Чего бы это ни стоило

Эти четыре дня прошли для Кёнсу как в тумане. После услышанного на Собрании Земель он хотел быть максимально полезным королевской армии, а поэтому тут же вернулся обратно к экспериментам. Провел испытания на самом себе — точнее, на своем мизинце — и уже на следующий день представил Ифаню и Чонину разработку, считавшуюся полулегальной, потому как некоторые травы после алхимических экспериментов прошлого применяли с опаской и вообще советовали с ними не заигрываться. Этот густой раствор, обманчиво пахнущий жженым сахаром, мог запросто парализовать человека, стоит только ему добраться до обнаженной кожи, а еще лучше — до крови. Именно поэтому Кёнсу предложил Ифаню использовать ее для того, чтобы нанести на лезвия мечей и наконечники стрел — лишь стоило раствору попасть в кровь, через пару мгновений жертва пластом падала на землю и становилась абсолютно беспомощной на несколько часов, вплоть до окончания действия раствора. Ифань с восторгом наблюдал за результатами эксперимента, тут же проведенного на тренировочном поле и попросил Кёнсу приготовить его как можно больше, чтобы отправить часть марчанам в окрестности Блуждающих Холмов. Кёнсу с удовольствием ухватился за эту идею и варил с утра до ночи раствор целых три дня — Бэкхён, Хань, Цзытао и Минсок всячески помогали ему в этом, понимая, насколько важным и ценным варево может быть для войск принца. А еще Кёнсу был рад тому, что никто пока не заметил его состояния, зная, что врачеватель просто чрезвычайно трудолюбив и до такой же чрезвычайности упрям, поэтому ему не делали замечаний и не трогали. Хотя испуганный взгляд Кёнсу и ледяной комок страха, осевший в животе, напоминали, что ничто никуда не делось, несмотря на его работу с утра до ночи. Наступление все еще состоится. И Чонин все еще будет в авангарде. Кёнсу казалось, что его мир вот-вот разрушится, несмотря на то, что он только сейчас обрел спокойствие и был рядом с тем, к кому стремилось сердце. И вот уже через несколько дней это спокойствие и этого человека у него могут отобрать навсегда. Кёнсу сходил с ума от ужаса, беспощадно тянувшего к нему длинные и цепкие пальцы. Чонина бесполезно было отговаривать, потому что он являлся сыном своего отца, а король Джеджун никогда не прятался за спинами своих солдат, бросаясь вместе с ними в атаку. Чонин еще даже на невысказанный вопрос Кёнсу и Минсока ответил строго, что просто не сможет сидеть в палатке, пока там, за ее стенками, его люди воюют с пустельниками. Он этого сам себе не простит. Чонин, как мог, все эти дни окружал его заботой и вниманием, чем делал лишь больнее, ведь Кёнсу все время чудилось, что это неспроста. Это будто прощание. А прощаться он не планировал. Он хотел Чонина, чего бы это ни стоило. Он хотел прожить с ним жизнь, а не жить вместе с его светлым образом в сердце, навещая фамильный семейный склеп. Они столько всего прошли, столько пережили и никто не посмеет теперь отнять все это у них. Ни война, ни Хёнвон, ни даже сама Смерть. Черта с два. Кёнсу постоянно убеждал самого себя в этом, храбрился и заверял прозорливого Минсока, ощущавшего неладное, что все в порядке. И наконец-то пришел в чувство, вынырнув из ледяного страха лишь вечером четвертого дня. А уже завтра они должны были отправиться на войну в Долину. Королевский лагерь все эти дни потихоньку пустел — войска лендлордов уходили по очереди в разных направлениях, чтобы запутать возможную слежку вражеских разведчиков, но, тем не менее, их дорога все равно лежала в Долину Грифонов. К четвертому дню от лагеря осталась четверть и даже госпиталь опустел — Хань половину тяжелых пациентов отправил в Разбойничьи Холмы, а выздоровевших и готовых сражаться отпустил с миром. В Разбойничьи Холмы отправился и Тэмин — Минсок сперва ужасно удивился, увидев его в лагере, но после рассказанного Чонином даже похвалил принца за проявленное милосердие. Вечер четвертого дня оказался удивительно теплым для осени, и невозможно красивым. Покрывало из серебряных звезд подмигивало и сияло над окутанным умиротворенной тишиной лагерем. Накануне похода в Долины каждый предпочел отдохнуть или побыть с тем, к кому испытывал светлые чувства. Кёнсу заметил Цзытао в робких объятиях Ифаня, проводил взглядом Ханя, которого Минсок настойчиво тащил за собой в комнату особняка, случайно наткнулся на целующихся Бэкхёна и Чанёля, со всей ясностью поняв, что его тело и сердце тоже стремятся к одному конкретному человеку. И что, возможно, именно сегодня он хочет чего-то большего. Чего-то, что позволит ему почувствовать Чонина и душой, и обнаженной кожей. Что-то, что позволит им стать единым целым. Они спали в одной комнате, однако, осторожно приоткрыв дверь, Кёнсу наткнулся только на неуютную темноту спальни — Чонин все еще не вернулся с вечернего обхода, на котором собирался в очередной раз обсудить с Ифанем все подробности завтрашнего похода в Долины. Но Кёнсу был только рад тому, что Чонина не было здесь. У него еще оставалось время подготовиться. Быстро спустился на кухню и поблагодарил поварят за подогретую заранее воду — те не позволили ему тащить бочку, организовали все самостоятельно, деловито заполнили ванну и даже откуда-то взяли пахнущие розовые лепестки, теперь вольно плававшие по прозрачной поверхности. Кёнсу не стал использовать масляные лампы — зажег две толстые свечи и оставил на прикроватных тумбочках по обе стороны от изголовья, еще одну взял с собой в ванную комнату, погрузился в воду и долго, усиленно натирал кожу, сдирая налипшую за день грязь и мысленно готовясь к тому, что вскоре должно произойти. Легкое возбуждение уже гуляло под кожей, отчего в промежности было влажней обычного, а чувствительный член лишь набухал, стоило только Кёнсу робко представить то самое, чего его фантазия и мысли постыдно избегали, так как это не считалось важным ввиду происходящего вокруг. Однако теперь ему казалось, что мысленные преграды и запреты рухнули в одночасье, оголив напряженные нервы и давно сдерживаемые желания. Приближение завтрашнего дня сделало невозможным соблюдение благоразумия и здравого смысла, которые подсказывали, что обыкновенный сон был бы для них обоих предпочтительней всего прочего. Но Кёнсу понимал, что он, взбудораженный и нервный, ни за что не заснет сегодня просто так, в его объятиях. Но, возможно, уснет после того, как наконец-то получит то, чего давно и жарко желал. Он легко провел пальцами по ложбинке между ягодиц, когда вышел из ванной и принялся одеваться — там вновь было мокро, а прикосновение — свое собственное — отозвалось в теле томительной дрожью. Что же будет, когда к нему прикоснется Чонин? Кёнсу только надеялся, что не умрет прямо там от переизбытка чувств. Кёнсу не стал надевать белье — отыскал в вещах Чонина его длинную льняную рубашку и практически утонул в ней, со смущенным смехом обнаружив, что она заканчивается аккурат на середине бедер. Подвернул рукава, застегнул пару пуговиц и застыл перед зеркалом, осматривая себя с головы до ног. В неярком и мягком свете свечи остро выделялись тонкие ключицы, тень падала на его скулы и ложилась темным золотом на кончики черных влажных волос. Лицо было румяным после горячей воды и невообразимо смущенным от витавших в голове мыслей. Глаза возбужденно сверкали, а мягкие алые губы блестели от слюны, ведь Кёнсу без конца их облизывал. Все остальное скрывала рубашка, однако Кёнсу остро чувствовал, когда ткань проходилась по головке члена и весь вздрагивал из-за этих ощущений. Безумно хотелось прикоснуться к себе, но еще больше хотелось ощутить там руки Чонина. Чонина хотелось так, что кружилась голова. Он сперва почувствовал, а уже потом услышал, что приближается Чонин. Сердце резко подпрыгнуло к горлу и захотело выскочить через рот в тот самый миг, когда Чонин повернул ручку двери и вошел внутрь. — Ифань сказал, что при таком боевом настрое мы то несчастное расстояние преодолеем быс… — бодро заявил Чонин, а после так и замер, в замешательстве, шоке и изумлении рассматривая стоявшего рядом с зеркалом Кёнсу. Наверняка обнаженного Кёнсу в его рубашке. Кёнсу, чьи губы искусаны и теперь были невозможно пухлыми, влажными и соблазнительными. Взгляд Чонина жадно пробежался по видневшимся в разрезе воротника ключицам, бледной коже груди, оголенным ногам и тонким щиколоткам, а затем благоразумно вернулся к лицу. Хотя именно лицо Кёнсу лишало его последних крупиц воли — тот видел, как отчаянно борется с собой Чонин и даже не двигается с места, сросшись пальцами с дверной ручкой. — Чонин, я… — начал Кёнсу, пытаясь хоть как-то объяснить, облечь в слова свой сегодняшний порыв, ведь до этих самых пор они не позволяли себе ничего кроме поцелуев и объятий. — Я хочу… Он надеялся, что Чонин поймет все сам и не даст закончить фразу, иначе Кёнсу умрет от смущения прямо на месте. Или же сгорит из-за пылающего на щеках румянца. Чонин оправдал ожидания, мгновенно перебив чужое робкое блеяние своим: — Ты уверен? — Да. Хочу этого именно сегодня, иначе страх меня полностью сожрет. — Страх? — Чонин сделал первый шаг навстречу Кёнсу, и того будто магнитом притянуло ближе. — Да. За тебя, — Кёнсу прикусил губу и не позволил прямо сейчас вырваться изо рта всем своим сомнениям и боязни. Он теперь не хотел говорить, он хотел просто чувствовать. Хотел дышать Чонином. — Все будет в порядке, я клянусь тебе, — горячо шепнул Чонин, сделав еще один шаг и глубоко вдохнув усилившийся манящий запах фрезии, запах возбужденного и желанного омеги. Кёнсу видел, как затрепетали крылья его носа — Кёнсу сам судорожно и быстро дышал мускусом, дурея от родного и любимого аромата. — Я же пообещал тебе, что никуда не денусь. Наследники Кимов, знаешь ли, свое слово привыкли держать. Кёнсу фыркнул и улыбнулся, ощущая, как сдавившая грудь пружина напряженности и страха ослабела, давая сделать вдох. Они наконец-то приблизились друг к другу и Чонин взволнованно замер совсем рядышком, не решаясь прикоснуться. Он был очарован и любовался Кёнсу, его розовыми щеками, блестящим взглядом больших глаз, припухшими губами и нежной бледной шеей. Кёнсу почти физически ощущал его взгляд, но хотел большего. Он изнывал от отсутствия прикосновений. Хотел поцелуй, хотел объятие, чтобы кожа к коже и так целую бесконечность. Дрожащей рукой Кёнсу расстегнул пуговицы рубашки и слегка раздвинул края, позволяя взгляду Чонина скользнуть ниже, от ключиц до розовых торчащих сосков, по подтянутому плоскому животу к аккуратному кругу пупка и болезненно стоящему члену, чья покрасневшая влажная головка оставляла мокрый след на коже. Гладкие, округлые бедра выглядели бархатными в неярком свете свечей, а аккуратные колени и тонкие щиколотки вынудили Чонина в очередной раз судорожно выдохнуть и слегка покраснеть из-за открывшейся картины. Из-за омеги, который так сильно хотел его. И которого столь же сильно, безумно хотелось в ответ. Чонин начал медленно раздеваться, будто давая Кёнсу возможность изменить свое решение и повременить со всем этим до того момента, когда с Хёнвоном и пустельниками будет покончено. Решительный и жадный взгляд Кёнсу должен был дать понять, что его решение остается неизменным. Чонин снимал кожаную жилетку и расстегивал штаны, однако возражающим мычанием не позволил снять Кёнсу рубашку. — Останься пока в ней. Он не касался Кёнсу, дразняще медленно вытаскивал из петель пуговицы и просто смотрел на смущенного и возбужденного до невозможности Кёнсу, которого вело и подкашивало от одного лишь чужого голодного взгляда. Он смотрел на дрожащий кадык под тонкой кожицей шеи, смотрел на искусанные губы, на нежные соски и на живот — старательно оглаживал все это взглядом и Кёнсу мог бы поклясться, что почувствовал на себе его несуществующие пока что прикосновения. Это было так смущающе, так стыдно и так желанно одновременно, что Кёнсу терял голову и едва стоял на непослушных ногах, норовящих подкоситься. Зрачки Чонина расширялись и полностью затопились томительной чернотой с каждым мгновеньем, с каждым взглядом, с каждым вдохом пьянящего соединения ароматов фрезии и мускуса. Кёнсу ощущал жар, идущий от чужого тела, чувствовал его желание и жажду и знал, точно знал, что и сам испытывает это же чувство. То самое, отчаянно нуждающееся в прикосновениях, но продолжавшее играть в странную игру без прикосновений, оттягивая момент и натягивая струну их общего желания до самого предела. Чонин наконец-то полностью разделся, давая возможность Кёнсу пробежаться глазами по крепкой смуглой груди, твердым мышцам живота, узким бедрам и сильным, жилистым ногам. Кёнсу намеренно и смущенно не стал внимательно рассматривать член, но все равно мимолетно подметил, что тот уже болезненно стоял, а тяжелая головка повлажнела от выступившей смазки. Кёнсу никогда не видел никого красивей Чонина. Кёнсу никогда в жизни не хотел никого, кроме Чонина. Он так сильно тонул в собственных обрывочных мыслях, что только в самый последний момент заметил, что Чонин подошел к нему вплотную и коснулся рукой его ладони, поднеся ее к своему лицу. Неотрывно глядя на Кёнсу, он принялся целовать каждый палец по отдельности, щекотал кончиком языка центр ладони и спускался губами к тонкому запястью. Второй рукой Чонин медленно прикоснулся к внутренней стороне бедра Кёнсу, едва ощутимо проведя полукружья по нежной коже и слегка стиснув ее пальцами. Кёнсу подумалось, что еще немного, и он окончательно сойдет с ума. Мурашки бегали по спине и плечам, кололи загривок, пока Чонин продолжал сладко мучить его и вылизывать ладонь. Кёнсу дрожащей рукой дотронулся до сильного плеча Чонина, огладил изгиб шеи, опустился на грудь и живот, медленно поглаживая кажущиеся стальными мышцы. Чонин издал приглушенный рык, резко убрал руку с бедра и переместил на узкую талию, привлекая Кёнсу к себе вплотную. Он выпустил изо рта его пальцы, однако Кёнсу не успел подготовиться к внезапно обрушившемуся на него поцелую — жаркому, голодному, глубокому, отличавшемуся от их нежных, робких ласк прежде. Поцелуй прямолинейно заявлял о желании Чонина и Кёнсу так же страстно отвечал ему, подтверждая, что его желание взаимно. Кёнсу лизнул языком его губы и прикусил нижнюю, с удовлетворением услышав чужое одобрительное мычание. С каждым движением Чонина, с каждым поцелуем и прикосновением между ног становилось еще влажнее, и Кёнсу стыдливо свел колени вместе, ощутив, как капля смазки скользит по внутренней стороне бедра. Чонин, кажется, почувствовал это — он перестал стискивать пальцами поясницу, прихватил рубашку и намеренно медленно потянул ткань вверх, щекоча гладкую кожу и оголяя ягодицы. Кёнсу задохнулся, уткнувшись лицом в изгиб шеи Чонина, где лучше всего им пахло — мускусом, солью и потом, — пока Чонин издевательски неспешно скользнул по позвонкам вниз и накрыл широкими ладонями округлые, упругие ягодицы. От этого перехватило дыхание и повело, а колени едва не разъехались в стороны, однако Кёнсу усилием воли удержался на месте, пускай и дрожал всем телом от настолько приятной ласки. Кёнсу казалось, что если Чонин когда-нибудь остановится, то он точно умрет от разрыва сердца. Чонин нежно гладил, массировал ягодицы, а затем стискивал сильнее, широко разводил в стороны, вынуждая прохладный воздух комнаты оглаживать влажный, раздраженный вход, отчего Кёнсу приглушенно постанывал и цеплялся губами в его плечо. Это было так необычно, так странно, но ужасно приятно и Кёнсу ни за что в жизни не хотел, чтобы Чонин останавливался. Чонин пальцем скользнул по мокрой ложбинке, притронулся к входу, огладил и надавил на него, но не зашел дальше, продолжая гладить и натирать вокруг, почувствовав, как напрягся дрожащий Кёнсу в его руках. Несмотря на то, что Кёнсу хотел близости, это не значило, что он был к ней полностью готов и знал, как все происходит в реальности. — Дыши. И не бойся, — выдохнул Чонин ему на ухо и сжал губами мочку. — Если станет неприятно, если ты не захочешь больше — мы закончим. — Не… говори глупостей, — с трудом выдавил из себя Кёнсу — язык практически ему не подчинялся, как и все остальное тело, прильнувшее к рукам Чонина и остро жаждавшее прикосновений. — Я умру, если ты не продолжишь. — Не умрешь. Я ни за что не позволю, — шепнул Чонин дрогнувшим голосом, возобновив поглаживания ягодиц и ложбинки, ведя влажную широкую линию языком по тонкой шее Кёнсу. — Ты такой… такой… Мне кажется, это я умру, как только перестану тебя касаться. Кёнсу хотел было ответить и возразить, но захлебнулся на вдохе, пока низ живота прошило острым удовольствием, а член заныл, требуя прикосновений — Чонин притиснул Кёнсу еще ближе, вжал в себя, разведя ягодицы широко в стороны и проведя ребром ладони вверх и вниз по влажному входу, а затем толкнулся кончиком пальца внутрь. Кёнсу обессиленно вцепился в его плечи и окончательно повис на Чонине, слепо тычась губами в подбородок и шепча что-то неразборчивое. Чонин стянул с него рубашку, прикоснувшись нежным поцелуем к каждому плечу, а затем подхватил на руки, заставив Кёнсу от неожиданности вздрогнуть и схватиться за его шею. Он осторожно уложил драгоценную ношу на кровать и мягко попросил Кёнсу перевернуться на живот. Тот выполнил его просьбу и тут же задрожал, ощутив, что кровать прогнулась под весом еще одного тела, как пальцы, играясь, пробежались по его ребрам, а губы коснулись торчащих позвонков на спине. Кёнсу казалось, что Чонин решил обласкать его всего — он вряд ли мог возразить этому, пока в груди головокружительно сладко ныло от происходящего, а судорогой сводило низ живота. Чонин отметил поцелуями буквально каждый позвонок на изогнутой от наслаждения и покрытой тонкой пленкой испарины чужой спине, стиснул пальцами тонкую талию и вновь опустился ладонями на круглые ягодицы, любовно лаская бархатную кожу и стискивая ее кончиками пальцев. Чонин чередовал страстные и жадные ласки с нежными и невесомыми, вынуждая Кёнсу хвататься зубами за наволочку подушки и вжиматься пылающим лицом прямо в ткань, заглушая стоны. Он уже не мог сдерживаться и постанывал всякий раз, когда пальцы Чонина касались влажной ложбинки или опускались ниже, к налитым яйцам. Кёнсу был на грани, будто ходил по краю и знал, наверняка знал, что совсем скоро Чонин подтолкнет его за черту, где было чистейшее, безумное наслаждение. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты забыл обо всем, обо всех страхах. Чтобы ты чувствовал только меня, — низкий и наполненный пылким томлением голос Чонина прозвучал над полыхающим ухом, но Кёнсу уже практически не мог говорить и только простонал что-то неразборчивое, а затем и вовсе лишился способности составлять предложения и мыслить. Чонин опустился ниже, широко развел ладонями ягодицы в стороны и прижался лицом к промежности, губами коснувшись мокрого входа. Кёнсу вздрогнул всем телом и протяжно, громко застонал, раздвинув ноги шире и ощущая, как трется грубая ткань простыней о нежную головку требовавшего прикосновений члена. Это было… невыносимо. Кёнсу был уверен, что сорвет голос, если эта сладкая, мучительная пытка продлится. И Чонин не спешил ее заканчивать — он вылизывал влажный вход, толкался языком внутрь, целовал гладкую кожу ягодиц и спускался ниже, щекоча языком бедра и касаясь пальцами под коленями. Ноги Кёнсу едва двигались, сведенные очередной судорогой, прокатившейся разрядом по всему телу, а руки обессиленно стискивали подушку. Он вспотел, ему было жарко, а лицо пылало от всего того, что творили с его телом. Кёнсу даже не догадывался, что близость может приносить столько удовольствия. Даже не подозревал, что действительно можно так сильно хотеть другого человека и сходить с ума, ощущая прикосновения. Кёнсу окончательно расслабился и отдался чужим рукам и губам, зная, что Чонин ни за что не сделает ему больно. Этими ласками он наверняка стремился к тому, чтобы Кёнсу успокоился и перестал думать сразу обо всем, сконцентрировался лишь на чувствах, разрывавших грудную клетку и выкручивавших низ живота. И это ему удалось, ведь мысли Кёнсу сосредоточились на его ладонях, гладящих талию, и на его языке и губах, нежно целующих плечи. — Ты сводишь с ума, Кёнсу, — чужие губы слегка сжали ухо. — Уж кто бы говорил, — с трудом удалось выдавить из себя Кёнсу. Чонин ответил на это смешком, а затем улегся всем своим горячим, обжигающим телом сверху, прижался грудью к спине, потерся носом о взмокшую макушку Кёнсу, одновременно с этим проведя твердым членом между ягодиц. Раз, другой, дразнясь, пока Кёнсу кусал губы и пытался приподнять бедра, чтобы заставить Чонина продолжить и перестать издеваться над его телом. Кёнсу вело от всех его действий, он терял голову от мускусного аромата, а еще казалось, что выжить без его прикосновений определенно невозможно — хотя бы на миллиметр дальше, и он лишится живительного воздуха. Чонин входил медленно и осторожно, заполняя собой до самого конца и трогательно прислушиваясь к Кёнсу, боясь, что ему будет больно или неприятно. У Кёнсу же сил издавать что-либо, кроме мычания, уже не осталось — было хорошо, безумно хорошо. Так, что хотелось разрыдаться от этого наслаждения, разрывавшего грудь и рвавшегося стонами из горла. Чонин выскользнул из него, затем вошел еще раз, и еще — полностью, придавливая к кровати и окончательно выбивая весь оставшийся воздух из груди. Кёнсу растекся по простыням трепыхающейся и разнеженной массой, позволив делать с собой что угодно. У него мысли и так разбежались кто куда, соображать нормально не получалось, получалось только постанывать и отчаянно желать поцелуя. Губы буквально горели, желая коснуться Чонина. Чонин начал двигаться, набирая темп, толкаясь именно так, как хотелось Кёнсу — глубоко и сильно, иногда медленно выскальзывая и дразня пальцами вход, а затем вновь проникая на всю длину. Кёнсу стонал, практически кричал, зарываясь лицом в подушку, иначе наверняка перебудил бы весь особняк. Кёнсу сдавливало, скручивало, подкидывало и швыряло куда-то в невесомость, где были лишь его руки, губы и потрясающие шлепки влажной кожи о кожу. Кёнсу растерло в пыль от этих жарких толчков, горячего шепота и нежного прикосновения кончика носа к голым плечам. Кёнсу выстанывал его имя, окончательно позабыв о своем. Кёнсу умолял сделать так еще, просил прикоснуться к нему, просил о поцелуе, иначе он умрет от наслаждения, так и не поцеловав эти губы еще хотя бы раз. Чонин внял его просьбам, остановился и вышел из него, мягко хохотнув на протестующее мычание раскинувшегося на кровати Кёнсу. Улегся рядом с ним на бок, сгреб Кёнсу к себе и его тоже перевернул боком, прижав спиной к своей груди. Повернул к себе его лицо и завладел губами, покусывая, вылизывая рот и щекотно ведя пальцами по груди, по плоскому животу, беспощадно проведя пальцами по налитой головке члена, скользнув по стволу вниз и сгреб в ладонь поджавшиеся яйца, заставив измученного и выдохнувшегося Кёнсу содрогнуться от очередной волны удовольствия. Однако Чонин не позволил ему закончить. Перехватил крепче под шеей, буквально уложив голову Кёнсу на себя, приподнял вверх одну ногу и проехался членом между ягодиц, сразу же резко толкнувшись до конца и набрав поразительно быстрый темп, вжимаясь в Кёнсу всем телом и тяжело дыша ему на ухо. Влажные шлепки об ягодицы, мокрый язык, выводящий линию на плече, твердая грудь за спиной и пальцы, с силой вжавшиеся в бедро — Кёнсу ощущал все остро, покалывающимися нервами и понимал, что он уже все. Он не может, еще секунда, еще одна маленькая секунда и он разорвется на части, исчезнет, растворится во всем этом. И Чонин наконец-то позволил ему. Прижался быстро, коснулся члена, сжал в руках и провел большим пальцем по головке, при этом мощно толкнувшись — Кёнсу вскрикнул и увидел заплясавшие под веками красные и желтые круги, пережидая и трясясь из-за бурных, невыносимых ощущений, из-за которых легкие отказывались работать нормально, игнорируя судорожные вздохи. Чонин закончил следом, простонав долго и протяжно, утробно рыкнув в конце и развернул обессиленного Кёнсу к себе лицом, принявшись нежно ласкать губами его щеки, нос и губы, пока его руки касались спины, поясницы и иногда спускались ниже, дразня кончиками пальцев раскрытый, разгоряченный и влажный вход. — Ты в порядке? — обеспокоенно спросил Чонин спустя несколько минут, когда Кёнсу продолжал молчать и лишь лениво отвечал на поцелуи. — Да, — выдохнул Кёнсу, справившись с дыханием и накатившими чувствами. — Это было потрясающе и я… Мне так хочется сказать, что… Я… — Да, — в голосе Чонина послышалась улыбка. — И я тоже. Чонин действительно избавил его от страхов, выбив собой все мысли из головы. И своим «я тоже» и клятвой в очередной раз дал надежду, что в Долине все закончится хорошо.

* * *

Следующим утром времени на разговоры не осталось совсем. Следующим утром в опустевшую после сумасшедшей ночи голову Кёнсу опять проникли мысли и страхи, сжавшие рукой с острыми когтями сердце, а разнеженное тело искололи неприятные мурашки испуга и нервозности. Полоска светло-розового рассвета на горизонте поддернута влажной, моросящей дымкой, и мир отчего-то казался спокойным и умиротворенным, посвежевшим, несмотря на то, что весь лагерь уже успел проснуться, и прямо сейчас дружно собирался на войну. Даже осторожные, нежные поцелуи Чонина, ласкающие обнаженные плечи, не помогали успокоиться. Кёнсу поторопился быстрее умыться и одеться, избегая испытывающего и беспокойного чужого взгляда, дабы не выдавать всех чувств, неприятным, склизким комком засевших в животе. Кёнсу выскользнул из комнаты под предлогом помощи Лу Ханю, пускай понимал, что ведет себя по-детски и пытается избегать того, что давно решено и из-за его личного непринятия вряд ли изменится. Мышцы в теле приятно ныли после вчерашнего и робкая улыбка все же трогала губы, стоило Кёнсу только вспомнить то, что творил с ним Чонин и как заставил позабыть обо всем, кроме себя самого, однако вид собиравшегося и шумного лагеря вновь возвращал к мыслям о Долине, об объединенном войске поддерживающих Хёнвона лендлордов и пустельников. О том, что Чонин будет идти во главе и непременно окажется в самом эпицентре жестокого сражения. Кёнсу был уверен, что даже дышать не сможет до тех пор, пока битва не закончится и пока Чонин, целый и невредимый, не вернется к нему. Лицо Лу Ханя, пакующего пожитки и необходимые материалы для полевого госпиталя, было почти черным от мрачности — Минсок тоже будет в рядах сражающихся и Хань даже не пытался отговорить упрямого марчанина от этого. Понимал, что Минсок ни за что не оставит Чонина одного, будет прикрывать его спину и скорее умрет, чем станет отсиживаться в тылу. Помятые Бэкхён и Цзытао, присоединившиеся к ним чуть позже, выглядели не лучше. Бэкхён кусал губы и пытался всех приободрить, несмотря на то, что на нем самом лица не было. Цзытао же сосредоточенно молчал, изредка бросая косые взгляды на носящегося по всему лагерю Ифаня. Каждому было что терять в этой чертовой Долине. И каждый думал о том, что если бы не Хёнвон с его дурацкой идеей всем окончательно доказать, что он не просто жалкий бастард, а кто-то значимый, то все бы пошло совсем по другому пути. И проклятой войны бы не случилось. Кёнсу отказался от завтрака, понимая, что его вывернет наизнанку из-за волнения, взобрался на лошадь и упрямо поравнялся на ходу с Чонином, ответив улыбкой на его нежный взгляд и не пытаясь завязать разговор, так как Чонин о чем-то беседовал с Ифанем. Просто находиться в непосредственно близости от него, слышать успокаивающий запах мускуса и его низкий голос уже было достаточно, чтобы немного прийти в себя и перестать гонять по кругу мрачные, темные мысли. Все будет хорошо. Все скоро закончится. Путь от особняка лендлорда Разбойничьих Холмов до Долины Грифонов был неблизким, но так как остатки войска, сопровождавшие Чонина, шли налегке — необходимые вещи увезли еще в первые дни после Собрания Земель, — то на лошадях при хорошей скорости они могли оказаться в нужном месте около полудня. Затем пара часов предоставлялась для передышки после дороги, небольшого совета командующих перед сражением и, наконец, сама битва. Разведчики Чондэ доложили, что своими маневрами и запутыванием следов они слегка дезориентировали противника и те до сих пор не знали, в чем именно заключается план принца. В Блуждающих Холмах уже догадывались о прибытии войска Золотой Марки, однако даже знание об этом вряд ли могло им чем-то помочь — марчан было много и они были устрашающими. А еще голодными до хорошей, кровавой драки. Кёнсу надеялся, что его раствор хоть как-то поможет, облегчит задачу как марчан, так и объединенного войска Юга. Он время от времени оглядывался и искал взглядом друзей: Цзытао, пока Ифань был занят, горячо обсуждал баланс клинков с Чондэ и Чанёлем, а Минсок дразнил хмурого Лу Ханя, который сидел на лошади так ровно, будто палку проглотил и никак не мог расслабиться, даже не огрызаясь на шпильки марчанина. Чонин и Ифань сперва порывались возразить, твердя, что лекарю и хирургу в Долине делать нечего, но Хань и Кёнсу остались непреклонными. Им наверняка понадобится врачевательская помощь на поле боя, а значит — необходимо организовать полевой госпиталь. А кроме Ханя и Кёнсу никто больше не мог толком управляться с ранами, вывихами и переломами, поэтому они отправляются в Долину вместе. Да и Кёнсу скорее сжевал бы свой ботинок и закусил походным плащом, чем позволил Чонину пойти в Долину без него. Погода была удивительно ясной и свежей как для дня, в котором начнутся сразу две битвы одновременно — солнце ласкало лица солдат и отражалось в начищенных доспехах, а прохладный осенний ветерок только подстегивал ехать быстрее. Кёнсу даже не заметил, как они прибыли к месту назначения — удивился, когда им на пути попался первый дружественный пост, как постовые отдали честь Чонину и доложили обстановку. Чонин поблагодарил солдат и, махнув рукой, направил свой отряд дальше по пролеску, где должны были располагаться объединенные взводы лендлордов Холмов и Предела. А живот Кёнсу прошило ледяной стрелой догадки, что они уже приехали. Они на месте. И совсем скоро Чонин поведет за собой войско в бой, а он останется ждать в чертовом госпитале, сходя с ума от тревоги. Пойти вместе с ним было бы необычайно глупым поступком — он не солдат и не сумеет пригодиться на поле боя, а прикрывать спину Чонину вызвался Минсок, и уж на этого омегу можно было положиться. Тем не менее, Кёнсу все равно лихорадочно подумывал о том, чтобы пойти вместе с Чонином. Подумывал, а потом тут же приходил в чувство, понимая, что только обречет себя на смерть, не умея держать клинок и отражать атаки. Тем не менее, Кёнсу не стерпел, увел Минсока за собой в сторонку, уложил ладони на плечи и горячо, со всеми пылающими в груди чувствами сказал ему: — Берегите себя, хорошо? И его сберегите. Пожалуйста. В кои-то веки в глазах марчанина не было привычной веселости и легкомысленности, он перехватил дрожащие пальцы Кёнсу, сжал в своей ладони и серьезно произнес: — Обещаю. Приведу себя и его обратно. И Кёнсу ему доверился, кивнул, пока комок в горле не позволял сказать ничего внятного. Но Минсок и без лишних слов все понял. Когда положенные на отдых часы истекли, лагерь зашевелился, а полевой госпиталь вырос из нескольких палаток у самой кромки леса, на небольшом холме, откуда открывался вид на низину и на войско Хёнвона, расположившееся на темно-зеленой заплатке леса, Кёнсу отыскал Чонина. Он выглядел прекрасно и величественно в кажущемся обманчиво легком металлическом доспехе, покрытом искусным рисунком, складывавшимся на груди в фамильный герб королевского рода. Кёнсу задержал дыхание, ощущая идущую от Чонина спокойную мощь и сосредоточенность — в его черных глазах не было сомнений и страха, была сплошная уверенность в том, что сегодня все наконец-то закончится. Король Джеджун наверняка гордился бы тем, каким человеком, каким будущим правителем стал Чонин — он не боялся брать ответственность, шел в первых рядах рука об руку со своими людьми и гарантировал, что после окончания войны Юг вернет себе спокойствие и порядок. В Чонина не получалось не верить. Кёнсу сморгнул неожиданно подступившие к глазам слезы, пускай не собирался расстраиваться и тем самым огорчать Чонина перед важным сражением, а после широко улыбнулся, заметив, что Чонин направляется прямо к нему. Они стояли друг напротив друга, молча и изучающе, всматриваясь в родные черты и пытаясь высказать все, от чего болела душа и ныло сердце, но не находя подходящих слов. — Я не собираюсь прощаться с тобой, — заявил вдруг Чонин немного сердито, будто за этим пытался скрыть волнение. — А кто говорит о прощании? — так же резко ответил ему Кёнсу, хмыкнув. — Вот именно. — А я о чем. Минута прошла в молчании, а затем оба весело и немного нервно прыснули. — Давай я просто закончу все это побыстрее и мы вернемся домой, — предложил Чонин с улыбкой. — Прошедшая ночь… Я хотел бы повторить. Кёнсу на лицо плеснуло жаром, а воспоминания картинками обрушились на голову, вынудив подскочить и кувыркнуться сердце. — Да, и я тоже. Возможно, им сейчас стоило бы сказать о чем-то важном друг другу. О том, что болело, обменяться страхами и беспокойством, облечь все это в сложные и глубокомысленные фразы, но им обоим в этот момент подобное показалось лишним и бесполезным. Они оба действительно хотели просто покончить со всем и вернуться домой. Чонин коснулся губами его щеки, жадно вдохнул аромат фрезии, перемешанный с отголосками его собственного мускуса и мягко подтолкнул Кёнсу ближе к госпиталю. Видимо, он не хотел, чтобы Кёнсу видел, как тот разворачивается к нему спиной. Чонин дождался, пока Кёнсу скроется за пологом палатки, не отрывая от него взгляда, и только тогда ушел к своим солдатам. Несмотря на то, что все готовились к сражению — и противники в том числе, — звук боевого горна, разрезавшего тишину леса, все равно заставил Кёнсу испугаться. Он выскочил из палатки вместе с Ханем и с затаенным дыханием смотрел, как под их ногами, в долине, медленно сходились друг напротив друга две армии. Кёнсу мог бы поклясться, что видел Чонина, но не стал зацикливаться на этом, иначе потом не сможет толком работать и помогать Ханю. А уж работы спустя несколько минут сражения у них существенно прибавилось. Колотые и рваные раны, переломы, разбитые черепа и оторванные конечности — солдаты не уставали таскать к ним раненых, а Кёнсу и Хань вместе с Цзытао носились от одного раненого к другому, пытаясь наскоро штопать, останавливать кровь или делать легче последние минуты жизни. Кёнсу впервые видел настолько жуткие раны, все его лицо и одежда были в крови, но он не позволял себе бояться или цепенеть от ужаса. Он вправлял вывихи, сшивал куски кожи и поил настойкой перекинь-травы, уговаривая несчастных потерпеть. Он лишь молился о том, чтобы с его друзьями все было хорошо и ему не пришлось бы собирать по кускам Минсока, Чанёля или Ифаня. Он молился, чтобы Чонин в очередной раз избежал смерти и вернулся к нему. Кёнсу никак не мог выйти из палатки и посмотреть за ходом сражения: суматоха, хаос и леденящие душу вопли умирающих подстегивали работать быстрее и позабыть обо всем, кроме очередного пациента. Лицо Лу Ханя, такое же грязно-красное от крови, было хмурым и сосредоточенным, он грубо отдавал распоряжения помощникам и пытался грамотно распределить их силы, приказывал солдатам раскладывать раненых в конкретном порядке и рявкал, если что-то делалось не так, как ему нужно было. Мысли о Минсоке, видимо, не оставляли его ни на минуту. Как и Цзытао — об Ифане. Солдаты кричали о том, что они побеждают и теснят войска Хёнвона, что смазка паралича действительно помогла и сумела сдержать первую волну, испугавшуюся магической чертовщины, что принц Чонин носится по полю сражения смертоносным смерчем, а объединенное войско уже заранее празднует победу. За тонкими стенками палатки слышался лязг скрещиваемых мечей, крики и свист от выстрелов стрел и Кёнсу всеми силами молился тому, чтобы солдаты оказались правы. Он ковырялся в чьем-то вспоротом животе, пытаясь вложить внутренности обратно и надеялся, что этот кошмар скоро закончится. Спустя вечность или всего лишь час звучно, оглушительно прозвучал горн Юга, а затем раздались агрессивные и животные, но в то же время облегченные крики выживших. Кёнсу непонимающе уставился на Ханя, упершись отваливающимися от усталости руками в лежанку. — Это что означает? — Кажется, мы победили, птенчик, — дрогнувшим голосом сказал хирург, а затем выбежал из палатки. За ним ринулся Цзытао, а спустя секунду и сам Кёнсу вывалился наружу, жадно вдыхая свежий воздух. Низина под холмом была усеяна трупами и залита кровью, однако выживших было значительно больше, они организованно поднимались выше, распевая какую-то походную песню и едва ли обращая внимания на перепачканных кровью врачевателей. Сперва Кёнсу увидел Минсока. Ковыляющего и смертельно уставшего, с расцарапанной щекой и вырванным клоком волос, но живого, рухнувшего без чувств в объятия Ханя. Следующим был Ифань, тащивший на себе Чанёля — у последнего стрела торчала в ноге, но он все равно счастливо улыбался, а Ифань даже пошутил над шмыгающим носом Цзытао. Чонина Кёнсу не увидел, а почувствовал. Обернулся. Тот стоял перед ним, высокий, мощный и с тяжело вздымающейся грудью, измазанный кровью, но целый и невредимый. Кёнсу хотелось разрыдаться, особенно после его прикосновения к щеке и мягкого: — Мы возвращаемся домой.