то смог тщательней осмотреться вокруг. Лунного света из маленького окошка вполне хватало, чтобы рассмотреть длинное узкое помещение, пол которого был выстелен соломенной циновкой. В дальнем левом углу лежал комок из замусоленного одеяла — скорее всего, под ним находился тот самый Минхао. Джонхан сидел в паре футов от Кёнсу, замотанный в покрывало по горло. Его лицо узкое и болезненно худое, с заострившимися скулами и бледными губами. У него длинные светлые волосы, спутанные и грязные, а глаза беспокойные и воспаленные, взволнованно наблюдавшие за Кёнсу. Кёнсу еле-еле различил тонкий запах ландыша, перебиваемый вонью немытого тела и запахом мочи, тянущимся из правого угла. Скорее всего, предположил Кёнсу, там туалет. Слюна во рту стала неприятно кислой, а живот неожиданно решил напомнить о себе громким, выразительным бурчанием. Джонхан хихикнул в одеяло, снова кашлянул и сообщил: — Потерпи немного. Скоро утро — они принесут еды. — Они не добавляют в еду дурман? — Добавляли бы, если бы сочли нас буйными. Минхао его глотает просто так, за спасибо, а я… Мне нелегко сопротивляться. Сил не хватает. — Сколько раз в день они приходят? — спросил Кёнсу, потирая пальцами задеревеневшие плечи. — Дважды. Утром и вечером. — Как думаешь, почему они так долго держат вас здесь? — Не знаю, — закусил губу Джонхан. — Но могу предположить, что двоих омег им недостаточно. Может, по заказу больше нужно. Может, возникли какие-то трудности или заложить кто их решил — они пережидают бурю, чтобы не попасться королевской гвардии. — Считаешь, мы все еще в Южном Королевстве? — Скорее всего. Гвардейцев нынче много стало, особенно на границах, пленников так просто не провезешь и всех не подкупишь. Да еще и запахи южные. Чувствуешь? — слабо улыбнулся Джонхан. — Такой сладкий аромат, медовый? — он дождался кивка Кёнсу и продолжил. — Это отцветает ласточкина трава, она только в Южном Королевстве растет. — Разбираешься в травах? — губы Кёнсу также тронула легкая улыбка. — Совсем немножко. Дед научил. Кёнсу одобрительно промычал, сел на колени, медленно приподнялся и наконец-то втянулся во весь рост, опираясь ладонью об стену. В спине что-то подозрительно хрустнуло, пока Кёнсу крутил боками и разминал бедра. Шагнул ближе к окошку, глубоко вдохнул свежего воздуха с медовыми нотками ласточкиной травы, прислушался к сонному шуршанию деревьев. Попытался прикинуть, что и как делать дальше. То, что вряд ли кто-либо в курсе, где он находится, Кёнсу даже не сомневался. Он хорошо помнил, как гостил в бэкхёновом доме, как задремал в ночном экипаже и как к его лицу прижали промоченную сонным корнем тряпку. Конечно же, его хватились только утром, когда обнаружили, что покои королевского врачевателя пусты и во дворце его никто не видел с вечера. Поэтому на спасение благодаря гвардейцам рассчитывать не приходилось. Работорговцы — хитрые и находчивые мерзавцы, умеющие годами прятаться и скрываться. Они собаку съели на лжи, всевозможных придумках и уловках, отчего их поиск был стократ труднее поиска обыкновенных преступников. Надеяться нужно было исключительно на себя. Кёнсу не собирался сгинуть в Пустоши, ублажая местных альф или бесконечно производя на свет чье-то мерзкое потомство. Последней, насколько Кёнсу помнил, умирала надежда — и он точно не перестанет надеяться и пытаться до самого конца. Ледяной страх кольнул иголкой сердце и прошелся горячим языком по загривку, но Кёнсу тряхнул головой, сбрасывая секундное наваждение. Он хотел выбраться отсюда. И он непременно выберется, заберет из этого ужасного места Джонхана, которому никак нельзя было позволить умереть в этом зловонном подвале. Приближался рассвет, вязкая темень комнаты забилась по углам, все вокруг посерело и приняло четкие очертания. Защебетали проснувшиеся птицы, легкий ветерок шевельнул листья деревьев — Кёнсу глубоко дышал, успокаивая суетливые мысли и размышляя над планом побега. Он не желал тратить драгоценное время на слезы, истерику или мольбы о помощи. Это бессмысленное и наивное дело. Он отчаянно хотел вернуться домой. Опять попробовать изумительно вкусную стряпню повара Шиндона, услышать ворчание главного распорядителя Чонсу, посмеяться на пару с Бэкхёном, увидеть смущенную улыбку Сехуна, вдохнуть едкую вонь самокрутки Ханя. Побеседовать о забавных пустяках с королем Джеджуном, поспорить с Исином, а еще… Еще хотелось лично убедиться, что принц Чонин не загоняет себя до смерти учебой, фехтованием и разъездами по королевству. Ему так сильно хотелось поговорить с Чонином еще хотя бы раз. Кёнсу ведь только-только начал его по-настоящему узнавать. Касаясь кончиками пальцев шершавой стены, Кёнсу прошелся по всей комнате — длина веревок, оплетших руку и ногу, позволяла вольно передвигаться от одного конца до другого, особо не стесняя движений. Хитромудрые узлы подсказали — вязали их выходцы Приморья, скручивавшие крепчайшие и сложнейшие узелки во всем мире. Что немудрено — большая часть населения там была связана с морем и корабельным делом. Пытаясь развязать, Кёнсу лишь затягивал их туже, а после нескольких неудачных попыток вовсе бросил это бесполезное занятие. Проще и надежней было разрезать путы ножом, однако — что не удивительно — ничего полезного под рукой не нашлось, а всех зубов не хватило бы, чтобы ее разгрызть. Кёнсу осторожно прислушался к комку одеял, под которыми прятался Минхао — тот спал, едва различимо прерывисто дышал, что немного успокаивало. Значит, парень был жив и относительно здоров. В комнате наличествовала всего одна дверь — деревянная, сбитая из плотных досок без щелей и дыр, и даже без ручки. Кёнсу предположил, что закрывалась она снаружи на навесной замок или щеколду. Он приложился к двери ухом, замер и напряг слух — по ту сторону стояла подозрительно зловещая тишина. Он встал на носочки, ощупал пальцами дверной косяк, обследовал всю поверхность, потом плюхнулся на колени и попытался заглянуть в узкую полоску между порожком и дверью. Абсолютно ничего. Либо они здесь совершенно одни на мили вокруг, либо находились на удалении от основного логова работорговцев. Первый вариант был бы, конечно, предпочтительней. Отряхнув ладони от пыли, неугомонный Кёнсу уселся на циновку рядышком с Джонханом и уперся спиной в стену. Тот все время, пока второй слонялся вокруг и терся около двери, не сводил с него блестящего взгляда. Казалось, Джонхан был действительно счастлив, что рядом с ним хоть кто-то наконец-то заговорил и зашевелился. — Ты из тех, кто не сдается, верно? — подметил Джонхан, тепло улыбнувшись. — Ага, — уверенным кивком подтвердил это Кёнсу. — Мы выберемся отсюда. Джонхан ему не поверил, снисходительно подняв уголки губ, и поспешил перевести тему. — У тебя северный акцент. Ты северянин? — Я родом из Судо, — ответил Кёнсу. — Несколько месяцев назад перебрался в Нуэль и устроился работать хирургом в порту. — Ты лекарь? — встрепенулся Джонхан, не стараясь скрыть в интонации подлинное восхищение. — Ты, наверное, знаешь все на свете. — Все на свете знать невозможно, — польщенно хихикнул Кёнсу. — Зато я знаю, чем отличается морской окунь от речного. И еще, кажется, могу браниться на языке Срединных Земель. Но мой учитель, Лу Хань, делает это куда профессиональней и красноречивей. Он будто не ругается, а стихи бранью читает. — Он тоже врачеватель? — Да, лучший нуэльский хирург и заноза в заднице. И постоянно сосет удивительно вонючие самокрутки. Знаешь, такие, из-за каких даже глаза слезятся. — Мой покойный дед курил такие же. Говорил, это какой-то северный редкий табак и что его прелесть познается с возрастом, — на манер древнего старца проворчал Джонхан. — И что сопливым омегам этого удовольствия ни за какие коврижки не понять. — А ты откуда родом, Джонхан? — Я из Ульхана, — ответил тот, заправив прядь светлых волос за ухо и мечтательно улыбнувшись. — Там сейчас так красиво в это время года. Цветут кисары и липа, колосится пшеница и наливаются соком абрикосы. И все вокруг розовое из-за лепестков кисар. А еще пахнет свежим молоком, маслом и медом. — Мой… один мой знакомый собирается в Ульхан на день основания, — неожиданно для самого себя произнес Кёнсу, помянувши, о чем они разговаривали с Чонином в последний раз: об ульханском сыре и его, Кёнсу, экзамене. Он вспомнил непослушный хохолок на чониновой макушке, лукавый прищур черных глаз и мягкий, бархатный смех. Уютный аромат старых книг в библиотеке и кисловатый запах лучицы в чае. Странная тоска закралась в сердце и угомонившийся испуг вновь напомнил о себе, стиснув грудь. — Ему понравится на дне основания, — горячо закивал Джонхан. — Лендлорд устраивает празднество на несколько дней, вино, эль и настойка льются рекой. Омеги наряжаются в лучшие одежды, поют песни, играют и пляшут до рассвета. Я должен был принять участие в небольшом представлении, сыграть мужа основателя Ульхана, если бы не… если бы со мной вот это не приключилось, — губы Джонхана подрагивали и он поспешно спрятал лицо в одеяле. — В следующем году та роль вновь будет твоей, — по-детски категорично пообещал ему Кёнсу. Джонхан не хотел ему верить. Тем не менее, сквозь слезы улыбнулся.* * *
Один из похитителей заявился в тот самый момент, когда за окном уже вовсю светило утреннее солнце, звонко щебетали птицы, а Минхао выбрался из вороха одеял, причмокивая пересохшими губами и рассматривая сидящих плечом к плечу Джонхана и Кёнсу. На его голове птичье гнездо из темных волос, синие мешки под глазами, тонкую, посеревшую кожу лица поперек разрезали острые скулы, а руки Минхао заметно подрагивали. Дурман потихоньку исчезал из мыслей и вымывался из крови — совсем скоро его начнет скручивать и ломать, но пока он все еще не способен ясно соображать. Минхао молча справил нужду и свалился обратно в одеяло, сворачиваясь гусеницей. — И вот так две недели, — небрежно обронил Джонхан. Чувствовалось, что он не одобрял того, как боролся с пленом у работорговцев Минхао, однако навязывать свои мысли другому человеку не собирался. Кёнсу тоже помалкивал. От Минхао никакого толку не будет, когда он придумает план побега. А переубеждать того, кто в этом не нуждается — себе дороже. Скрежет по ту сторону двери сообщил, что к ним нагрянули нежданные гости, и Кёнсу вообще не представлял, как нужно себя правильно вести и что делать. Он встал на ноги и отошел подальше к стене с окном, не сводя настороженного взгляда с двери. Отчаянное чувство внутри вопило, что нужно прямо сейчас наброситься на вошедшего, толкнуть, залепить в лицо и в промежность, повалить на землю и бежать, куда глаза глядят. Разум же напомнил, что он — мелкий и тощий омега, в каком силы, как в кролике, тогда как приморские альфы обычно — здоровенные и крупные мужики. Подобная дерзкая выходка могла стоить Кёнсу жизни. Оттого он остался на месте, ощущая утешающее прикосновение Джонхана к ладони. Их незваный гость — высокий и волосатый альфа с едким, неприятным древесным душком. У него густая черная борода, покрытые волосками мускулистые руки, слишком тесная рубаха трещала на мощной груди, а ноги обтянули льняные штаны. В его руке зажаты два мешка — один больше, другой поменьше, — и он предусмотрительно осмотрел комнату прежде, чем войти внутрь полностью. Альфа с презрительной усмешкой зыркнул на комок одеял, скрывавший Минхао, швырнул в него маленьким мешочком, а после заметил сжавшихся в углу омег. Рассмотрел Кёнсу с головы до ног, расплылся в улыбочке и проговорил сипло: — Проснулся. Молодец, омега. Глянул на Джонхана, цокнул языком. — Слишком худой. Жрать надо, — прохрипел жутким, лающим приморским говором, проглатывая окончания слов. Джонхан вздрогнул и стыдливо натянул рубаху на костлявые плечи, а после спрятался за Кёнсу. Альфа направился прямо к ним, Кёнсу невольно отступил на шаг, судорожно вцепившись в джонханову ладонь. Великан подошел совсем близко, возвышаясь над омегами на целых две головы, наклонился, схватил толстыми пальцами Кёнсу за подбородок и всмотрелся в его лицо, покрутил из стороны в сторону, любовался, даже не пытаясь скрыть возбужденное сопение. От него несло потом, прелостью и кровью, Кёнсу пытался не дышать и, сжав губы в сердитую линию, терпел противный осмотр. — Красивый. Мой член ноет, — выдал альфа и отвратительно заржал, демонстрируя омегам желтоватые крупные зубы. — Пахнешь, — он с явным нежеланием отпустил подбородок Кёнсу, отступил на шаг, поднес пальцы к носу и шумно вдохнул зацепившийся за кончики запах фрезии. — Не бойся. Пока. Кёнсу мутило от омерзения, но он упрямо не отводил взгляда от альфы, строптиво вздернув голову. Заметил, как что-то блеснуло в кармане похитителя, за пару мгновений сообразил план, выпустил джонханову ладонь из хватки и шагнул вперед. — Эй! Альфа остановился, заинтересованно обернулся и уставился на Кёнсу мутными глазенками. Откровенно раздевал взглядом, оглаживал лицо и кусочек бледной шеи под растянутым воротом. Шумно сопел и ждал. Кёнсу подошел к нему вплотную, запрокинул голову, пытаясь хоть как-то соблазнительно ухмыльнуться, пускай в душе хотелось плюнуть в его мерзкую рожу и наподдать под зад. Протянул руку и коснулся пальцами чужой мясистой груди, провел кончиком линию и, вздрогнув, почувствовал, как лапища альфы по-хозяйски легла на бедро, больно стиснув. Подавив рвотный позыв, Кёнсу улыбнулся игриво, осторожно убрал его руку с себя и отступил. Альфа зачарованно потянулся следом за Кёнсу, но тот мотнул головой из стороны в сторону, растянул уголки губ и демонстративно облизнул нижнюю. — Потом. Вечером. Приходи один. Альфа тяжело, со свистом выпустил из ноздрей воздух, кивнул и ушел, напоследок кинув на Кёнсу сальный взгляд. — Что это было? — выдохнул пораженно побелевший от страха Джонхан через минуту. Кёнсу жутко хотелось умыться, вымыть руки и выпить чего-нибудь крепкого, чтобы забыться. А еще лучше — до крови соскрести чужие прикосновения с собственной кожи. Ему противно и грязно до ужаса, но он повернулся к Джонхану лицом, победно усмехнулся и продемонстрировал спрятанное в рукаве рубашки лезвие, незаметно вытащенное из кармана тупого альфы. — Это был первый пункт плана.* * *
— Ты сумасшедший, Кёнсу, — испуганно шепнул Джонхан, завороженно наблюдая за тем, как Кёнсу усердно резал лезвием веревку, оплетшую щиколотку. — Сумасшедший. — Возможно, — послушно согласился с утверждением тот. — Но лучше уж я буду сумасшедшим на воле, чем кротким и здравомыслящим в Пустоши. Согласен? Джонхан, закусив бледную губу, кивнул. Он уже свободен — Кёнсу срезал с него веревки сразу же, как убедился, что за дверью никто не толчется и вокруг вновь воцарилась мирная тишина. Мешочек с дурманом Кёнсу припрятал под циновкой, растолкал и освободил Минхао, коротко ввел его в курс дела и получил в ответ затравленный взгляд и непонятное бормотание. Минхао вроде как поддерживал их план побега и пообещал помочь, когда Кёнсу взамен поклялся отдать ему дурман. Минхао представлял собой странное и жалкое зрелище со спутанными патлами и беспокойными мутными глазами, однако Кёнсу посчитал, что лучше уж он будет на их стороне, нежели каким-то образом помешает дать отсюда деру. — Разве тебе не страшно? — нижняя джонханова губа дрожала от искреннего беспокойства и ужаса перед предстоящим; он вообще слишком маленький и взъерошенный, будто воробушек, и Кёнсу его очень жаль. Как жаль и Минхао, пытающегося сладить с трясущимися руками. Как жаль и самого себя. Именно поэтому он не мог разрешить себе сдаться, плыть по течению, надеяться на волю случая либо на божественное снисхождение. Он должен действовать, упрямо и до конца, как полагалось наследнику фамилии и противного нрава До. — Очень страшно, — Кёнсу показал Джонхану свои подрагивающие пальцы, нервно сглотнул, утихомиривая прыгающее в груди сердце. — До смерти страшно. Но по-другому нельзя. Никто, кроме меня, этого не сделает. Ты ведь хочешь вернуться в Ульхан, вновь прогуляться по розовым от кисары полям? — Хочу. Больше всего на свете, — прошептал Джонхан с блестящим от невыплаканных слез взглядом. — И я кое-куда хочу возвратиться. Больше всего, — слабо улыбнулся Кёнсу, отчего-то вспомнив королевскую библиотеку, обмотанные лентами руки и пронзительные, но теплые черные глаза. Совершенно не такие колючие и категоричные, как в первую встречу. Интересные. Их так сильно хотелось увидеть снова. Джонхан замолчал, решив, что лучше помогать тихонько, а не нагнетать мрачное настроение своими переживаниями. Кёнсу расправился с веревкой, в последний раз напомнил Джонхану и Минхао план действий, потребовал от них повторить услышанное и принялся ждать вечера, уткнувшись подбородком в поджатые к груди колени. Его задумка достаточно простая и обыкновенная, без всяких потайных ходов и запасных вариантов. Пан или пропал. Конечно же, он собирался удрать отсюда, из этой смрадной комнатки, в какой даже дышать нормально не получалось. Но если ничего не получится, Кёнсу не станет смиренно ждать своей участи и уж тем более не поедет в Пустошь. Лучше уж один миг, один взмах лезвием — и без лишних мучений. Кёнсу проговаривал про себя порядок действий, щупал деревянную ручку лезвия, вслушивался в бессвязное бормотание Минхао и трогательную молитву Джонхана, умолявшего высшие силы быть к ним троим снисходительней. Отчего-то прерывистый шепот омеги и его горячая мольба вновь тревожили присмиревшее от всех потрясений сердце, но Кёнсу прерывать Джонхана не посмел. Каждый успокаивался, как получалось. Минхао — дурманом, Джонхан — молитвой, а Кёнсу — мечтами о том, к кому и к чему он жаждал возвратиться. Вечер пришел неожиданно. Закатное солнце красными полосами касалось серой стены, оглаживало бледное лицо Джонхана и цепляло голые пятки Минхао. Кёнсу услышал вдалеке за дверью возню, попросил омег занять свои места, а сам спрятал ножик в рукаве, слегка приспустил рубаху с бледных плеч и провел языком по губам, сделав их красней и выразительней. Необходимо было прямо с порога привлечь внимание альфы к себе целиком и полностью. У Кёнсу поджилки от ужаса тряслись, сердце скакало в животе, но мысли на удивление ясные и прямые. По торопливому скрежету и шуршанию слышно, что альфе уже невтерпеж. Великан распахнул дверь комнатки, тут же ворвался внутрь и попал под гипнотизирующий, соблазнительный взгляд Кёнсу. Тот вел пальцем по шее, ключицам, ухмыльнулся и ладонью поманил того к себе. Тупица послушно пошел на зов, успевая поглаживать рукой член прямо сквозь штаны и облизываться, рассматривая Кёнсу. Мысленно раздевая и раскладывая во всевозможных позах — Кёнсу с отвращением заметил это по вздувшимся ноздрям и раскрасневшейся потной морде. Альфа не обращал внимания ни на что, окромя Кёнсу, наступал медленно, душил древесной вонью; наклонился и опалил нежную кожу чужих щек горячим дыханием. Кёнсу держал взгляд, не отводил, пускай нижняя губа невольно подрагивала, как и пальцы руки, стиснувшие в кармане ручку лезвия. Альфа дотронулся шершавым пальцем до его шеи, с нажимом провел по плечу и склонился для поцелуя, однако на него вдруг с двух сторон набросились Минхао и Джонхан, накидывая на тупого увальня одеяло и обматывая его вокруг головы. Кёнсу требовалось всего мгновенье, чтобы упасть на пол и воткнуть лезвие в бедро, а после резануть сухожилие, испачкав пальцы в теплой, липкой крови. Минхао и Джонхан вцепились во вторую ногу альфы, удерживали, пока Кёнсу резал жилы, а затем отскочили в стороны, позволяя великану рухнуть на пол, завывая от боли. Одеяло на голове немного приглушало крики, он крутился по полу и вопил во всю глотку. Джонхан дрожал от страха и злости, но все равно пнул похитителя в живот, а Кёнсу добавил пинков в грудь и по шее, превратив пронзительный вопль в хриплый скулеж. — Скорее! Кёнсу схватил Джонхана за руку, тот потащил Минхао за шиворот, и они быстро вылетели за дверь, взобрались по ступенькам и выбрались наружу. Вокруг — ни души. Полоска леса в нескольких футах, поле и покосившаяся сторожка, в какой их держали. Альфа и впрямь явился к ним в одиночку, кретина кусок. Вероятно, тайком улизнул от своих, так как слишком уж яйца чесались оприходовать одного из плененных омег. Лошади или тележки также не наблюдалось, а значит — пришел пешком. И еще это могло означать, что логово работорговцев совсем рядом, а потому необходимо спешить. Кёнсу потянул Джонхана за собой в сторону леса, но Минхао остался на месте. — Отдай то, что обещал, — омега протянул руку и посмотрел на Кёнсу больными, уставшими глазами. — Не пойдешь с нами? — робко спросил Джонхан. — Нет, сам разберусь, — Минхао спрятал дурман в кармане штанов, развернулся и заковылял в противоположную от них сторону. — Бывайте. — Бывай и ты, — попрощался Кёнсу, продолжая сжимать теплую джонханову ладонь своей, измазанной в крови альфы. Темный лес перед ними широко раскрыл объятия и не выглядел дружелюбным. Но уж лучше так, надеясь на удачу, чем в той кошмарной сторожке. Или проданным бескрайней Пустоши.