Чего бы это ни стоило

Кёнсу переступил с ноги на ногу и шагнул назад, не сводя глаз с вооруженного альфы в лохмотьях. Тот не спешил наступать, так как на втором этаже никого не было, а стоящий перед ним перепуганный омега опасности вроде как не представлял. Торопиться ни к чему. Противник брезгливо стряхнул с меча кровь, кинул взгляд на лежащее на ступеньках тело, скривил губы в улыбке и опять уставился на Кёнсу, не мигая. Прислушивался к чему-то, принюхивался к запахам и оценивающе разглядывал Кёнсу сверху вниз. Противная ухмылка, появившаяся на его лице, не предвещала ничего хорошего. Кёнсу судорожно сглотнул и покрепче сжал рукоять кинжала, боковым зрением пытаясь высмотреть что-то полезное и сообразить путь отступления. Назад бежать смысла не было, так как в этом случае он вернулся бы к своей спальне, а там не имелось ни черных ходов, ни дополнительных лестниц. Из окна прыгать Кёнсу не решился бы — там поблизости не росло ни деревьев, ни кустов, что смягчили бы падение, а вывихнуть ногу или руку и стать совсем уж легкой добычей для неизвестных нападавших являлось не очень хорошей идеей. Бежать вперед тоже не получится — дорогу перекрывал альфа с мечом. Изначально Кёнсу хотел спуститься на первый этаж, встретить кого-нибудь и наконец-то выяснить, что происходит, но лестница, как единственный возможный путь вниз, находилась в опасной близости от угрожающего альфы. Кёнсу не был дураком, чтобы бросаться на меч с тоненьким кинжалом. Это как идти на марчанского слона с обычной палкой — альфа выглядел сильным и умеющим обращаться с оружием, а Кёнсу этой ночью не планировал умереть быстрой и абсолютно нелепой смертью. Ему бы очень сильно повезло, если бы кто-то неожиданно появился на ступеньках либо из коридора, тем самым отвлек бы внимание противника в лохмотьях на себя, но на это рассчитывать тоже не приходилось. Удача редко бывала на стороне Кёнсу. Оставалось либо принять бой, либо попытаться каким-то образом альфу обмануть. Кёнсу знал, что слаб и не выстоит в схватке с этим противником, потому что никогда не учился искусству боя. Обучаться не было необходимости, а приставучим альфам в Судо и в порту вполне хватало забористых ругательств и древка метлы. Этому альфе метлы явно будет маловато. Кёнсу пока никак не мог сложить одно к одному и понять, что произошло ночью, тем не менее, обноски, в какие был одет противник, подсказали ему один возможный вариант — танцоры господина Хёнвона. Неужели это они проникли в замок посреди ночи и устроили резню? Чего ради? Причастен ли к произошедшему сам Хёнвон? Кёнсу опасался задумываться о том, кто мог еще получить раны или умереть, как главный распорядитель — мысли были слишком гнетущими и мрачными. Вполне возможно, что погиб кто-то еще, а, быть может, кроме распорядителя никто не пострадал. В любом случае, незачем гадать и отвлекаться, пока напротив маячит альфа, явно настроенный не на великосветскую беседу за чашкой чая. Не придумав ничего лучше, Кёнсу предпочел прикинуться дурачком. Он выпучил глаза, выпятил нижнюю губу, слегка расслабил пальцы руки, сделав вид, что едва-едва удерживает кинжал, трясясь всем телом от страха. — Ч-что здесь п-происходит? На дворец н-напали? — голос натурально трепетал от ужаса, переходя на неуверенный фальцет. Альфа напротив хищно осклабился. Вероятно, он решил, что омега кинжал где-то просто подобрал, а не впрямь намерен им драться. Расслабился и даже сунул меч в ножны на поясе. Совсем кретин, конечно же, но его дурость Кёнсу лишь на руку. — Пойдем со мной, я тебя защищу, — кошмарный, еле разборчивый акцент позволил Кёнсу сделать вывод, что альфа — житель Пустоши. Только они так растягивают гласные. Если в замке резню действительно устроили выходцы Пустоши — тучи сгустились куда быстрее, чем предполагали король Джеджун и Исин. — Правда? Спасибо большое! Мне так страшно! Я только проснулся и будто бы до сих пор вижу кошмар! — Кёнсу аккуратными шажками подходил ближе, усыпляя чужую подозрительность и не переставая благодарить тоненьким, визгливым голоском. — Ничего, держись меня, и все будет в порядке, омега, — прохрипел альфа, зачарованно уставившись сперва на влажные губы Кёнсу, а потом на гладкую кожу живота, едва прикрытую неаккуратно застегнутой рубашкой. В мыслях Кёнсу ликовал. Приблизительно на такой эффект он и надеялся — слабый, немощный, полураздетый омега вполне успешно мог задурить мозг одному тупому альфе. Однако, несмотря на свою лихорадочную импровизацию, Кёнсу не успел ответить или что-либо предпринять — неожиданно на лестницу выскочил один из королевских гвардейцев, охранявших замок, с трудом хватаясь рукой за поручень и держась пальцами за распоротую рану на боку. Оттуда обильно сочилась кровь, гвардеец кряхтел и постанывал, волоча правую ногу. Альфа в лохмотьях отвлекся на него, развернувшись лицом к гвардейцу, а Кёнсу только этого и ждал — он стиснул кинжал и с силой ударил противника прямо в ничем не прикрытый бок, а затем быстро присел на корточки и подрезал уже бедро, вынуждая альфу заорать и свалиться с воплем на пол. Кёнсу не стал ждать и терять время даром — он тут же полетел вниз по ступенькам, краем глаза отметив, что раненый гвардеец сполз на пол и замер в странной позе, уставившись вперед недвижимым взглядом. Ему уже ничем не помочь. На первом этаже царил хаос. Всюду валялись осколки ваз, тарелок и оконных стекол, рыцарские латы были свалены с постамента, а входные двери раскрыты настежь — судя по всему, именно там сейчас проходило основное сражение. Кёнсу увидел еще одно тело, валявшееся у подножия лестницы, с горечью узнав в нем одного из дворцовых служек-омег, совсем еще ребенка. Его живот был распорот от груди до самого паха, а темные глаза на бледном лице казались непроглядно черными, жуткими провалами, в каких плескалась сама смерть. Кёнсу прикрыл мертвецу веки, затем поднялся и вновь огляделся, решая, куда пойти дальше. Велика вероятность, что Чонин и Минсок сейчас снаружи, на улице сражаются с неизвестными, атаковавшими замок, поэтому и у Кёнсу не было причин задерживаться внутри дольше положенного. Здесь он мог случайно встретить еще кого-нибудь вроде того альфы, какого он подрезал. Подобные встречи ничем хорошим обернуть не вышло бы. Однако вдруг донесшийся из коридора болезненный стон и знакомый запах хвои вынудили Кёнсу повернуть направо и сделать несколько шагов по направлению к большому залу, где еще вчера проходил Осенний Бал. Там, в коридоре, под одним из окон, привалившись к стене, сидел побледневший король Джеджун. Насмерть перепуганный Кёнсу в два шага сократил расстояние между ними и упал перед Джеджуном на колени. У того колотая рана в боку и темная, практически черная кровь выплескивается наружу, впитываясь в разорванную рубаху и стекая крупными каплями на ковер. Плохо дело. — Ваше Величество?.. — тихонько произнес Кёнсу. Джеджун с трудом открыл глаза, невидяще всмотрелся в лицо напротив, быстро моргая, а потом даже слегка улыбнулся, будто удовлетворенный тем, что рядом с ним оказался кто-то знакомый. — Кёнсу. — Я попробую что-нибудь придумать, чтобы помочь вам… — Не нужно. Черная кровь. Я во врачевательстве мало что понимаю, но знаю, что если из бока идет темная кровь — это скверно. Не стоит тратить на меня силы. Лучше бегите отсюда скорее. — Я не оставлю вас, Ваше Величество! — Нет уж, потрудитесь все-таки меня оставить, это королевский приказ. Он не подлежит обсуждению, — хмыкнул Джеджун, кашлянув. — Один из последних, будьте так любезны его исполнить. И не нужно расстраиваться, — он заметил, как повлажнели глаза Кёнсу и как дрожали его руки. — Я прожил долгую жизнь. Правда, надеялся умереть спокойно, в постели, а не в коридоре с распоротым брюхом. Увы. — Вы знаете, кто это сделал, Ваше Величество? — глотая непрошенные слезы, спросил Кёнсу. — Догадываюсь, — ответил король, закашлявшись еще сильней и сплюнув несколько капель крови. — Иногда слепая любовь к семье играет с нами злую шутку. Он мог попросить у меня что угодно, но ему всего и всегда было мало… Джеджун не успел договорить, остановился на полуслове, его голова свесилась вперед и он полностью застыл. Мощное сердце короля Юга перестало биться. Кёнсу, смаргивая соленые слезы, вложил ему в руку меч, лежащий рядом, и неуверенно поднялся на ноги, чувствуя слабость в коленях. Грудь разрывало от боли, однако Кёнсу не разрешил самому себе сейчас поддаться эмоциям. Горевать нужно потом, после того, как мерзкие ублюдки, убившие короля Джеджуна и много кого еще, поплатятся за то, что натворили. К тому же, ему нужно исполнить королевскую волю и бежать отсюда поскорее. Найти Чонина, Минсока, осмотреть пострадавших и помочь тем, кого еще можно спасти. Но как только Кёнсу собрался вернуться назад к входным дверям, сильный удар по голове погрузил его сознание в непроглядную, пугающую темноту.

* * *

Веки казались ему свинцовыми и совершенно неподъемными, вот почему Кёнсу пока не решался открывать глаза. Повременив, он вместо этого охотно пользовался ушами, носом и руками, тщательно ощупывая ткань, на котором лежал. Кажется, это шелк — материал ловко ускользал из пальцев и был тоньше паутины. Шелковое покрывало доставало ему до груди, мешаясь меж бедер, а под головой уместились аж две мягкие подушки. Кругом было подозрительно тихо. Кёнсу отчетливо слышал только свое частое дыхание и сумасшедший грохот сердца, гремящий в висках. Ничего нигде не скрипело, не стучало, не щебетали птицы и не доносилась привычная слуху ругань повара Шиндона. Все спокойно, недвижимо, будто вымерло. Пошевелив носом, Кёнсу почувствовал тоненький сладковатый аромат фруктов, а еще душистого мыла. Кёнсу мог позволить себе сравнивать, ведь не так давно его похищали работорговцы Приморья, но в тот раз пробуждение было куда более неприятным, чем нынче. Да и обстановка в том подвале, прямо скажем, разительно отличалась от шелкового белья, мыла и фруктов. А в том, что Кёнсу вновь кто-то утащил с собой неведомо зачем, он не сомневался. Голова в месте, куда его ударили, неприятно пульсировала, отдаваясь острой болью в шею. А уже спустя секунду Кёнсу обнаружил интересную деталь — его щиколотка была оплетена металлическим браслетом, холодившим нежную кожу. То есть, он на цепи и с разбитой головой неизвестно где. Просто замечательно. К Кёнсу постепенно, сквозь туманную пелену долгого и мутноватого забытья возвращались прежние воспоминания. В груди болезненно заныло, когда он припомнил мертвецки белое лицо короля Джеджуна, перерезанное горло распорядителя Чонсу и прочих покойников, встреченных им… когда? Вчера? Он абсолютно не представлял, который сейчас час и сколько времени прошло после той ночной схватки во дворце. Одна крохотная слезинка стекла по щеке и затерялась где-то в волосах, пока Кёнсу строго не сказал самому себе, что слезами горю не поможешь. Конечно, он мог бы просто лежать и тонуть в собственной скорби по королю и постояльцам, а мог наконец-то отважиться открыть глаза и понять, где он и что, черт побери, происходит. Воспоминание о Чонине больно кольнуло в сердце, и Кёнсу решительно распахнул веки, утыкаясь глазами в высокий, мраморный потолок. Он медленно, морщась от боли в затылке, повернул голову влево, затем вправо, внимательно осматриваясь. Комната была большой и скудно освещенной, уставленной достаточно дорогой мебелью. Окон не было. Лишь крохотный зарешеченный прямоугольник под самым потолком. Кёнсу лежал в центре широченной кровати, укрытый белой шелковой простыней. В изголовье по обе стороны стояли резные тумбочки; на той, что слева, разместился блестящий металлический поднос с целой тарелкой фруктов, прозрачный стеклянный графин с соком и пустой стакан. Кёнсу также заметил, что его переодели и, судя по всему, вымыли — от одежды, тоже шелковой и беззастенчиво липнущей к коже, пахло душистыми травами. Щиколотку левой ноги действительно оплетала цепь, тянущаяся по кровати и исчезавшая внизу. Кёнсу дернул ногой — цепь зазвенела кольцами и натянулась. Вероятно, она была прицеплена к еще одному кольцу на полу. Кёнсу не хотел представлять, кто именно мог привезти его черт знает куда, раздеть, помыть и посадить, словно дворняжку, на цепь, но не сумел отвязаться от мерзких мыслей о пальцах, касавшихся его тела. Отвратительно. И кому он мог понадобиться? Комната наталкивала на мысль о достаточно богатом хозяине, так какой же затейник был способен шмякнуть королевского врачевателя по голове посреди дворцовой резни, привезти непонятно куда и держать в комнате с одним единственным окном под потолком? И самое главное — сколько прошло времени? Возможно, несколько часов или один день, а, быть может, даже неделя. Кёнсу ощущал зверский голод, вгрызающийся в пустой желудок и жажду, вынуждавшую часто облизывать сухие, потрескавшиеся губы, но пить сок и притрагиваться к фруктам Кёнсу не посмел. Туда могли намешать какой угодно дряни, после которой он опять отключится черт знает на сколько. А Кёнсу нужна трезвая голова и здравые мысли, чтобы выбраться из мрачной комнаты. Он приподнялся, упершись локтями в подушку, а затем полностью уселся, слегка простонав от боли, противно стучащей в макушке и шее. Широкий вырез ночной рубахи соскользнул с плеча и Кёнсу в очередной раз поморщился от того, как мерзко было ощущать холодный шелк на собственной коже. Судя по всему, у его похитителя имелся на удивление скверный вкус. Кёнсу добрался до края кровати, задержал голодный взгляд на аппетитно выглядящих яблоках, тяжело сглотнул, но упрямо противился соблазну, скользнув глазами по полу и рассмотрев там то самое кольцо, за какое цеплялась цепь. Кольцо выглядело надежным и крепко вросшим в плотно подогнанный деревянный пол — Кёнсу подергал его рукой и убедился — ни за что не выдернет. Можно попытать удачу со слабым креплением звеньев цепи, но Кёнсу не успел этого сделать, так как за неприметной дверью в самом углу — единственной дверью в комнате — кто-то завозился. Кёнсу вскочил на ноги и судорожно осмотрелся по сторонам в надежде, что отыщет какое-то оружие. Он столкнул с подноса вазу, поставил графин на пол и схватился за поднос двумя руками, будто прикрывшись щитом. В комнату вошел, видимо, слуга — тоненький омега с кучерявыми рыжими волосами. Он испуганно уставился на Кёнсу, попятился назад, споткнувшись о порожек, а затем развернулся и убежал, оставив дверь открытой. Кёнсу рванул к ней, отчаянно дергая ногой и надеясь, что под воздействием его силы какое-то звено выскочит и цепь разорвется. Не тут то было. Он только раздирал кожу щиколотки до крови, а цепь как была целехонькой, таковой и оставалась. Проклятье! Кёнсу пробовал еще и еще, кряхтя и ругаясь на весь свет целиком и на чертов металл в частности, пока не услышал гулкие, уверенные шаги, отличавшиеся от судорожного топота унесшегося в страхе служки. Должно быть, к нему идет хозяин комнаты, дома и похититель Кёнсу в одном лице. Острый, знакомый запах мяты, моментально заполнивший все пространство мрачной комнаты, вынудил Кёнсу в изумлении уставиться на вошедшего. Принц Сехун собственной персоной. Жив, здоров, невредим, в бархатном камзоле и в компании тревоги, крупными буквами написанной на лице. Кёнсу не верил своим глазам. — Кёнсу, вы наконец-то пришли в себя! — облегченно воскликнул Сехун, всплеснув руками. — Я так переживал! Вы три дня пробыли без сознания! — Три дня? — переспросил Кёнсу. — Да! — подтвердил Сехун. — Я не врачеватель и не могу говорить с уверенностью, но, скорее всего, это последствия удара по голове, который вы получили во дворце. Слава Создателю, с вами все в порядке! — Где я? — Вы в моем семейном поместье в Туманных Долинах. — Почему я на цепи? — Это совет нашего врачевателя, Кёнсу, не сердитесь, — извиняющимся тоном проговорил Сехун, состроив скорбную мину. — Он сказал, что после удара по голове и стольких дней без сознания вполне возможны приступы злости, а я не хотел, чтобы вы навредили сами себе. Ее обязательно с вас снимут, как только я буду убежден, что все в порядке. — Я в порядке. — Я не сомневаюсь, но мы все же дадим вас осмотреть нашему семейному лекарю. Как вы себя чувствуете? — Потерянным. Прошло три дня? — беспокойство заныло в груди вновь и Кёнсу попытался глубоко вдохнуть, чтобы унять нервы. — Что произошло во дворце? — Мятеж, господин Кёнсу. Лендлорды, противящиеся власти короля Джеджуна, затеяли переворот, подкупив городскую стражу и слуг дворца, какие впоследствии открыли дверь и впустили мятежников. Нуэль сейчас захвачен лендлордами, они ищут и убивают сторонников короля Джеджуна, — мрачно объяснил Сехун. — Король мертв? — К сожалению, да. — А… Чонин? — Кёнсу выдохнул имя едва слышно. — Погиб, защищая дворец от мятежников, — беспощадно убил надежду Сехун. — Что? Быть этого не может. Он не мог погибнуть, — недоверчиво пробормотал Кёнсу, ощущая, как жуткий холод крадется по спине и стискивает костлявой рукой сердце. — Я тоже не хочу в это верить, Кёнсу, но такова горькая правда. Чонин храбро сражался, однако врагов было больше. Никто не сумел бы победить в том смертельном бою. Я… я видел его тело, — Сехун выглядел таким несчастным и потерянным, отчего Кёнсу понял, что тот говорит правду. Что-то внутри больно сдавило грудь и не позволяло хотя бы немного подумать над сказанным Сехуном. Погиб. Погиб. Чонин мертв. Кёнсу попятился назад, не сводя испуганного, непонимающего взгляда с Сехуна, пока не упал на пол и не издал совершенно нечеловеческий, жуткий крик, стискивая живот ледяными руками. Чонин не мог умереть. Он ведь лучший фехтовальщик Юга! Он не должен был погибнуть, они же обещали друг другу в беседке на балу дожить до самой старости! Горячие слезы брызнули из глаз, потекли по щекам и закапали на колени. Кёнсу ничего не слышал и не видел. Не чувствовал ничего, кроме чудовищной боли, раздирающей грудь, кромсающей внутренности и дробящей в труху ребра. — Кёнсу… — Сехун предпринял попытку ему что-то сказать, кажется, трогал за плечи и утирал пальцами со щек соленую влагу, однако Кёнсу все равно. Он даже не пытался к чему-либо прислушаться. Он скреб ногтями по животу, пытаясь хоть так избавиться от боли, разрывающей все внутри. Кёнсу задыхался от плача, судорожно глотал ртом воздух, давился и кашлял, а потом вновь плакал и страшно кричал, едва не выплевывая легкие. Погиб. Его нигде больше нет. Тогда… для чего остался жив сам Кёнсу? Зачем ему жить теперь? Он перестал кричать и раздирать пальцами живот, улегся прямо на пол, скукожился, поджимая под себя колени и обхватывая ладонями плечи. Силы покинули его окончательно, как и желание узнать, что будет с ним, с Нуэлем, с Южным Королевством. Чего ради стараться и бороться, если человек, которого Кёнсу любил всем сердцем, умер от меча какого-то ублюдка? Кёнсу тихонько плакал, прикрыв воспаленные глаза. Слезы щипали уголки, скатывались по щекам и шее, не собираясь останавливаться. А еще так больно. Боль оглушала, перемалывала нутро, давила на сердце и колола удушающим комком в горле. Кёнсу казалось, что скоро вместо слез из глаз потечет кровь. Из глаз, из ушей, из носа, попадет в легкие и он захлебнется. Лучше уж так со всем покончить, чем продолжать находиться в мире, где нет Чонина. — Кёнсу… — Сехун не сдавался, пытался до врачевателя достучаться, но Кёнсу остался глух к его просьбам. Через некоторое время Кёнсу нашел себя на кровати, укрытым теплым одеялом. На тумбочке нет ни вазы, ни графина — скорее всего, убрали подальше, чтобы Кёнсу ничего скверного с собой не сотворил. Комната пуста, дверь закрыта, цепь с его щиколотки так и не сняли. Снаружи, видимо, день подходит к концу — Кёнсу следил за тем, как тоненький солнечный луч, пробравшийся во мрак комнаты через окошко под потолком, чертил острую линию на стене, которая затем становилась все бледнее, прозрачней, расплывалась в стороны, вытесняемая набирающей силу темнотой. И, наконец, исчезла за решеткой совсем. Сознание смертельно уставшего Кёнсу угасало вслед за этим лучом. И последнее, что он увидел перед тем, как упасть в вязкую, жуткую и непроглядно черную пропасть беспокойного сна, это улыбающееся лицо Чонина. То, что он хотел бы видеть каждое утро. И не увидит больше никогда.

* * *

Кёнсу ни с кем не разговаривал и не ел уже третий день, но все равно заметил, как отчаялся и вымотался Сехун. Кроме него и того кучерявого омеги-слуги к Кёнсу больше никто не приходил, однако находящемуся между сладким сном и ужасной действительностью врачевателю и их двоих слишком много. У него нет сил встать, нет сил пройтись по комнате, даже глаза по утрам — он неважно ориентировался по крохотному окну в потолке, но вычислял утро по приходу рыжего — Кёнсу открывал с огромным трудом. Губы высохли и потрескались, живот уже перестал просить пищу и затих, слипнувшись с позвоночником и так не способного похвастаться здоровым жирком Кёнсу. Он угасал, снедаемый горем. На третий день Сехун, увидев опять засыхающие фрукты на тумбочке и бледного, будто покойник, Кёнсу, почти потерявшегося среди белых простыней, в сердцах гаркнул: — Ты хочешь уйти вслед за ним, да?! На кивок Кёнсу сил хватило. — Думаешь, он был бы этому рад? Тому, что ты сдался? Кёнсу больше не знал, о чем подумал бы Чонин. Не смел гадать и представлять, ведь от этого боль опять резала тупым ножом внутренности и вспарывала живот. Потому что Чонина здесь, в данной реальности, нет. Спасался Кёнсу где-то в промежутке между сном и явью, где-то перед рассветом. Папа однажды говорил, что именно в это волшебное время сновидения наиболее реальны и могут даже пробираться в наш мир сквозь завесу. В этом самом промежутке Кёнсу видел Чонина. С взъерошенной копной волос, мягкой улыбкой и какой-то очередной толстенной книжкой из дворцовой библиотеки. Чонин ему улыбался, звонко смеялся, но не позволял подойти ближе. Как бы Кёнсу ни пытался, Чонин держал дистанцию, грозил пальцем и мотал головой. Кёнсу не подозревал, что бы это могло значить, но просыпался со слезами в уголках глаз и обманывал сам себя, воображая, будто его пальцы пахнут мускусом. Будто в комнате пахнет Чонином и он совсем скоро вернется. Сехун проводил с ним чудовищно много времени. Он приходил утром, усаживался на край кровати и начинал разговаривать почти до самых сумерек. Обо всем сразу и ни о чем существенном для Кёнсу, потому что его этот мир больше не интересовал. Тем не менее, он не мог не слушать, и узнал, что в ту жуткую ночь после бала Сехун вовремя заметил Кёнсу без сознания в руках одного из врагов, атаковавших замок, убил его и отобрал у него врачевателя. Одним из последних чониновых приказов Сехуну стало «береги Кёнсу», что Сехун и сделал, едва унеся ноги из дворца до того, как его окончательно захватили. Его папа, господин Хёнвон, тоже выжил и сейчас пытался связаться с лендлордами, которые поддерживали и были верны королю Джеджуну. Возможно, удастся организовать Собрание Земель и попробовать дать отпор взбунтовавшимся землевладельцам. Сехун говорил о своих чувствах. Признавался в любви, убеждал, что для него, кроме Кёнсу, больше никого в этом мире не существует. Говорил, как ему больно видеть Кёнсу вот таким — молчаливым, угасшим, тощим. Практически мертвецом. Касался его руки, горячо целовал костяшки пальцев, нежно оглаживал чужие щеки и пытался разглядеть хоть что-нибудь, хоть какую-то эмоцию в застывшем, остекленевшем взгляде. Он читал Кёнсу книги, притащил и поставил вазу с полевыми цветами, расчесывал спутанные волосы и просил разрешить остаться рядом. Просил дать хоть какой-нибудь знак, что Кёнсу его слышит, понимает и не имеет ничего против. Что Кёнсу что-то может к нему, Сехуну, чувствовать. Сехун умолял Кёнсу одуматься, прийти в себя, целовал его в лоб и трепетно сжимал в ладони тонкие пальцы, но цепь с его щиколотки так и не снял. Кёнсу готовился к чему-то страшному. То самое чувство, предупреждавшее о резне во дворце, теперь сигналило точно так же и здесь, в этом тихом якобы оплоте тишины и спокойствия. Совсем скоро Сехуну надоест с ним играться, уговаривать и читать глупые книжки. Кёнсу хорошенько помнил его злобный взгляд на балу и знал, что в Сехуне куда больше слепой, жестокой страсти, нежели любви. Если бы у Кёнсу было достаточно сил и желания, он бы попытался что-нибудь придумать, как-то Сехуна вразумить, но Чонина больше не было, а его сознание бесповоротно капитулировало. Кёнсу не хотелось ничего. Ни думать, ни анализировать, ни бороться. Потеря родителей, а теперь еще и Чонина окончательно лишили его воли к жизни. Он не хотел умереть, но и жить нормально категорически отказывался. А потом, на четвертый день, в его комнату вместо рыжего омеги пришел Цзытао и перевернул нынешнее плачевное существование Кёнсу с ног на голову.

* * *

Дверь в его комнату открылась утром четвертого дня не так, как обычно. Рыжий старался не шуметь и не беспокоить Кёнсу, тише мышки скользя по ковру и даже не дыша в сторону врачевателя. На этот раз дверь распахнулась с громким стуком, ударившись ручкой об стенку. Кёнсу дернулся и повернул голову — внутрь боком ввалился высоченный и крепкий омега, черноволосый, смуглый, с острым, хищным лицом и серьгами в ушах. — Прошу прощеньица! — завопил он на всю комнату и обнажил крепкие белые зубы в улыбочке, какая говорила, что омега вообще ни о чем не сожалел. — Фу, как тут мрачно и смердит, будто в заднице у моего дядюшки Юнхо! — и омега загоготал собственной шутке, громко топая башмаками. — Тут чего, окон совсем нет? Дык это ж не комната, тюрьма какая-то! Как кто-то здесь может на поправку пойти? Кёнсу изумленно пялился на это патлатое, расхристанное чудо-юдо, уже по-хозяйски раскладывавшее еду на тумбочке. Этот омега так и светился крепким здоровьем и хорошим настроением, а еще он с неподдельным любопытством косился на Кёнсу, смущенно улыбаясь, когда встречался с ним взглядом. — Меня Цзытао звать, если что, — объявил омега, с трудом выстроив пирамиду из припасов на тумбочке у изголовья. Чего там только не уместилось — булочки, палка домашней колбасы, кусок сыра, яблоки, куриный окорок и чайник с крепким чаем. — А вас как величать-то, господин? Кёнсу молчал, потому что слабость от голода и горя сильнее даже его желания ответить на вопрос этого омеги. Тот, рыжий, никогда не пытался с ним разговаривать. — Знаете, у нас, в Блуждающих Холмах, принято отвечать на вопрос, коль тебе его задают вежливо и не грубят. Я, конечно, школ никаких не оканчивал и, возможно, не умею так кучеряво балакать, как господа из столицы, но достоинство у меня тоже имеется, так-то! — обиженно выдал Цзытао, выпятив нижнюю губу. Кёнсу впервые за эти три дня захотелось говорить. — Мое имя… — его голос скрипел и сипел, как несмазанная телега, после четырех дней молчания. — Кёнсу. — Господин Кёнсу, значится. Приятно познакомиться! — гаркнул омега, довольно заулыбался во все зубы и нахально плюхнулся задницей прямо на кровать. — Давайте-ка поедим, господин Кёнсу! Вы как, не против? Вы тут совсем отощали за эти дни, я погляжу, точно мой дядюшка Джун, которого его муж однажды из-за жирка пожурил! Так тот жрал только какие-то травки целый год, да-да! Отощал, бедный! Стал как полвесла. За травинку спрячется — хрен найдешь! Муженек-то его перепугался, кабы Джун не сдох — приказал ему опять живот наесть. Теперь ничего лучше этих складочек не представляет! Цзытао снова громко засмеялся, а потом спохватился и посмотрел на Кёнсу внимательно. — Так, лежа кушать вообще неудобно, верно? Может, присядем? Я вам помогу! — омега приподнял подушки, самого Кёнсу за плечи поднял выше и прислонил к спинке кровати. — Во, так получше будет. Вы чего хотите, господин Кёнсу? Колбаски? В Долинах делают такую колбасу, пальчики оближешь? С булочкой? Да с сырком? — Я… думаю, не смогу это съесть, — негромко просипел Кёнсу. — А мы совсем чуточку. Для пробы. Давайте? — уговаривал его Цзытао, уже рубая ножом колбасу и нарезая круглыми кусками булку. — Вас потом от этой колбасы за уши не оттащишь! Кёнсу улыбнулся уголками пересохших губ — Цзытао чем-то похож на Ханя и Бэкхёна одновременно. Под ребрами кололо от воспоминаний о друзьях, судьба которых ему неизвестна, но спрятаться под одеялом ему не дал омега, протянувший аккуратный маленький бутерброд из колбасы, хлеба, сыра и помидора. Пахло восхитительно. Желудок робко подал признаки жизни урчанием. Цзытао удовлетворенно ухмыльнулся, будто догадывался, что колбаса сделает свое дело. — Давайте, потихоньку, маленькими кусочками. И возьмите чайку еще! Какие у вас руки тонкие, прозрачные совсем! Вы на призрака больше похожи, чем на человека, господин Кёнсу! Разве так можно? Кёнсу залпом выдул чашку несладкого чая и попросил еще. Колбасу и хлеб он пока не решился съесть, а вот кусочком сыра соблазнился. Цзытао себе тоже сделал бутерброд, налил в чашку чай и внимательно следил за Кёнсу, довольно прищурившись. — Понятное дело, в компании кушать приятней. — А где другой, рыжий омега? — спросил Кёнсу, с благодарностью принимая от Цзытао еще кусок сыра. — Кихён? У него что-то дома стряслось, попросил меня подменить. — Сехун так просто вас пустил? — Господин Сехун в отъезде, вернется только вечером, вот почему Кихён ничем не рискует. В этом доме совсем мало прислуги. Повар, пара поварят, дворецкий. А домина-то здоровенный! — пожаловался Цзытао. — Мы сейчас в правом крыле с вами, левое запущено. Кёнсу пожал плечами, жуя сыр молча. Он кроме этой мрачной комнаты ничего и не видел больше. — Кихён сказал, что вы совсем не едите и не разговариваете ни с кем. Сказал, что ему страшно с вами рядом находиться, вы как живой мертвец для него. Я даже сперва его россказни за чистую монету принял, — признался Цзытао. — А теперь смотрю, сбрехал он мне, падла! Ничего вы не мертвец! Больно тощий только, а так вполне хорошенький! Личико у вас прямо кукольное, господин Кёнсу! Этот омега такой необычный, но добродушный и милый. Располагающий к себе. Кёнсу казалось, будто сумрак в комнате с приходом Цзытао развеялся, спрятался по углам. — Господин Сехун Кихёну сказал, что вы кого-то потеряли и никак не можете оправиться от этого. Я тоже не так давно папу потерял, господин Кёнсу. Знаю, как это тяжко. Но все наладится, знаете? Если умрете — никому от этого легче не станет. — Мне станет, — выдавил из себя Кёнсу. — Вам тоже нет. Человек — существо, цепляющееся за жизнь. Если бы вы хотели умереть, стали бы вы сейчас так сыр лопать, а, господин Кёнсу? — хитро спросил Цзытао. — Значит, еще не все потеряно. Кёнсу молчал, потому что комок в горле пока что не давал толком ответить. — А куда уехал Сехун, не знаете? — Так к господину Хёнвону, поди. У них теперь много дел. Господин Хёнвон ведь король Юга нынче. Кёнсу изумленно вскинул глаза на Цзытао. — Хёнвон — король? — Ага. Они с лендлордами и при помощи пустельников переворот устроили в Нуэле, захватили власть, убили прежнего короля. Тут, в Долине, все ликуют — жители Долин обожают Хёнвона, — подтвердил Цзытао, недовольно поморщившись. — Пустельники вернули себе Молчащие Равнины и часть западных земель, а Хёнвон теперь перекраивает прежние домены. И воюет с лендлордами, которые не согласны с этим. Сердце Кёнсу зашлось от злобы и ненависти, он мог бы вскочить, но от бессилия оставалось только сжимать в кулаке шелковое покрывало. — И вы с этим согласны, Цзытао? Вы так спокойно говорите. — Не согласен, — лицо собеседника помрачнело, а голос стал тише и холодней. — Я уважал короля Джеджуна. Но нынче с несогласными разговор короткий. Виселица. Я бы с удовольствием ушел в соседний домен и присоединился к ополчению, но отец болеет, я не оставлю старика без присмотра. В Нуэле темные времена настали, господин Кёнсу. Как и по всему Югу. Пустельники с южанами не церемонятся. Кёнсу мгновенно припомнил все рассказы Сехуна о Хёнвоне, о якобы злобных лордах, убивших Джеджуна, о поиске помощи… Неужели это все — очередное вранье? Чего Сехун хотел добиться, скрывая от него правду? Желал сделать врачевателя своей ручной зверюшкой, посадить на цепь и не выпускать из чертовой комнаты до самой смерти? А Хёнвон, значит, пошел войной на собственного брата, возжелав власти? — Но надежда еще есть, — неожиданно добавил Цзытао. — О чем вы? — Принц Чонин жив и здоров. Он прячется, но, по слухам, собирает силы для того, чтобы выбить Хёнвона из Нуэля. А еще, говорят, он ищет какого-то омегу, который… — но Кёнсу уже не слышал Цзытао. Сердце будто взорвалось в груди, разлетелось на мелкие кусочки, мир перед глазами Кёнсу вертелся спиралью, но тот упрямо держался, всеми оставшимися силами схватившись за одну единственную фразу — принц Чонин жив.