11
Этим утром Кёнсу просыпаться совершенно не хотелось, несмотря на то, что он обыкновенно предпочитал вставать рано. Его покойный папа делал точно так же, успевая за утро кучу всего; Кёнсу, подражая ему, начал находить свою прелесть и пользу в бодрствовании спозаранку, пока отец ворчливо кутался в одеяло, бурча на неугомонных омег семейства До. Работая на пару с Лу Ханем, а после перебравшись в королевский дворец, Кёнсу от своих привычек не отказался, однако повар Шиндон и поварята его в утренних подъемах обскакали, начиная возиться в подвалах кухни затемно. Все дни, проведенные в Блуждающих Холмах, проходили по такому же распорядку. Кёнсу вскакивал раньше всего остального лагеря и, пока другие только выходили из палаток и что-то сонно бормотали, Кёнсу умудрялся к этому моменту приготовить несколько бочек с раствором «птичьей смерти» и поручить задания деревенским добровольцам, добиравшимся к ним из Бетина. Сейчас же Кёнсу прислушивался к звонкому щебету птиц, к негромкому гомону пробуждавшегося лагеря, к солдатским смешкам и пожеланиям доброго утра, но глаза открывать не спешил. Течка наконец-то утихомирилась, прекратила терзать его измученное тело и отступила, засев покалывающим клубком в животе. Настойка из трав, в конце концов, подействовала, отчего Кёнсу с наслаждением привыкшего быть здравомыслящим человека ощущал мысли в голове ясными и своими. Желания были тоже его, а не настойчиво продиктованные слепой и жаждущей омежьей сутью. Удивительно, но то, что еще вчера будило в нем неприличные, стыдливые желания, сегодня с утра дарило покой и умиротворение. Кёнсу лежал с закрытыми глазами, однако точно знал, что стискивал в руках и меж бедер чонинову накидку, которую так бесцеремонно у принца вчера потребовал. Легкий мускусный запах отчасти волновал и заставлял нежную кожу покрываться мурашками, но, тем не менее, Кёнсу не хотелось, как вчера, бежать, сломя голову, в чужую палатку и умолять что-нибудь сделать с собой. Завершение вчерашнего дня вообще чудилось ему сном. Именно это стало еще одной причиной, почему Кёнсу не спешил возвращаться в реальность. Да, пускай он кончиками пальцев чувствовал ткань накидки и отлично помнил разговор с Чонином, разум все равно предполагал и сомневался. Произнесенные принцем слова и вовсе походили на порожденные воспаленной омежьей сущностью фантазии. Разве мог Чонин и впрямь желать его поцеловать? Разве мог Чонин быть настолько деликатным, нежным и заботливым? Разве мог Чонин неосознанно влюбить в себя еще больше, чем того позволяли все приличия? Дрожавшее в груди сердце Кёнсу уверенно отвечало — мог. За эти два дня Кёнсу увидел в наследном принце так много замечательных качеств, рассмотрел как следует его человечность, искренность и очаровательную простоту, поэтому даже не удивлялся, что увяз в этих чувствах так скоро и так глубоко. Его распирало от противоречивых ощущений, ведь хотелось выпалить все Чонину, как на духу — признаться, что во всех его душевных метаниях и бесстыдных желаниях виноват лишь он один, потому пускай теперь несет за это ответственность. Но в следующую минуту запал храбрости затухал под напором очевидных преград и проблем. Вокруг существовало так много обстоятельств, из-за каких Кёнсу сомневался, что его чувства станут нужными. Как и весь он будет Чонину необходим. Он — всего-навсего королевский врачеватель, северянин, носящий некогда знатную фамилию. У него за душой нет ни гроша, все его богатство — это прекрасные люди, каким он отчего-то полюбился. Он так же неуклюж в тонких манерах и искусстве этикета, как марчанский слон на льдине. Ему нечего Чонину предложить, помимо себя самого, но Кёнсу предполагал, что этого откровенно недостаточно. Самоуверенный и упрямый Кёнсу, заноза в заднице столичных врачевателей, с боем выбравшийся из лап работорговцев Приморья, в вопросе, касавшемся принца Чонина, не умел быть таким же твердым и настойчивым. Он прекрасно разбирался в ботанике и алхимии, был способен мгновенно распознать давно позабытые хвори и бороться с полумифическими ядовитыми растениями, однако был так сильно обескуражен вспыхнувшими к Чонину чувствами, что постоянно задавался одними и теми же вопросами. Он боялся. Влюбленность кружила голову похлеще крепкой наливки семейства Бён, цепляла сердце и терзала желаниями тело. Кёнсу боялся потерять самого себя, боялся обмануться и принять одно за другое, боялся остаться с разбитым сердцем и в то же время жутко страшился упустить момент. Ему никогда в жизни так остро не хотелось любить кого-то. Кёнсу и не догадывался, что в нем так много нерастраченной нежности, а еще огромнейший запас всяких ласковых слов, за которые суровый Хань его наверняка засмеял бы. Да что уж там, одно-единственное прикосновение их пальцев вчера заставило колени подкоситься, а низ живота вспыхнуть огненным жаром. Кёнсу не представлял даже, что случилось бы, если бы Чонин был менее благоразумен и куда более настойчив. Одна часть Кёнсу догадывалась, что бы за этим последовало и томилась в щекотном ожидании, расстраиваясь, что желаемое получить не удалось. Вторая часть знала — необходимо прояснить так много нюансов, поговорить начистоту, объясниться и определиться до конца, кем они будут друг для друга. Чонин был проще пареной репы для полюбивших его деревенских жителей, однако подлинной загадкой для несчастного врачевателя. Тем не менее, вчера Чонин хотел поцеловать именно его, Кёнсу, и это разбивало на тысячи осколков любые надуманные аргументы. Нежиться в постели так долго уже было неприличным и шло вразрез с его принципами, оттого Кёнсу открыл глаза, со вздохом сожаления откинул в сторону чонинову накидку и уселся, выпутываясь из одеяла. Молчаливый и сосредоточенный Минсок, затягивающий ремешки кожаной накидки неподалеку, вынудил Кёнсу мгновенно вспомнить свою вчерашнюю истерику и ощутить вину, лизнувшую холодом загривок. Минсок его злости и раздражения совсем не заслужил — он всегда находился рядом, помогал и поддерживал, отчего Кёнсу чувствовал себя в десять раз паршивей. Марчанин бросил на него короткий взгляд, но продолжал хранить молчание, увлекшись ремешками. Обиделся, ясное дело. Или нет, но вряд ли собирался первым идти на контакт, предоставляя возможность завязать разговор мучившемуся виной Кёнсу. — Доброе утро, — хрипло проговорил Кёнсу, уставившись взглядом в минсоково плечо. Охранник пробормотал что-то, похожее на приветствие, но этим и ограничился. Даже глаз от одежды не поднял. — Господин Минсок, я искренне прошу меня простить за вчерашнее. Не знаю, что на меня нашло, — Кёнсу немного замешкался, но тут же продолжил: — Точнее, знаю, но клянусь — такого больше не повторится. Вы хотели только лучшего для меня, тем не менее… Отец всегда говорил, что проклятие фамилии До — в ослином упрямстве. И еще в том, что До предпочитают сами набивать себе шишки, нежели слушать толковые советы. — С таким-то семейным наследием удивительно, как вы дожили до своих-то лет, — хмыкнул в ответ Минсок и наконец-то посмотрел Кёнсу в глаза. — Я не в обиде, господин Кёнсу. И я отлично знаю, что творит с омегами течка. Просто, быть может, я слишком уж привык видеть вокруг марчанских омег — смелых и решительных, отчего ваша неуверенность здесь меня вывела из себя. Поэтому я также прошу прощения. — Моя неуверенность? — переспросил удивленно Кёнсу. — Да. Ведь Чонин влюблен в вас. И вы в него тоже. Я понял это тут же, как увидел вас вместе и меня так сильно раздражает, что вы оба ходите вокруг да около. Ей-богу раздражает, — бесхитростно выдал Минсок. — В Золотой Марке любой омега уже давно взял бы и признался, и течку встретил бы, кувыркаясь с альфой в теплой постельке. А тут же… Между вами все так искрится и пылает напряжением, но тот воспитанный чурбан решил проявить чудеса хороших манер, хотя давно мог бы схватить вас в охапку и сделать все, как полагается. А вы! Мучиться и загонять себя до смерти — разве это нормально? Вы так себе здоровье вконец подорвете, господин Кёнсу! А омежье здоровье — это вам не шуточки, понятно? — марчанин еще и ладонью по колену треснул, дабы казаться внушительней в своей речи. Кёнсу же, замерев мышкой, сидел, не дыша, и полыхал лицом так сильно, что наверняка его багровые щеки было видать из самой Золотой Марки. — Принц Чонин влюблен?.. — робко повторил он спустя несколько мгновений, успев парочку раз умереть и воскреснуть от свалившихся на голову минсоковых откровений. — Еще как, — подтвердил Минсок с ухмылкой. — И вы ему под стать. — Неужели так заметно? — Мне — да. И совсем чуточку Бэкхёну — этот птенчик умеет зреть в корень, — довольным тоном мурлыкнул Минсок. — А все прочие южане в сердечных вопросах практически всегда слепцы. Так что можете не волноваться, господин Кёнсу. До тех пор, пока вы сами не сознаетесь, никто и не задумается об этом. Кёнсу прижал ладони к горящим огнем щекам и смущенно спрятал взгляд от Минсока. Сердце внутри вконец разошлось, бессовестное, колотилось и подпрыгивало, а клубок в животе под шумок вздумал напомнить о своем присутствии сладкой щекоткой. Минсоковым словам так сильно хотелось поверить — и Кёнсу ненадолго позволил себе представить, что так оно и было на самом деле. Пронзительная, невыносимая нежность разлилась теплом в груди и прошлась легким перышком по покрывшейся мурашками коже. — Такое чувство, что вы сейчас разрыдаетесь, господин Кёнсу, — весело предположил Минсок. — Было бы из-за чего. Все ведь хорошо, верно? — Не знаю. Мне вообще все сном кажется. — Пресвятые панталоны, Чонин вам только свою накидку отдал, а вы уже от этого реветь готовы. Что будет, когда он вас поцелует? Мне предупредить, чтобы он сразу готовился к тому, что вы без чувств свалитесь? — насмешливо протянул марчанин и хихикнул, ловя хмурый взгляд Кёнсу на себе. — Я, кгхм, я слышал, у принца проблемы с омегами. Что он дел с ними предпочитает не иметь, — тихонько пробормотал Кёнсу, вспомнив фрагмент из подслушанного разговора Чонина и Сехуна. — Именно потому я не могу перестать думать. — Ах, да… — помрачнел Минсок и закусил губу, будто размышляя, как бы правильней выразиться. — Верно, у Чонина есть некоторые опасения по этому поводу. Но они вряд ли помешают. — Какие опасения? — Не я должен вам говорить об этом, господин Кёнсу. Чонин вам наверняка поведает обо всем. И отговаривать от себя начнет. — Вы так хорошо его знаете? — Это, что же, ревность, господин Кёнсу? Вы ревнуете? Мне уже стоит бояться? — начал дразниться Минсок и только пуще зашелся смехом, увидев, как задохнулся возмущением пунцовый от смущения врачеватель. — Я знаю его как облупленного, потому что наши семьи дружны еще с войны с пустельниками. Вы ведь в курсе, что Молчащие Равнины отбивали у Пустоши не только Юг с Севером, но и Золотая Марка? Мой отец — один из лучших марчанских полководцев, хороший друг короля Джеджуна и Чонину приходится крестным отцом. И я Чонину сопли подтирал, пока он не научился это сам делать. — Тогда сколько же вам лет, господин Минсок? — изумленно переспросил Кёнсу, который прежде искренне полагал, что марчанин — его одногодка. — Достаточно, чтобы учить всяких северных упрямцев уму-разуму. Кёнсу хмыкнул и выпутался из одеял, поежившись от холодка, пробежавшегося по бедрам под ночной рубахой. Самочувствие его и впрямь улучшилось со вчерашней ночи — голова ясная, мысли чистые, а еще ужасно хотелось есть. Кёнсу заверил Минсока, что определенно слопал бы сейчас поросенка в один присест, пока натягивал на себя брюки и застегивал кожаную безрукавку. — Извольте умыться, господин Кёнсу, и поедим. А потом пойдем собираться. — Да, у нас сегодня много дел, — согласился врачеватель. — Нужно будет наведаться в Бетин для… — После завтрака мы возвращаемся обратно в Нуэль, — сообщил ему Минсок и пытливо заглянул в чужое окаменевшее от неожиданного известия лицо. — Чего? — Приказ принца Чонина. Вчера своим видом и состоянием вы произвели на него неизгладимое впечатление, потому он возжелал отправить вас во дворец. Сказал, что не для того он брал королевского врачевателя с собой, чтобы тот вздумал так безответственно к себе относиться. — Вот как, — холодно проговорил Кёнсу, застегнул ремешки сапог, выпрямился и круто развернулся на каблуках, решительно выходя из палатки. Кажется, Минсок попытался ему вслед что-то сказать, но, вероятно, оставил бесполезную затею заставить Кёнсу прислушаться к гласу рассудка. Упрямство рода До можно было перебороть лишь радикальными методами, а у Минсока не имелось достаточных полномочий для того, чтобы насильно сунуть строптивого врачевателя в мешок и увезти в Нуэль. Кёнсу любезно желал всем встречным гвардейцам доброго утра, пускай в душе разгоралось и пылало адское пламя несправедливости и возмущения. Именно подобного отношения к себе он терпеть не мог. Поблажек, снисхождения, жалости. Того, что кто-то имел право распоряжаться его телом, знать, от чего ему будет лучше и якобы оберегать от бед, тем самым вынуждая Кёнсу чувствовать себя ничего не значащим и мало соображавшим омегой. Какого можно то туда, то сюда, словно мячик кидать. Он в прежние годы, будучи омегой, справлялся с течками самостоятельно, хотя проблем в Судо хватало с головой — так почему же нынче за него вздумали принимать решения? У Кёнсу было задание, он обязан выполнить его до конца, убедиться, что сделал все, от него зависящее и помочь жителям Холмов дышать полной грудью, избавив от ядовитой пыльцы полуденицы. И черта с два он куда-то уедет! Омежье нутро забилось в самый уголок, тоненько попискивая и напоминая, что Кёнсу-то в принца Чонина влюблен и что тот наверняка отдал такой приказ из лучших побуждений. Однако сердитое негодование было во много раз сильней, заставляя омегу внутри заткнуться. Любовь любовью, но терпеть подобное Кёнсу был не намерен. И лучше уж наследному принцу сразу понять особенности чужого характера, пока они оба не переступили последнюю черту. Кёнсу влетел в палатку, где обычно по вечерам скрывались Ифань с Чонином, обсуждая планы проверки полей соседних доменов, гвардейские дела и выслушивая доклады солдат, и чутье в который раз его не подвело. В палатке, склонившись над широкой, плоской столешницей, стояли Ифань и Чонин, что-то негромко обсуждая и чиркая перьями по листкам. Выскочивший неожиданно врачеватель привел что одного, что второго в замешательство. А Чонина еще и в некоторое смущение, так как тот невпопад кашлянул, но внимательно вгляделся в черты лица Кёнсу, искаженные гримасой недовольства. — Я вашему приказу подчиняться не намерен, Ваше Высочество, — выдал, как на духу, Кёнсу, скрестив руки на груди. — Состояние вашего здоровья вызывает опасения, Кёнсу, именно поэтому я принял решение о вашем возвращении в Нуэль, — строго ответил Чонин, сведя густые брови над переносицей. — Прошу прощения, однако состояние моего здоровья — исключительно моя забота, Ваше Высочество, — раздраженно отмахнулся от него Кёнсу. — В Блуждающих Холмах еще пригодится моя помощь. — Вы сделали для Холмов достаточно и… — Вы действительно так думаете? Позвольте поинтересоваться, кто отыскал причину хвори, поразившей Холмы? Господин Ифань? — Кёнсу неожиданно перевел пылающий взгляд на командира гвардейцев, который наблюдал за перепалкой с абсолютно невозмутимым выражением лица. — Вы ее отыскали, господин Кёнсу. — Благодарю за честный ответ. Коль я один отыскал причину хвори, вероятно, я один и смогу помочь побороть последствия. «Птичья смерть» и проверка полей еще не все, что необходимо предпринять. — Тогда сообщите нам, что еще нужно сделать, а сами поезжайте в Нуэль. Я не позволю, чтобы королевский лекарь столь безрассудно относился к себе. Мало того, ваше состояние напрямую связано с врачевательством и тем, сможете ли вы качественно выполнять свою работу, — начал раздражаться Чонин. — Ваше Высочество, — голос Кёнсу звенел от несправедливости и обиды. — Разве я за все эти дни хотя бы раз позволил усомниться в себе, в своих навыках и знаниях? Хотя бы раз вы испытывали из-за меня неловкость, неудобство или стыд? Хотя бы раз я выполнял работу, спустя рукава? — Я совсем не это имею в виду… — Нет, именно это! Я уверен в собственных силах и знаю, что без меня работа не будет проведена надлежащим образом. Мое состояние не должно вас заботить, а уж тем более быть причиной столь поспешной моей отправки в Нуэль. Я привык справляться со своими телом самостоятельно, я ведь врачеватель, позволю себе напомнить. А потому вашему приказу, при всем уважении, я подчиняться не намерен, — повторил Кёнсу. — Вы не можете его ослушаться, — заупрямился Чонин. — Это ради вашего же блага. — Правда? В таком случае, как только я вернусь в Нуэль, тут же оставлю должность королевского врачевателя, — сурово отрезал Кёнсу. — Подобные ситуации периодически будут возникать и если всякий раз вы станете отправлять меня в столицу, тогда я не вижу смысла в моей службе при королевском дворе. Думается, врачеватель-альфа был бы более уместен и полезен вам, раз омеги вызывают так много неудобств и проблем. — Кёнсу, вы все не так поняли… — начал было Чонин, сменив раздражение во взгляде на искреннюю тревогу из-за чужого заявления. — По-другому понимать не получается, — резко произнес Кёнсу. — Беру на себя обязательство подыскать отличную замену среди городских врачевателей. Всего хорошего. Он легко поклонился Чонину, затем Ифаню, гордо расправил плечи и вышел из палатки, явственно чуя на своем затылке прожигающий и гневный взгляд наследного принца и невысказанные слова от него же. Нет, ну каков упрямый баран, а! Невежда! Самоуверенный чурбан! Невыносимый, зазнавшийся альфа, какому в радость распоряжаться омегами, будто те и мнения своего не имеют! Подумать только — раз одолжил накидку, так теперь можно нос задрать и приказами «ради вашего же блага» расшвыриваться. Кёнсу злобно пнул ногой попавшуюся на пути пустую корзину, а затем, раскаявшись, быстренько вернул ее на место. Корзина же не виновата в том, что принц Чонин эгоистично счел королевского врачевателя своей собственностью. Минсока Кёнсу встретил по пути — тот ничего не сказал, улыбнулся криво и сунул ему в руку тарелку ароматной каши с двумя внушительными кусками мяса. Кёнсу только в этот момент вспомнил о зверском голоде, догрызавшем желудок, и принялся хватать горячую кашу полными ложками, обжигая небо и сердито сопя от негодования. Мало ему досталось от Ван Кайе в Судо, который вообще считал, что врачевательство — не омежье дело, слишком уж сложное для крохотных, милых головок, каким исключительно шляпки носить и предполагалось. Который однажды заявил Кёнсу, чтобы тот бросал эти глупости и шел к нему в мужья — уж всяко лучше прозябания над травками да отварами. Омегам одна забота — мужа ублажать и мило улыбаться при встречах с друзьями. От Ван Кайе он дал стрекоча зайцем, зато попал во дворец к принцу Чонину, какой тоже, вероятно, полагал, что омег надобно держать в высокой башне, оберегая от всех напастей сразу и изредка подкармливая. Подлинный деспот и диктатор! Кёнсу иррационально сердился, а потому избегал воспоминаний обо всем хорошем, что ему этот самый деспот и диктатор сделал. Как избегал и мыслей о том, что сердце до сих пор колотилось, ведь он впервые увидел Чонина после вчерашнего ночного признанья. И он был таким невозможно красивым, взъерошенным ото сна, родным и теплым, что Кёнсу жутко хотелось наплевать на все обиды, втиснуться к нему под бок и пригреться в его больших руках, вдыхая чарующий мускус полной грудью. Но Кёнсу ясно осознавал — с таким отношением, недоверием к нему и сомнениям у них двоих определенно ничего не получится. Даже дружбы не останется, не говоря о чем-то большем. Забота бывает разной, но вот такую, навязанную и подавляющую, заботу Кёнсу ни за какие коврижки не примет. Минсок молчал до поры до времени, косил глазом на унылого Кёнсу и жевал кусок солонины, а потом не вытерпел: — Поговорили? — Ага. — И как? — Я вот прикинул, господин Минсок. Может, мне в Золотую Марку махнуть, не глядя? Научусь Игре, стану помогать аристократам-омегам с беременностями и буду себе жить, не тужить, — выдал меланхолично Кёнсу, рассматривая выпуклый бок ложки. Минсок многозначительно хмыкнул, быстро прожевал кусок мяса и заговорщически пробормотал: — В Марке омегам неплохо живется. И наряды удобней, чем на Юге. — Без этих жутких блесток? И широченных подплечников? — Точно так! — Красота! В таком случае, господин Минсок, после прибытия в Нуэль я надеюсь на вас и на то, что вы сопроводите меня в Марку уже не в качестве охранника, а моего хорошего друга. — Ради друга на все готов. Захватим одного крикливого хирурга из порта и прямым ходом в Марку, — подмигнул ему Минсок. Лу Хань все еще крепко держал оборону и не поддавался минсоковым чарам, что, несомненно, марчанина только раззадоривало и привлекало. Он признался Кёнсу, что никогда не слышал в своей жизни отказа, а тут этот Хань еще и дверью перед носом хлопнул в последний минсоков визит, скотина эдакая. По возвращении в Нуэль операция по захвату портового хирурга должна была возобновиться, потому как Минсок сдаваться не планировал. Собирался измором взять упрямца. Каша в тарелке Кёнсу практически закончилась, и в этот самый момент перед глазами омег из-под земли вырос невозмутимый Ифань. Капитан гвардейцев попытался улыбнуться и быстро поклонился Минсоку, вежливо приветствуя. — Господин Кёнсу, приказ о вашем отбытии в Нуэль благополучно отозван. — Что послужило тому причиной? — постарался удержаться от победной улыбки Кёнсу. — Ваша пламенная речь и убедительные доводы, я полагаю, — предположил Ифань. — Позволю себе заметить, что я был против этой затеи. Мне сразу показалось, что вы ответственно относитесь к нашему заданию, оттого наверняка первым бы отказались, если бы ощутили, что самочувствие этому может помешать. Его Высочество переубедить было сложней. — У него какие-то предубеждения касаемо омег и их тонкой душевной организации? — Нет-нет. Все его заботы нынче сосредоточены в одном лишь омеге. Это не предубеждение, а опасения, облаченные в строгий приказ. Не держите зла. Кёнсу почти не покраснел после этих слов. — Не держу. — Раз уж вы остаетесь с нами, позвольте обсудить один вопрос, господин Кёнсу, — произнес Ифань. — Это насчет полуденицы. Последние упоминания о ней в гвардейских архивах датируются четвертым годом Века Грифона. То есть, больше трехсот лет назад. Полуденица была уничтожена по всему Югу и Северу, а также в обитаемых частях Пустоши. Как вы полагаете, откуда она могла появиться в Холмах? — Я уже размышлял на эту тему, — со всей серьезностью сказал Кёнсу. — Полуденица, несмотря на свою ядовитую пыльцу, достаточно капризна и не во всяком поле может выжить. Она не приживается там, где слишком влажно и холодно, но и жару она тоже не переносит. Засеять ею поле в Холмах намеренно могли те, кто на быстрый результат не надеялся. Скорее, на эксперимент. Полуденица ведь могла и не приняться. Сейчас ранняя осень, скоро наступят холода и, если где еще и есть ее ростки, они погибнут. Блуждающие Холмы же для нее — идеальное место. Не влажное, не холодное, но и не чересчур жаркое. Тот, кто садил ее здесь, знал, что делает. Быть может, это даже кто-то из местных жителей постарался. Сама полуденица, насколько мне известно, еще сохранилась в Драконьей Пропасти глубоко-глубоко в Пустоши, окруженная пустыней Аши. Ее ростки могли привезти оттуда торговцы и продать тому, кому это по средствам. — Так просто, сама по себе, она здесь появиться не способна? — уточнил Ифань. — Нет. Не могу утверждать с полной уверенностью, но исходя из логических предположений и знаний переменчивой погоды Южного Королевства это так. — Благодарю вас за полезную информацию, господин Кёнсу. К слову, гвардейцы и местные жители прочесали поля по всем Блуждающим Холмам — полуденица обнаружена не была. Только два поля близ Кане, больше нигде, — поделился сведениями Ифань. — Что вы планируете делать дальше? Кёнсу задумчиво повозил ложкой по тарелке, размазывая остатки каши по ее краям. — Разведу оставшийся раствор «птичьей смерти». И еще нам нужно наведаться в Бетин. Эта деревня в опасной близости от Кане, надо осмотреть ее жителей, сделать специальные смеси и рассказать местному лекарю о том, как распознать признаки болезни. — В Бетин планируете сразу после полудня отправиться? — спросил капитан и, дождавшись уверенного кивка врачевателя, поклонился омегам и волшебным образом испарился в неизвестном направлении. Кёнсу же потянулся и размял шею. Им предстояло пережить очень долгий день, потому о течках, упрямых принцах и колотящейся в сердце влюбленности пока что размышлять было некогда.* * *
В следующий раз Кёнсу увидел Чонина ближе к полудню, когда их небольшой отряд отправился в Бетин. Кёнсу, держась на лошади позади Минсока и крепко вцепившись пальцами в его поясницу, всеми силами пытался не съехать вниз с опасливо вздымавшегося лошадиного зада и скрежетал зубами от неудобства. Скакуна конкретно для Кёнсу почему-то не нашлось, а Минсок, гад эдакий, управлял животным как-то странно, еще постоянно норовил въехать лицом в ветки деревьев. Чонин и Ифань шли впереди, о чем-то переговариваясь на ходу — Кёнсу отчетливо видел темноволосую чонинову макушку и темно-алую накидку. Чем-то большим Чонин его не удостаивал, отчего вспомнилось их знакомство в лесу близ межи. Тогда Чонин также показательно Кёнсу игнорировал. Спустя часы работы на поле, десятки мешков со скошенной пшеницей Кёнсу начал испытывать небольшое, но назойливое чувство вины. Может, он говорил чересчур резко? Не стоило срываться и ёрничать перед Ифанем? Не нужно было кидать столь обидные слова? Ведь Чонин был не абы кем для него, и уж точно не являлся зацикленным эгоистичным деспотом, каким Кёнсу сгоряча его окрестил. Он такой добродушный, искренний и чувствительный и наверняка не хотел его, Кёнсу, оскорбить. Он же с омегами общаться не умеет, Создатель! Сехун давным-давно говорил об этом. Теперь Кёнсу хотелось пнуть самого себя от осознания собственной тупости. Вот еще одна причина, почему он ненавидел себя течного — вечно эмоции лезут впереди разума и получается черти что. Он хотел бы спокойно поговорить с Чонином и принести свои извинения. Чонин скакал во главе отряда и чужой беззвучной мольбе внимать не спешил. Кёнсу почти всерьез раздумывал над вариантом свалиться с лошади, поломать себе что-нибудь, а потом попросить прощения. Чонин непременно оценит эдакий финт ради их зарождающейся любви, в какой Кёнсу после всех утренних событий уже начинал сомневаться. Чонину точно без надобности такой крикливый, пришибленный на голову омега. — Господин Минсок, — пробормотал марчанину на ухо Кёнсу. — Скажите честно, я дурак? — Вы не дурак, господин Кёнсу, — послышалось в ответ смешливое. — Просто в некоторых вопросах вы кру-у-угленький дурачок. Но это поправимо, — поспешил Минсок утешить врачевателя, ласково погладив ладонью его пальцы. Староста Бетина, тот самый краснощекий альфа, радушно встретил их с неизменной трубкой в зубах. Приветствовать наследного принца вышла вся деревня — детишки с восторгом рассматривали гвардейскую форму и мечи на поясах, юные омеги строили солдатам глазки, а особо отчаянные отирались прямиком около Чонина. Кёнсу, которому совершенно не хотелось окунуть эти наглые морды с головой в колодец, изящно спрыгнул с лошади и на негнущихся ногах громко (и почти не сварливо) поинтересовался, кто в Бетине врачеватель и где ему можно расположиться. Именно тогда Чонин впервые взглянул на него, и Кёнсу поспешил вернуть этот выразительный взгляд сторицей. Сердце сладко ёкнуло. Кёнсу отчаянно надеялся, что не только у него. Работали они слаженно и быстро, потому ближе к вечеру вся деревня была им осмотрена и сделан утешительный вывод — Бетин от полуденицы почти не пострадал. Некоторых стоило отпоить настоем златоглазки, но, в общем и целом, деревне невообразимо повезло. Староста Бетина на радостях объявил, что сегодня у них намечается празднество в связи со счастливыми новостями и избавлением от напасти, и они никого из гостей не отпустят просто так. Смертельно утомившийся Кёнсу, коего течка вообще превратила в обессиленную, тоненькую тряпочку, подумал, что на празднике, пока все будут веселиться, у него получится поговорить с Чонином с глазу на глаз. Между ними так много произошло за один несчастный день, однако наедине им побыть ни разу не удалось. Сперва из-за взаимной гордости и убежденности в правоте, затем — из-за забот в Холмах. Потому он усилием воли соскреб себя со стула, где сидел последние пять часов бесконечного осмотра и поплелся на улицу, какую бодрые жители умудрились в два счета украсить красивыми светящимися фонариками, а на деревенской площади установили столы со всевозможными вкусностями, вином, наливкой и ароматным ягодным компотом. Альфы играли задорную музыку, всюду смеялись, детишки атаковали гвардейцев вопросами, староста Бетина завел разговор с Ифанем и что-то увлеченно ему доказывал, распыхтевшись трубкой. Минсока, к слову, какой-то высокий альфа увлек танцевать и Кёнсу с удивлением обнаружил, насколько марчанин прекрасно и грациозно двигается. Как соблазнительно поблескивают его глаза в свете фонарей и какими взглядами его провожают деревенские альфы. Желанный и уверенный в себе омега. Красивый и очаровательный. Кёнсу тоскливо подумалось — ему таким за всю жизнь не стать. Пускай ему и не требовалось привлекать все взгляды, а всего один, конкретный. Который нынче удерживал на себе местный омега — пышный, кругленький, ладненький и непременно с приятным, сладковатым душком. Кёнсу уныло потопал к столу с закусками, принялся жевать наверняка вкусный пирог, но ему сейчас что пирог, что солома — все было одинаково. Чувства в расстройстве, внутренности скукожились в узел, а настроению падать ниже уже некуда. И вообще, внезапно дошло до Кёнсу, принца Чонина, скорее всего, привлекла в нем исключительно течка и то признание было произнесено под влиянием момента и подавляющего омежьего аромата. В такой ситуации чего только не ляпнешь. Ведь серьезно — ну куда, куда ему на наследного принца метить? Влюбляться в него бесполезно и безнадежно, только сердце себе разобьешь. Неожиданно мелодия с веселой сменилась на трогательный, медленный мотив и Кёнсу почти вгрызся во второй кусок пирога, решив напрочь заесть свои безответные чувства, когда услышал совсем рядом мягкое: — Окажите мне честь, господин Кёнсу. Чонин стоял напротив, приглашающе протягивал руку и пах так невообразимо приятно, успокаивающе, что Кёнсу ощутил, как от моментального облегчения в уголках глаз собирается влага. Чертова течка, превращающая нормального омегу в ходячий комок сентиментальности. Про него не забыли. Его не променяли на сладкого пышечку-омегу, за ним пришли и его приглашают на танец. Кёнсу аккуратно вложил дрожащую ладонь в чужую — большую и горячую — осторожно, будто по зыбучим пескам, пошел следом и оторвать взгляда от блестящих черных глаз никак не мог. Чонин привлек его к себе ближе, одну ладонь уложил на тонкий пояс, второй перехватил бледные пальцы, сжал их своими и приложил к широкой груди. Коротко улыбнулся и начал вести в танце, плавно покачивая из стороны в сторону, а Кёнсу охотно следовал за ним, пускай сил в измученном теле почти что не осталось. Мелодия звучала грустная и обнадеживающая в то же время, а потому у расчувствовавшегося Кёнсу щипало в носу и сказать что-то Чонину хотелось нестерпимо. Светящиеся фонарики мелькали желтыми линиями над их головами, окружающий деревенский шум смазывался в неразборчивый бубнеж и Кёнсу чудилось, будто они вдвоем — одни на целом свете. Кёнсу задыхался мускусом, чувствами, извинениями и словами одновременно, приоткрыл сухие губы и сказал: — Извините меня. Прошу, простите за все. — Это я должен извиниться, Кёнсу, — чонинов голос слишком нежный, с таким низким вибрато, от какого мурашки бежали прямиком от загривка к напряженной пояснице. — Я поступил неразумно. — Это я поступил неразумно! — пылко возразил Кёнсу. — Намолол вам кучу всякой ерунды, хотя совсем не имел это в виду… — Мы оба наговорили и сделали всякое. Забудем об этом. Начнем сначала, — улыбнулся Чонин. — С самого начала? Я не готов вновь гостить у любезных работорговцев, — неловко пошутил Кёнсу и тут же ощутил, как крепко чужая ладонь стиснула его бок. — Я тоже категорически против этого, — Чонин вновь улыбнулся, но его пальцы продолжали держаться за пояс, будто принц боялся, что Кёнсу прямо сейчас из его рук куда-то испарится. — Вы устали за эти дни? — Немного. Но больше удовлетворен. Бетин в порядке, полуденицы нет. Мы все сделали правильно, — негромко ответил Кёнсу. — Если бы не вы… — Нет, если бы не вы… Они оба рассмеялись из-за разговора, который вновь уперся во взаимную, теперь уж похвалу. Мелодия не собиралась заканчиваться, плавные движения завораживающего танца тоже, Чонин смотрел на Кёнсу ласково и тепло, с восторгом, будто на что-то чудесное и драгоценное — на то, что он не надеялся никогда заполучить. Кёнсу таял, плавился, растворялся под этим взглядом. Сердце сумасшедше колотилось, выбивало ритм в висках, а нутро комком подпрыгивало к горлу. Жажда сказать что-нибудь стала нестерпимой. Ему казалось, что если он не скажет, не признается — взорвется к чертям. Чонин его опередил. — Вы так прекрасны, Кёнсу. Сопротивляться этому невозможно. — Вы сопротивляетесь? — с трудом просипел Кёнсу, на мгновенье умирая от очередного разрушающего сердце признания. — Я хотел. Но не могу, — с каким-то горьким отчаянием прошептал Чонин, заглядывая черными глазами прямиком в чужую душу и оставляя на пояснице ожоги от прикосновений. Музыка закончилась, мир звуками постепенно возвратился обратно, остальные танцующие хлопали отлично потрудившимся музыкантам, а Чонин удерживал ладонь Кёнсу в своих пальцах. — Спасибо за танец, — Чонин, не сводя с Кёнсу глаз, коснулся горячими, твердыми губами мягкой кожи, замер на короткий миг, согревая костяшки дыханием, а потом решительно отстранился. — Вы вчера обещали сделать для меня что-нибудь, — дребезжащим от накатываемых эмоций голосом сказал Кёнсу. — Накидки недостаточно. Чонин чуточку помедлил, затем приблизился вплотную, наклонился и проговорил негромко, опаляя ухо дыханием: — Вскоре я смогу предложить вам всего себя, если вы немного подождете. И если вам это нужно. — Очень нужно. И я подожду, — тихо ответил Кёнсу, у какого головокружение и буря неистово бушевала внутри, а после почувствовал, как губы Чонина легонько, невесомо коснулись его виска. Влюбленность покалывала в кончиках пальцев и стискивала предвкушением и тревогой сердце. Дурное, скверное чувство не отпускало.