Не для прессы

София толкает серебристую больничную тележку, на обоих уровнях которой звенят лотки из нержавеющей стали. В каждом из них — небольшие подписанные пластиковые пакеты, в которых бесшумно плещется физраствор. Блестящие, будто вымазанные обильным слоем жира, они подрагивают от каждого малейшего движения, и Софии приходится постоянно напоминать себе как мантру, что она везет совсем не застывшую слизь, а средство, которое пусть не вылечит, но хотя бы облегчит страдания тех бедняг, мозг которых не справился с десинхронизацией. Софии недавно исполнилось шестнадцать, и сегодня — её первый день работы в “Абстерго”. Её пациенты сегодня — Мюллен, Сассетти и, — София едва не сломала глаза, пытаясь прочитать эту фамилию, — Семигиновская. У этой троицы нет на первый взгляд ничего общего: выходцы из разных стран, Ганс Мюллен тридцать лет работал токарем на моторостроительном предприятии, Эмилия Сассетти каждые пять лет кочевала из одной страны в другую, выдавая себя за непревзойденного адвоката, а Анна Семигиновская была обычной американской домохозяйкой: круглые сутки она вертелась на кухне, чтобы накормить мужа и пару деток, исправно посещала церковь и раз в неделю уделяла время курсам по лепке. София тщательно изучила их досье сегодня утром, и потому она знает, что несмотря на такие диаметральные различия, этих людей объединяет по меньшей мере одно: у них у всех в предках затесались ассасины Иберийского полуострова, живших в конце Реконкисты, испанской войны за отвоевание земель у мусульман. Знает она и об опасностях “Анимуса”, о том, как синхронизация губит головной мозг, извилину за извилиной, и о том, как прерывание этого процесса губит весь мозг целиком. Отец весь вчерашний день корил Софию за излишний идеализм, повторял, что работа в “Абстерго” — не место для его девочки, такой юной и неопытной, и что она успеет ещё внести свою лепту в развитие корпорации, и зря она торопит события. София терпеливо выслушала его почти часовую нотацию, а затем, когда он, казалось, высказал все свои неоспоримые аргументы, она стерла их в прах одной фразой: — Так когда мне выдадут пропуск? Отец, громко вздохнув, сдался и, судя по призрачной улыбке, на миг озарившей его лицо, он был этому немного даже рад. — Хорошо, — сказал он. — Я поручу, чтобы тебе дали одно задание. Только одно. Справишься — так и быть, станешь моей подчиненной. Нет — тогда я не зря готовил твои документы в летнюю школу в ЭНС Лион, и больше никаких возражений. София справится. Обязана справиться. Ганс Мюллен встречает её в лежачем положении. Впрочем, “встречает” — слишком сильно сказано; на самом деле, он просто неподвижно смотрит в потолок, изредка моргает, но не издает не звука. Его седые волосы отросли, и теперь по длине они напоминают прически бунтарей мира музыки. На фотографии, приклеенной к его досье, он — улыбчивый старик, который ещё уверен, что врачи “Абстерго” справятся с его редким заболеванием крови. Он прожил долгую и честную жизнь, был хорошим мужем, отцом, дедом, другом и работником, и карма не могла его подвести. София подкатывает тележку к его койке и молча ругает себя за то, что думает о нем в прошедшем времени. Так нельзя. Он ещё жив. В конце концов, не поэтому ли она здесь? — Здравствуйте, мистер Мюллен, — негромко говорит она, склонившсиь над ним. — Я — София Риккин, и я здесь, чтобы помочь вам. Она следит за его зрачками, прислушивается к его дыханию или любому другому малейшему шороху, который грозит усложнить её задачу. Ганс Мюллен не отвечает. Он уже вторые сутки ни на что не отвечает. Когда София прощупывает вену и осторожно вонзает в неё иглу, она знает, что творит милосердие. Жаль, что её отец, Алан Риккин, не смог ему помочь. Зато хотя бы София Риккин облегчила его страдания. В следующей палате лежит Эмилия Сассетти. В отличие от засыпающего в последний раз токаря, она внимательно следит глазами за Софией, как только та приоткрывает дверь. Её волосы, которые она перекрашивала сотни раз, собраны в жалкий полупрозрачный хвост — куцый пух из жестких волосинок, которые топорщатся во все стороны, будто она находится под высоким напряжением. Если что-то и можно прочитать в её взгляде, то только презрение. — Трайдора! — вдруг с хрипом кричит она, приподнявшись на локтях, и София вздрагивает. — Эрамос ту фамилия, сэрпьентэ! И так София наглядно ознакомилась с эффектом просачивания. Бедная женщина бредит. Медсестры посадили её на седативы, чтобы справиться с возникшим буйством пациентки, но даже несмотря на эти усилия, Сассетти, вполне отменно владеющая английским, продолжает ругаться по-испански. София, пряча взгляд, катит тележку к койке, и старается не вслушиваться в речь больной. — Димэ, Самира. Вальо ла пэна? Она чисто по интонации догадывается, что ей задали вопрос. Скорее, чтобы подбодрить себя, чем Сассетти, София улыбается и отвечает: — Скоро станет легче. Когда она берет в руки иголку и начинает прощупывать вену, ей под глаз прилетает теплый, кислый плевок. София, опасаясь, что он потечет вниз, торопливо дотягивается до стопки белых салфеток на тележке, затем аккуратно, чтобы не размазать, вытирает лицо, и продолжает прощупывать вену. Она напоминает себе, что должна вести себя профессионально. Напоминает, что занимается правым делом, избавляет обезумевшую женщину от мук. Но когда София вонзает иглу под болезненно-желтую кожу Эмилии Сассетти, ей трудно не получить от этого толику удовольствия. Последняя пациентка ждет её, отвернувшись от двери. Она сидит и смотрит в окно, в раскинувшийся внизу мегаполис, бурлящий шумной жизнью. До палаты долетают отзвуки клаксонов, лай собак, музыка, играющая в рекламе, которую транслирует громкоговоритель в торговом центре. София толкает тележку вглубь комнаты и здоровается. Представляется, говорит, что сегодня — её первый рабочий день. Обещает, что сможет правильно проколоть вену. Миссис Семигиновская, сорокалетняя домохозяйка, говорит: — Там, за этими стенами, столько жизни. София не знает, что ответить, и пытается сосредоточиться на том, чтобы не перелить дезинфектанта на ватку. — Мне сказали, что я нашла нужные воспоминания. Почему меня ещё держат? Когда меня выпишут? — Скоро, — машинально отвечает София, хотя знает, что это не так. — Пожалуйста, прилягте. Семигиновская послушно ложится на постель и дает ей руку. Она не сопротивляется ни холодной ватке, от которой резко пахнет спиртом, ни игле, которую ей подносит София. — Я так скучаю по своим детям, — продолжает женщина. — Не терпится, когда же я наконец вернусь домой и расскажу им, что за чудеса техники я тут увидела. Именно поэтому София и находится здесь. Семигиновская продолжает: — Как вспомнишь, какой жизнью жили мои предки, дух захватывает. А этот шар, — как его? — Яблоко! Никогда ничего подобного не видела! — Я тоже. София устанавливает пакет на подставку, и сонная смерть капля за каплей падают в кровеносную систему этой женщины. Она убирает ватки в лоток, и вдруг слышит: — Мисс Риккин, вы не могли бы задержаться? Здесь просто так одиноко. Кажется, я целую вечность ни с кем не разговаривала. София сглатывает. А что, если пациентка обо всем догадается? А что, если она что-нибудь сделает? А что, если она не сделает ничего? Это ведь её последние минуты, как можно отказать человеку в его последней просьбе? София осознает, что молчит слишком долго. Наконец, к ней возвращается дар речи, и она усаживается на край койки. И почему в этой палате нет отдельного стула? Тепло, которое София чувствует сквозь слои материй, пугает. София прячет взгляд, а затем несмело и чисто из вежливости улыбается Семигиновской. Глаза у этой женщины серые. Она не помнит, какого цвета были глаза её матери. Женщина, улыбаясь в ответ, говорит: — У вас глаза такие же голубые, как у моей Евы. Господи, как же я по ней скучаю. София периферийным зрением следит за тем, как капает физраствор. Она чувствует себя загнанной в угол. Испугавшись собственных мыслей и поздних сожалений, она вдруг оживленно отвечает: — Я уверена, вас скоро выпишут. Я слышала разговор вашего врача сегодня утром, он собирает все бумаги. Не успеете глазом моргнуть, как вам в руки дадут билет на ближайший авиарейс. София вдруг обнаруживает, что сжимает руку этой женщины. Такую теплую, морщинистую. Руки её мамы были такие же теплые. София резко поднимается и, улыбнувшись напоследок, толкает тележку и собственное тело вон из палаты. Она наконец добирается до двери, дергает за ручку, открывает, и слышит: — Мисс Риккин. София оборачивается. — Вы сказали, что слышали, как мой врач говорил о моей выписке. Как он говорил о моей выписке. София сглатывает. Анна Семигиновская, все с той же тоскливой улыбкой, говорит: — Мисс Риккин, мой врач — женщина. И София пулей выбегает в коридор.