Не для прессы

Вывеска круглосуточной аптеки на перекрестке Хайворт-роуд и Юнион-роуд мерцает зелеными истерическими вспышками, каждое мгновение ослепляя и без того чувствительные к свету глаза Софии. Даже будучи в темных очках, которые выглядят по меньшей мере лишними в ночной темени пригорода, она щурится и идет к входной двери практически на ощупь. Её руки касаются холодной белой ручки двери, тянут её на себя, а затем глаза сталкиваются с новым испытанием: белый люминесцентный свет ламп, подвешенных к потолку, вызывает резь куда более болезненную, чем вывеска на улице. София чертыхается про себя. Ассасины говорят, они работают во тьме, чтобы служить свету. Вот только она на это не подписывалась. Она ищет взглядом корзинки и находит их, сложенные в пару аккуратных невысоких колонн, отражающих глянцевый свет переплетением металлических прутьев. Берет одну. Задумчиво смотрит на остальные. Берет вторую. София, громко шурша упаковками, сгребает с полок все запасы гематогена и заполняет ими обе корзины. Каждый батончик пахнет запеченной бычьей кровью, такой сладкой, что она бы с удовольствием проглотила их все даже без сахарных и шоколадных добавок. Чего греха таить, она бы с удовольствием затолкала их в рот прямо в бумажных упаковках — лишь бы утолить голод. Полки вокруг одинаково белые, и София оборачивается к сотруднице аптеки на кассе. — Добрый вечер, — с улыбкой произносит она, — не подскажете, где у вас лежат препараты от анемии? Сотрудница, молодая пышнотелая девица, пялится на Софию, а затем на её покупки. С озадаченным видом, не проронив ни слова, она указывает рукой на стеклянный шкафчик, и София, даже не поблагодарив, стремглав бросается к нему. Ферроцерон, мегаферин, актиферрин — на всех упаковках красуется вызывающе-красная полоса, дразнящая голод Софии одним своим видом. Девушка на кассе, окидывая долгим взглядом содержимое корзинок Софии, спрашивает: — У вас есть карта постоянного покупателя? — Нет. — Приобрести не желаете? Единственное, чего сейчас желает София, так это впиться клыками в толстую шею этой девушки, такой румяной и совершенно беззащитной. Гематоген и препараты в белых сухих коробках как-то теряются на фоне теплой молодой сотрудницы. София, прищурив глаза, оглядывает потолок в аптеке. На кассу направлена ровно одна камера наблюдения. София замечает на себе выжидающий взгляд девушки. Словно проснувшись, она наконец отвечает: — Нет, карта мне не нужна. Она оборачивается к входной двери и в уме прикидывает, часто ли посещают аптеку в это время суток в небогатом пригороде Лондона. Ответ её радует. София говорит: — Так подумать, мне и покупки эти тоже больше не нужны. София не подписывалась ни служить свету, ни работать во тьме. Но вот жить во тьме она, пожалуй, вполне научится. *** — София, скажи что-нибудь. Первые рассветные лучи рассеиваются сквозь спущенные узорчатые занавески, и спальня, обдуваемая сквозняком, утопает в холодной темени. На Софии всего лишь сорочка из черного атласа, но одеялом она не укрывается из принципа: упрямится, показывает характер, протестует против решения, которое приняли за неё несколько месяцев назад. Кэл пытается не сердиться — пытается, но у него не всегда это получается. К слову, эту сорочку купил ей Кэл. — София, просто пообещай, что впредь ты будешь держать себя в руках. Ты попала на камеры. София, шурша подушкой и простыней, отворачивается. Конечно, хорошо, что она не сняла темных очков, но было бы еще лучше, если бы она была в перчатках. И было бы совсем восхитительно, если бы она купила этот проклятый гематоген и успокоилась. Братство едва успело сжечь аптеку, чтобы уничтожить отпечатки пальцев. Вид Софии, некогда холеной учёной из передовой интернациональной корпорации, по локоть в темной крови, с перепачканным темным ртом, растерянной, плачущей и просящей прощения у всех прибывших по её звонку — просящей прощения за то, что она не сдержала себя в руках и с удовольствием набросилась на невинную девушку, — такой вид Софии Кэл ещё не скоро сможет забыть. — София, ты что-нибудь мне скажешь? До него доносится приглушенный подушкой ответ: — Иди к черту. Ты и всё твое Братство кровососов. Она имеет право злиться. В конце концов, он не спросил её разрешения, и, что ещё хуже, не получил одобрения от Совета, которые и назначили его палачом семьи Риккин. То, что произошло в аптеке, висит на его ответственности, и Братство найдет способ довести до него эту мысль как можно доходчивее. Словно прочитав его мысли, сотовый телефон на кофейном столике заходится жужжанием вибрации. — Алло? — Привет, брат, — слышит Кэл мягкий ямайский акцент, подобранный во время многих синхронизаций. — Рад тебя слышать, Мусса. — Я бы не так радовался этому, будь я на твоём месте. София рядом? — Да, она… мы у меня. — Совет хочет вас видеть. Обоих. Может, придется принять Софию, а может, они разберутся со всем этим по-другому. В сердце Кэла закрадывается паника. — Мы поговорили, у нас всё под контролем… Со стороны кровати доносится резкое шлепание босых ступней, а затем вопль: — Ничего! Ничего у нас не под контролем! Кэл оборачивается. София с заплаканным лицом вскочила с кровати. Она снимает сорочку через голову, а затем гневно марширует через полкомнаты в поисках бюстгальтера. Кэл опускает взгляд. — Мусса, извини, я должен идти. — Конечно, брат. Только запомни: девять вечера, под библиотекой Сен-Орден. Не явитесь — … даже представлять не стану. Не подкачай. Кэл кладет трубку. София уже торопливо надевает аляповую блузку, купленную всего несколько часов назад, и пуговицы в её дрожащих руках попадают не в свои петли. Она видит, что что-то не то, пытается исправить ситуацию, но, так и не найдя, в каком месте пошла загвоздка, бросает затею и переходит к пиджаку, кричаще-желтому, на фоне которого блекнут и лимоны, и одуванчики. — Куда ты? — Туда, где не будет ни тебя, ни вашего проклятого Братства. — София, нам в девять нужно быть на… — Знаю! — рявкает она так, что в полумраке комнаты сверкнули её заострённые клыки. — У меня же теперь вампирский слух, или ты забыл, как залил свою кровь в мое перерезанное горло? Кэл вновь опускает взгляд. Когда София звенит ключами, стоя в дверях, он говорит ей: — Я люблю тебя. Она оборачивается. Поправляет на себе новые кофейные темные очки, ярко-синюю косынку на волосах, проверяет, закрыта ли сумка из какой-то сверхэкологичной мешковины. — Я знаю, — говорит она в пол. — Не представляешь, как я об этом жалею. *** Лейла Хассан, начитавшаяся романов о легендарных кровопийцах, всю свою жизнь полагала, что им положено сгорать на солнечном свете, и питаться они способны только кровью или сырым мясом. Она полагала, что кровь в их жилах холодная и застывшая, и что убить их можно только при помощи осинового кола и меткого попадания им в сердце. Лейла Хассан о вампирах не знала ничего. София лежит рядом, голая, теплая, умиротворённая. Им хорошо под одним одеялом, с музыкальным проигрывателем, работающим на фоне, знакомящим Софию с очередным музыкальным веянием, которое прошло мимо неё, пока она работала под началом своего отца. — А это кто? — не открывая глаз, спрашивает она, чуть глубже уткнувшись носом в шею Лейлы, когда меняется дорожка. — Не говори мне, что не знаешь Нирвану. София хмурится и сонным голосом спрашивает: — А разве это не рай в буддизме? Лейла смеётся. Она гладит темные волосы Софии, ароматные, как лаванда, и гладкие, как шелк. — Если буддистам в раю предначертаны концерты с Куртом, то мне нужно срочно поменять религию. София спрашивает: — Кто такой Курт? Какой-то твой приятель? Лейла вновь смеётся. Она почти уверена, что София задаёт эти вопросы не из интереса к музыке и даже не из любопытства. — Расскажи ещё что-нибудь, — говорит София и легонько целует её в плечо. И Лейла рассказывает. Рассказывает про старика Майлза, про то, как он однажды назвал её именем своего сына, как он, бывает, просто сидит и пересматривает целыми часами старые фотоальбомы. Вечность без сына, без жены, вечность наедине с одними воспоминаниями, неосязаемыми и недосягаемыми, но одновременно — такими реальными, что от них никуда не деться. София спрашивает: — Если тебе так жаль его, почему бы не стать ему дочкой? Стала бы ассасином, прошла обряд и… Лейла, придерживая одеяло у груди, поднимается: — Пожалуйста, не проси меня об этом. Лейла пытается объяснить: у неё есть мать, отец, братья. У неё есть друзья. Она поясняет, что слишком привязана к своему временному отрезку, чтобы отгораживаться от него во имя идеологии. Момент, по меньшей мере, неловкий. Лейла говорит, что примет душ, и просит Софию пока разогреть ужин. Та ничего не говорит, но и не отказывается. Когда Лейла выходит из ванной комнаты, на тарелках уже дымится вареная говядина с пастой под сыром. Когда из ванной комнаты выходит София, на столе уже стоит пара бокалов красного вина. Они ужинают, обсуждая переносной Анимус Лейлы. Никто не вспоминает о Кредо или Братстве. По крайней мере, никто не упоминает их вслух. Лейла смотрит на часы на смартфоне и говорит: — Время — восемь. До библиотеки можно добраться за полчаса. — Знаю. Лейла не решается расспрашивать о посвящении дальше. Дисплей её смартфона вспыхивает на мгновение. Не прикасаясь к нему, Лейла успевает прочитать оповещение и, отпивая вино, указывает вилкой в его сторону. — Тебя Кэл ищет. Просит, чтобы ты включила телефон. София бегло, немного стыдливо поднимает взгляд на Лейлу и говорит: — А я и не выключала его. Она низко усмехается и продолжает: — Признался мне в любви сегодня, представляешь? Вино Лейлы уходит не в то горло, и она едва успевает прикрыть рот, чтобы не забрызгать скатерть. Как только она откашливается и вытирается салфеткой, Лейла замечает: — Ладно хоть не на Валентинов день. Было бы, как минимум, неловко. София пожимает плечами. — Может, он не уверен, что я доживу до Валентинова дня. Трудно упрекнуть его за это. Они какое-то время сидят в тишине, слушая звон посуды и тиканье настенных часов. Лейла наконец спрашивает: — Может, всё-таки поедешь? Не думаю, что тебя сразу загрузят убийствами своих коллег по прежнему цеху, но, может, ты найдешь во всем этом какой-то смысл. София горько усмехается. — Но ты не хочешь становиться ассасином. Какой в этом вообще может оказаться смысл для меня? Лейла про себя проклинает прямолинейность Софии, но отказывается сдаваться. — И всё же. Я когда-то читала статью о том, как нужда человека в племени заставляет его вступать в банды, клубы, кружки по лепке и так далее. Может, ассасины окажутся твоим племенем? Может, они станут тебе семьёй? София задумчиво молчит. Она смотрит на свой ужин, на вино, на бледные руки. — Может быть, — наконец выдыхает она. — Я была нелюбимым ребенком у отца, стану не менее нелюбимым — у ассасинов. Если всё сложится благополучно, я даже не пойму разницы. Она поднимает взгляд на настенные часы. Ей пора выходить. Уже стоя в дверях, она говорит Лейле: — Я постараюсь вернуться. А если у меня не получится, то спасибо за то, что дала почувствовать себя вновь человеком. Она говорит: — Это лучше, чем любое признание на Валентинов день.