Сердце не греется, дело не ладится, жизнь драгоценная попусту тратится. Может быть, кажется, может быть, чудится, что ничего уже в жизни не сбудется… Думаю с грустью: чего я стою? На что гожусь я? Место пустое! Чего я стою с любовью моею, если помочь тебе не умею?
Вероника Тушнова
Страшная боль обжигала, выжигала её изнутри. Она не могла дышать, потому что на спину ей упала бетонная плита – так ей показалось, – и сдавило грудь. Наручники впивались в запястья: шрам на левом раскрылся, и из него текла густая тёмно-красная кровь. За окном пели птицы. Громко скрипела кровать. Она сорвала голос всего за несколько минут, но никто не пришёл ей на помощь. Она знала, что не заслуживает этого, потому что сама пришла сюда и сама начала расстёгивать свою кофту. Это было совершенно естественным продолжением – то, что происходило теперь. Вся эта невыносимая боль, и страх, и унижение, и осознание того, что для неё уже ничего не будет, как прежде, и этот раскалённый железный прут, вонзавшийся в неё снова, и снова, и снова, и это, наверное, никогда не закончится, потому что ей кажется, что прошло уже много дней с тех пор, как её швырнули лицом вниз на голую кровать в пустом гостиничном номере. Она никогда – ни прежде, ни теперь, – не ждала по-настоящему этого мгновения. Потому что на самом деле ничего не заканчивалось, и тело её и после рвалось на куски от боли, и никуда не исчезало ни отчаяние, ни пережитое унижение, и само это мгновение было так отвратительно, омерзительно, тошнотворно, что ей каждый раз казалось, что вот теперь-то она правда сможет умереть. Она и сейчас не понимала, как после этого ещё можно жить: дышать, смотреть на солнце и в глаза другим людям. У неё не было голоса, и поэтому из горла её вырвался только страшный хрип, и подкатила тошнота. – Ну что, убедился? – Голос Вадима звучал насмешливо, вкрадчиво и удовлетворённо. – Видишь теперь, что она шлюха? Искусанные в кровь губы очень щипало. Из разбитого носа текла кровь. Она с трудом повернула голову – в шее громко хрустнул позвонок, – и увидела, что слева от кровати, у открытой двери, стоит Сергей. Он молчал и просто смотрел на неё сверху вниз серыми, выцветшими, пустыми глазами. На правой скуле у него был глубокий порез, из которого стекали вниз по щеке тонкие струйки крови. Клэр не помнила, откуда у него порез, и от этого ей почему-то стало ещё страшнее. – Се... Серёжа... Пожалуйста, помоги мне! – Её прерывистый шёпот потерялся, заглушённый едким смехом Вадима, но она знала, что Сергей слышит, должен услышать её. – Пожалуйста, Серёжа... – беспомощно выдохнула она, чувствуя, как защипало от подступивших слёз глаза. – Я хочу домой... Она понимала, какая она теперь жалкая – избитая, изнасилованная, с задранной кофтой, стянутыми джинсами, – понимала, что шлюха, что сама во всём виновата, что это никак, никогда нельзя простить, но неужели её Серёжа больше не верит, что она любит его, неужели не поможет, неужели не заберёт домой? В его потухших глазах не было ни презрения, ни жалости. Ни отвращения, ни боли. В них не было ничего – словно кто-то просто вычерпнул всё, что было прежде у него внутри, оставив одну мёртвую оболочку, которая только по привычке продолжала двигаться и дышать. Медленно, как-то неестественно механически, он отступил на шаг назад. Ещё чуть помедлил – и отвернулся. Молча вышел и закрыл за собой дверь. – Вот так-то! – торжествующе засмеялся Вадим и тут же снова навалился на неё. – Ну что, повторим ещё разочек? – Нет... Нет! К ней вернулся вдруг голос, и она закричала – пронзительно, страшно, как смертельно раненная птица. Она звала своего Серёжу, просила его вернуться, забрать её домой, она всё звала, звала, звала, а он не приходил, она кричала, а раскалённый железный прут снова проткнул насквозь её истерзанное тело, и внутри у неё больше не было ничего, кроме боли и кровавых ошмётков, и солнечный июльский день кричал вместе с ней под раскалённым добела солнцем.***
– Нет... нет, отпусти! Отпусти меня! Она вырывалась, отталкивала от себя его руки, у неё очень болело плечо, но она всё равно их отталкивала, он пытался прижать её к себе, а она вырывалась, придушенно вскрикивала, всхлипывала, стонала. – Отпусти... Больно... больно, больно, больно... Внизу живота будто зашевелился комок колючей проволоки, и Клэр с мучительным стоном обмякла, не чувствуя в себе больше сил. Она совсем не могла пошевелить левой рукой, потому что её связали, но под правой она чувствовала повязку, сквозь которую проступало что-то горячее и влажное. Тёплое дыхание касалось её щеки. – Это просто сон, Клэр. Просто... сон. Серёжа. Она вскинулась, забыв про боль, подняла на него неверящие глаза, впилась ими в его усталое лицо. Это правда был он, Сергей – держал её в своих руках, сидя на кровати, – и на повязке, что была у него на шее, проступала кровь. – Сон? – растерянно проронила Клэр. Дрожащими пальцами убрала упавшие на глаза растрёпанные волосы. – Нет, он ведь... – Её голос дрогнул, сорвался, и она сгорбилась, прижимая руку к животу. – Это... теперь – сон. А раньше... Она горестно всхлипнула, и из груди её вырвался протяжный, мучительный стон. Она не видела залитой утренним солнцем палаты, не слышала певших в саду за окном птиц и даже не чувствовала тепла рук Сергея: она вся была там, внутри, заключённая в собственной непереносимой боли, которой никогда не будет конца. – Ничего ведь... не было, Клэр. – Голос Сергея был усталым, чуть хриплым и каким-то блёклым. – Он тебя... бил, помнишь? В живот ударил, поэтому тебе и больно. Клэр тяжело дышала, почти задыхалась, и он видел, как у неё дрожали руки и искусанные губы. На левой скуле был уже почерневший синяк, на правой щеке – три длинных ссадины. В глазах застыла мучительная боль. – Я... забыла, – едва слышно прошептала, выдохнула она наконец. Дрожащими пальцами сжала его руку, уткнулась лбом в его плечо. – Я думала... То есть мне приснилось... Я знала, что это сон, но всё равно почему-то решила, что это... было. Просто... раньше. – Нет, родная. Это только сон. Она прерывисто выдохнула ему в плечо, касаясь кончиками пальцев повязки на его шее – как коснулась впервые тогда, в тот майский вечер, в котором были сирень и синяя птица. Сейчас он казался немыслимо далёким, и она, наверное, подумала бы, что он тоже был только сном, если бы тёплая птица, которую она никогда никому не отдаст, не лежала у неё на груди. – Я знаю, – тихо повторила Клэр. – Я... как будто поняла это, когда увидела там тебя. – Меня? – Да. У тебя ещё был... порез. Как когда ты поцарапался о ветку, только глубже. – И что я там... делал? – Ничего. Просто стоял и смотрел. – Клэр тихонько съёжилась в его руках, потому что ей было очень стыдно за этот сон. Ей, наверное, вовсе не нужно было о нём рассказывать. – Стоял и смотрел, как он тебя насилует? Сердце пропустило удар и болезненно, испуганно сжалось в груди. Мягкий голос Сергея стал вдруг очень сухим и холодным, совсем как вчера, когда он говорил с Вадимом. Клэр очень боялась, что он станет говорить так же и с ней – и теперь, вот, это случилось. – Нет... не знаю, – жалобно прошептала она, пряча лицо у него на плече. – Я увидела тебя только после того, как это... закончилось. – И что я тогда сделал? – Отвернулся и ушёл. Сергей посмотрел на неё долгим взглядом – не пустым, как там, во сне, а измученным, больным, – а потом медленно отстранился от неё, отпустил её руку и отвернулся, сев на самый край кровати. Поникнув, уронив голову и руки. – Это ведь... только сон, Серёжа, – тихо проронила Клэр. Придвинулась ближе, неловко опираясь на одну руку. – Да... знаю. Только ты не увидела бы такого, если бы я смог тебя защитить. – Серёжа, я... – Ты – моя жена! – резко бросил Сергей, чуть повернувшись, но так и не взглянув на неё. Снова опустил голову. – Я... должен. Почему-то именно теперь Клэр со всей беспощадной ясностью осознала, как велика, как тяжела, как непосильна та ноша, которую по доброй воле взял на себя Сергей. По доброй – но и потому, что просто не мог иначе. «Долг» – это очень возвышенно и красиво, когда просто говоришь или думаешь о нём. Когда приносишь клятвы, зная, что они искренни, и ты положишь жизнь за то, чтобы их исполнить. Но этот долг, эти клятвы ещё и давят, тянут жилы, вынимают душу, потому что иногда недостаточно даже отданной «во имя» жизни, чтобы спасти кого-то родного, дорогого, самого близкого. И тогда этот неисполненный долг затянет, точно мясорубка, и там, где было горячее, живое сердце, останутся только кровавые ошмётки. Клэр понимала, что он винит себя за то, что не увидел, не почувствовал, не предчувствовал, не предотвратил – тогда, когда у неё уже было разбитое лицо и больные глаза, и ложь так мучительно неохотно срывалась с её губ, и во взгляде её было столько мольбы, и он ещё мог избавить её от этих страшных мук, ужасных снов, щелчка осечки, пустых выцветших глаз, полынной горечи, непереносимой боли. Она помнила, как винила саму себя за то, что не догадалась, не поняла, не разглядела, что он уже любил её, когда она только впервые подняла на него глаза, не поняла этого в себе, не узнала его, не избавила от тех трёх страшных дней, когда он правда думал, что она не любит, никогда не полюбит его в ответ. Она молчала, рассеянно касаясь кончиками пальцев синей птицы, лежавшей у неё на груди. Она не знала, что ей теперь сказать, как облегчить его муки – и возможно ли это, если там, совсем рядом, лежат сложенные белые крылья писем, которые разрежут ему надвое сердце, словно сделаны они не из бумаги, а из острой булатной стали. – Что? – Сергей обернулся, взглянул на неё с тревогой в глазах, но она только покачала головой. – Клэр, скажи... пожалуйста. Ты ведь знаешь, что мне только хуже, когда ты молчишь. Клэр тяжело вздохнула: она правда это знала. – Он хотел забрать её у меня. Птицу. – Она убрала снова упавшие на глаза волосы и наконец решилась взглянуть на Сергея. – А я сказала, что не отдам. Я бы... ни за что на свете её не отдала. Ни её, ни кольцо. – Так он за это тебя... бил? Голос Сергея дрогнул. Даже сейчас они избегали произносить имя Вадима, словно это могло вернуть его из мёртвых. – Да. Он... – Клэр запнулась, но всё же продолжила под болезненно пристальным взглядом Сергея: – Он сказал, что я ему отвратительна, и что я должна сделать так, чтобы он захотел сделать то, что... собирался. Я... плохо понимала, чего он от меня ждёт. Или... не хотела понимать. Я просто думала, что правда... смогу. Она хотела прибавить «ради тебя», но в последнее мгновение оборвала себя, прижала к разбитым губам тыльную сторону ладони, запрещая себе произносить эти ужасные слова. Если она и решила, что сделает это «ради него», что он примет эту её жертву – то в этом нет его вины, только её. Сергей никогда не требовал – и она знала, что не потребует, – от неё никаких жертв. И ей вдруг стало очень страшно при мысли о том, что стало бы с её Серёжей, если бы вместо щелчка осечки прогремел вчера грохот выстрела. Что бы сделала она сама, если бы он вот так «принёс себя в жертву» ей у неё на глазах? Она знала, что. Сергей молча поднялся и отошёл к окну. Он, наверное, почти не спал этой ночью и встал совсем рано, потому что уже был одет, и ещё у него было усталое, осунувшееся лицо – почти такое же, как когда он лежал, раненный в плечо, в белой больничной постели. – Помнишь, ты спрашивала меня про шрам? У него был севший, чуть хрипловатый голос, и Клэр была рада, что под белой и чуть красной от проступившей на ней крови повязкой не видно следов от врезавшейся в кожу цепочки наручников. Она взглянула на него удивлённо, не понимая, отчего он вдруг заговорил об этом теперь, и Сергей, почувствовав её взгляд, повернулся к ней и сел на край подоконника, спрятав руки в карманы брюк. В золотом свете утреннего солнца его волосы отливали рыжим, но лицо было в тени, и от этого синие глаза казались тёмными, почти чёрными, бездонными, как беззвёздное ночное небо. Тогда Клэр наконец кивнула, потому что она, конечно, помнила и свой вопрос, и ту белую отметину чуть выше правого локтя, и то, как неохотно Сергей ей ответил. – Мы тогда были в выпускном классе. В конце февраля к нам в школу приехал... Ну, долго объяснять. В общем... один. Из комсомольской организации. Хотел поговорить с выпускниками о том, кто куда хочет пойти учиться, чем собираются потом заниматься... всё такое. Нас с Соней и Андреем ему отрекомендовали как отличников и активистов, а, уж когда он узнал, что мы с Андреем собираемся поступать в Высшую школу КГБ, сразу заявил, что с нами троими он будет говорить отдельно, после всех, чтобы никто не отвлекал. Когда до нас дошла очередь, даже вторая смена уже закончила заниматься, и в школе не было почти никого. Он сказал, что сначала поговорит с Соней, и велел нам с Андреем прийти через сорок минут. Мы решили, что успеем сбегать к автоматам, газировки попить, и ещё в соседний магазин, за пирожками. Соня любила... с яблоками. На мгновение Сергей запнулся и замолчал, опустив голову. Клэр стиснула тонкими пальцами край одеяла, не сводя с него глаз. Потом он заговорил снова, и голос его стал ещё глуше. – У нас оставалось ещё минут двадцать, но у меня… не знаю… сердце было не на месте. Я сказал, что пойду и подожду Соню возле кабинета, в котором он… беседовал. – Подоконник жалобно скрипнул, когда Сергей стиснул его край. – В коридоре было очень тихо, поэтому мы сразу услышали вскрик. Такой… придушенный. Как будто кому-то рот зажимали. Дверь была, конечно, заперта, но я, как понял, что это Соня, начал в неё ломиться, и нам удалось её выбить вдвоём с Андреем. Никогда не забуду, какие у Сони были глаза… Как будто из неё сердце вырывали. Он её прижимал лицом к столу и пытался ей… под платье залезть. Так увлёкся, что ни грохота, ни нас поначалу не заметил. А, когда заметил, рявкнул, чтобы мы убирались. Я… не знаю, не помню, что я тогда подумал. Я просто кинулся к нему, оттолкнул его и схватил Соню. Она от страха едва на ногах держалась, и я потащил её к двери, когда тот вдруг взревел, как бешеный медведь, и схватил стул. Помню, Андрей кричал, что сейчас позовёт сторожа, директора и чуть ли не районное отделение милиции в полном составе, но тот ничего не слышал. Швырнул в нас этим стулом, и я только успел Соню собой закрыть, чтобы её не задело. А мне… вот, ножкой распороло плечо. Несколько минут Сергей просто молчал, погружённый в свои мысли, воспоминания, и будто бы позабыв о том, что в притихшей больничной палате с ним была Клэр. Та тоже молчала, не знала, что сказать. Не знала, нужно ли ей что-то говорить. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, потому что не понимала, что ей сделать, чтобы облегчить его боль. – Скандал был бы жуткий, если бы всё не решили... по-тихому. Его арестовали, потом выяснилось, что его отец в том же возрасте угодил в лечебницу для душевнобольных, но он как-то умудрялся это скрывать. А в тот день... не знаю, может, Соня напомнила ему кого-то, и он... сорвался. Мы о нём больше ничего не слышали, но, скорее всего, его просто определили в какую-нибудь закрытую лечебницу, а там... – Сергей дёрнул плечами и бросил взгляд за окно. Утренний ветер покачивал пышные зелёные ветви, и в этом ярком свете июльского солнца вся жестокость, на которую бывают способны люди, казалась особенно бессмысленной. – Соня ещё долго оправиться не могла. Оправилась бы быстрее, если бы её мать не заявила, что она сама во всём виновата. Клэр шумно выдохнула, опустила голову и подтянула колени к груди. – Да, она... мягко выражаясь, не ладила с мужем. А если уж говорить честно, то они ругались почти каждый день. Соня из-за этого очень мучилась и всегда неохотно возвращалась домой. Она часто бывала в гостях у меня или у Андрея, потому что мои родители и его бабушка хорошо к ней относились. И после... этого она пробыла у нас почти неделю. Её мать приходила каждый день, закатывала истерики, даже милицией угрожала. Она ведь считала, что Соня должна думать только об учёбе, должна потом поступить в институт – обязательно в Москве, – и чтобы даже в мыслях у неё не было никакого «замуж». В то время это звучало... странно, но меня больше удивляло то, что мать вообще может так к родной дочери относиться. Да, она была против того, чтобы Соня проводила время со мной, и утверждала, что для меня это всё не серьёзно, что я «наиграюсь и брошу» – но заявлять, что я как-то так на неё повлиял, что теперь мужчины будут считать её «доступной»... Это уже было... слишком. Сергей снова замолчал, опустил голову, спрятал руки в карманы. Клэр вспоминала, какие ясные, какие яркие у него были глаза в тот первый её день в Припяти, и понимала, что это только она одна виновата в том, что боль, которую он давно оставил в прошлом, снова поднялась у него внутри и давит ему грудь. – А у вас с Соней уже что-то было? – тихо спросила она. Сергей покачал головой. – Тогда... нет. Мы целовались, конечно, и её мать пару раз нас за этим заставала, но... Не знаю, я тогда не мог представить никого невиннее Сони. Клэр до боли закусила губу, вспомнив слова Вадима. – Я после этого ещё больше стал гореть желанием пойти служить в КГБ. От одной мысли о том, что среди всех этих нормальных с виду и всеми уважаемых людей ходят и дышат такие твари, мне уже хотелось рвать и метать. Потом, конечно, всё успокоилось понемногу, и я перестал бездоказательно подозревать каждого встречного во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, но... – Что? Сергей тяжело вздохнул. – На четвёртом курсе мы сотрудничали с милицией по разным делам, и однажды я увидел там одну девушку... У неё глаза были, как у Сони тогда. Я сразу понял, что случилось, и вызвался помогать с этим делом, хотя меня, конечно, никто не приглашал, да и КГБ там был ни при чём. Её звали Алёна, она училась в художественном училище и через месяц должна была выйти замуж. Жениха своего она с детства знала, потому что их родители были довольно близко знакомы. То есть... ей казалось, что она его знала. И ещё казалось, что он правда ей нравится. На свадьбе настояли её родители, потому что его отец был не последним человеком в московском горисполкоме, и он считался «выгодной партией», а она всегда была послушной дочерью. Поначалу всё было... нормально. А потом он, видимо, решил, что и так достаточно ждал. Мне... трудно было убедить её рассказать, как всё было. До сих пор не знаю, почему она вообще мне доверилась. Ей ведь... не верил никто. Или, вернее, никто не принимал то, как это видела она. Сергей легонько стукнул костяшками пальцев по подоконнику и снова бросил взгляд за окно. – Ей сначала правда казалось, что она тоже этого хочет, но потом она испугалась и стала просить его остановиться. Он… отказался. Сказал, что всё равно они скоро поженятся, и что она ведь сама позволяла себя целовать и даже дала снять с себя платье. Сказал, что «так устроено», и что мужчина не может просто остановиться. Ещё обещал, что ей понравится, если она потерпит. – Никто не считал это насилием, да? – сдавленно спросила Клэр. – Да. Его отец сетовал на то, что «нынешние девушки» стали распущенными, её родители убеждали забрать заявление из милиции. Она очень боялась, что все узнают, но ещё больше боялась, что её заставят выйти за него замуж. – Они думали, что она выйдет? – Ну ещё бы. Куда же ей было деваться? – На лице Сергея явственно проступило отвращение. – Этот её... жених себя вообще чуть ли не спасителем считал: мол, вот он её, «такую», даже теперь готов взять замуж. Мне хотелось просто ему в глаза посмотреть, но, когда он начал уверять меня в том, что ничего страшного не случилось, что это «дело житейское», а она просто дура и истеричка, как и все женщины... Я просто... сорвался. Вспомнил Соню, вспомнил, какие были глаза у Алёны. Когда охрана вломилась, он в углу лежал и скулил с разбитым носом. Такой... жалкий. Не человек, просто грязь на пыльном полу. Александр тогда всё замял: это было всего через месяц после того, как погиб Саша, и он всем объяснил, что я просто переживал из-за смерти товарища. Если бы не он... не знаю, попросили бы меня, наверное, из Высшей школы. Клэр поёжилась, неловко натянула на одно плечо одеяло. Как много она, оказывается, ещё не знала про своего Серёжу. – А что стало с Алёной? – У неё случился нервный срыв, когда она поняла, что ему даже не будут предъявлять обвинение, а родители заявили, что она должна выйти за него замуж, чтобы не опозорить их окончательно. И ведь они её... любили. – Сергей с горечью усмехнулся. – Видимо, как-то очень... по-своему. Она тогда взяла с кухни нож, заперлась в своей комнате и разрезала себе левую щёку – от виска до самого подбородка. Она была очень хорошенькой, ей все об этом говорили, и она решила, что, если ей удастся изуродовать себя, её не станут заставлять идти замуж за эту мразь. – И где она... теперь? – дрогнувшим голосом спросила Клэр. – Там же, куда её отправили тогда. В лечебнице для душевнобольных. На мгновение в солнечной палате воцарилось тяжёлое, тоскливое молчание. – Мы с Александром навещали её перед тем, как я вернулся в Припять. И, знаешь... она была рада. Отец, кажется, совсем от неё отрёкся, мать навещала раз в месяц, и она чувствовала себя... свободной. Так страшно было видеть, слышать всё это. Совсем молоденькая девушка, с этим ужасным шрамом на лице, радуется, что здесь её только заставляют пить таблетки, а в остальное время не трогают, и она может рисовать у себя в палате или гулять в садике за больницей. – Она ведь... она не больна. – Конечно, нет. Больны те люди, которые считают случившееся с ней «делом житейским». Клэр медленно выдохнула, кутаясь в одеяло. Теперь она понимала, отчего Сергей принимал это так близко к сердцу, отчего так остро отзывался на одно лишь упоминание о том, что с кем-то случилось такое страшное. – Ты поэтому сразу про меня... понял? Так больно было видеть свинцовую тяжесть в его глазах. – Я надеялся, что ошибся. Клэр молча протянула к нему дрожащую руку, потому что она не знала слов, которые могли бы утишить его боль, и так ясно понимала теперь, что чувствовал Сергей, когда она рассказывала ему о том страшном, что сделали с ней. Эта беспомощность была такой мучительной, и ему уже сейчас было так тяжело, он так медленно оттолкнулся от подоконника, подошёл к ней, так тяжело опустился на край кровати, так бережно обнял её за плечи. Она припала к его груди, прислушиваясь к тому, как бьётся его сердце – и это значило, что ничего ещё не кончено, но ей было очень трудно в это поверить. – У тебя... кровь, – тихо проговорила она, коснувшись повязки на его шее. Стараясь не слушать надломленный голос внутри, повторявший, что это из-за неё. Это было так жестоко, так нелепо. Сергей ведь тоже винил во всём себя. – Тебе очень больно? – Ничего... потерплю. Повязку надо поменять, – бесцветным голосом проронил он. Кашлянул и едва заметно поморщился от боли. Клэр ласково погладила его плечо. Она очень хорошо знала, что это такое – наказывать себя. Сергей медленно повернулся, собираясь встать с кровати, но так и остался сидеть, чуть наклонив голову и глядя перед собой. – О ком он говорил? Ты... знаешь? Она вздрогнула. Сразу заныло выбитое плечо. – Кто? – Он... Вадим, – с трудом выговорил ненавистное имя Сергей. – Он сказал, что «она очень мучилась». Что... умерла из-за меня. Ты знаешь, кто она? Клэр судорожно вздохнула: воздух вдруг стал горячим, как расплавленный свинец. – Серёжа, я... Я всё тебе расскажу, обещаю. – Она подалась к нему, коснулась его плеча, и он обернулся, глядя на неё как-то странно. – Только не здесь... пожалуйста! Можно... домой? Сергей пристально смотрел на неё ещё несколько мучительно долгих мгновений, а потом прерывисто выдохнул и едва заметно кивнул. – Я поговорю с врачом. Думаю, под расписку нас отпустят. Он снова собрался встать – и снова задержался, не в силах оторваться от Клэр. В ней было столько болезненного надлома, словно грудь её была раскрыта, вскрыта, и всё самое тонкое, хрупкое обратилось наружу, и достаточно было даже не прикосновения – взгляда, чтобы причинить ей страшную боль. Он взял её перевязанную руку, думая о том, что она не отпустила Вадима, даже когда тот полоснул её ножом. Он коснулся губами повязки, думая о том, что она правда отдала бы за него всю кровь и всю душу, и чувствуя, что он этого не заслужил. – Она правда умерла... из-за меня? – глухо спросил Сергей, уже взявшись за ручку двери. Клэр с трудом развернулась к нему, но он смотрел только на выкрашенное белой краской дерево. – Он так думал, – сдавленно проговорила она. – А ты? Клэр облизнула пересохшие губы. За что, за что, за что?.. – Я... не знаю, Серёжа. Он молча кивнул, так и не взглянув на неё. – Посмотрю, что сегодня на завтрак. Дверь закрылась с тихим стуком, и Клэр свернулась клубочком под одеялом, накрывшись с головой и прижав к груди старенького плюшевого кролика.***
На завтрак были оладьи с абрикосовым вареньем и какао; Сергей принёс поднос прямо в палату, и Клэр очень обрадовалась, когда вслед за ним вошли Наташа и Андрей. Она знала, чувствовала, что Сергей не будет больше её спрашивать, он будет молчать, а она будет терзаться тем, что он думает о чём-то страшном, и от этого ей будет так тяжело, а ей нужны силы, она сегодня должна будет сказать о самом-самом страшном, что она только могла представить. И Наташа, и Андрей, конечно, чувствовали это застывшее в воздухе палаты напряжение, но, видя, что между ними не было ссоры, и веря, что всё дело во вчерашнем, старались отвлечь их обоих разговором, не касаясь ничего больного. Клэр вымученно улыбалась, Сергей отвечал коротко и иногда невпопад. В одиннадцать приехал Александр, чтобы отвезти Сергея в отделение: увидев, как побледнела догадавшаяся о смысле его слов Клэр, он уверил её, что нужно только подписать протоколы «насчёт вчерашнего». Сергей поцеловал её на прощание в растрёпанную макушку, и она проводила его тоскливым взглядом. Всё складывалось так, как она надеялась – и всё же от этого ей было мучительно больно. Когда Сергей вышел из палаты, Клэр вытащила и расправила письма. Протянула их Андрею. – Прочитай их, пожалуйста, и скажи, что там, – тихо попросила она. – Мне очень нужно знать. – Они ведь... Серёже. От Сони. – Сидевший на стуле рядом с её кроватью Андрей удивленно взглянул на Клэр. – Откуда они у тебя? – Он дал их мне... Вадим. Хотел, чтобы я передала их Серёже. Я понимаю, что нехорошо читать чужие письма, но мне очень нужно знать, что там! – Клэр подалась к Андрею и взяла его за руку. – Ты... поймёшь, когда прочитаешь. – Я тебе верю, Клэр, – мягко ответил Андрей, хотя в глазах его заплескалась тревога. Он открыл один из конвертов, который казался толще других, и вытащил письмо вместе с вложенной в него фотографией. Клэр съёжилась, кутаясь в одеяло. Молча наблюдавшая за ними Наташа отошла от окна, приблизилась к мужу и взглянула на фотографию поверх его плеча. Мучительно долгое мгновение в палате было очень тихо. – У неё глаза как... – Наташа запнулась. – Клэр, она ведь не... Клэр вздохнула так, словно готова была снова расплакаться, да только в ней уже совсем не оставалось слёз. Она ничего не ответила, только крепче прижала к груди маленького плюшевого кролика и закрыла глаза, когда Андрей начал медленно читать, переводя для неё на английский. Минутная стрелка оббежала круг циферблата. Белая страница с шелестом сложила крылья, бережно обхватив снимок. Воздух потяжелел от молчания, и пение птиц за окном казалось очень далёким, почти ненастоящим. – Это ведь жестоко... рассказывать ему об этом, – тихо, сдавленно проговорила Наташа. Клэр никогда раньше не видела, чтобы у неё было такое потерянное лицо – даже когда ранили Сергея. – Молчать – не выход. Ты ведь его знаешь, он сам поймёт, что мы что-то скрываем. Думаешь, будет лучше? Голос Андрея был усталым и каким-то обречённым. Клэр очень крепко держала своего маленького кролика, потому что ей хотелось до крови расцарапать себе лицо, хотя бы так выпустив наружу рвавшую её изнутри боль. – Клэр, послушай... Тебе необязательно делать это самой. – Придвинувшись ближе, Андрей мягко положил руку ей на плечо. – Давай я ему расскажу? Я ведь знал Соню и, если уж на то пошло, тоже виноват. – В чём? – Наташа непонимающе взглянула на мужа. – В том, что я мог бы хоть раз за все годы узнать, как она, и что с ней, раз уж назывался её другом, но не сделал этого, – с горечью бросил Андрей. – Я мог бы помочь, и тогда всё было бы по-другому! – Да он же загрызёт себя, если узнает! – беспомощно воскликнула Наташа. – Вадим на это и рассчитывал, – глухо проронила Клэр, не поднимая на них глаз. – Он этого... хотел. Не сказал, правда, почему так долго ждал. Целых два года... А ему ведь, наверное, хотелось поскорее. – Я даже представить себе такого не мог, – тихо проговорил Андрей. Наташа вздохнула, почти всхлипнула и отвернулась к окну. – Я тоже, – едва слышно выдохнула Клэр. Ей почему-то очень трудно было поверить, что это не последнее утро, и завтра наступит новое. Ей казалось, что после этого уже ничего никогда не будет.***
Они вернулись домой только к четырём, и в первое мгновение, только войдя в квартиру, Клэр огляделась вокруг почти с удивлением – словно вчерашнее утро осталось в немыслимой дали, и она не могла даже представить, что вернётся сюда ещё раз, а теперь это произошло, и это было чудо. На ней было то же белое платье, что и вчера: Наташа помогла ей переодеться в больнице. Она прошла в гостиную, рассеянно прислушиваясь к тому, как Сергей отнёс в комнату сумку с вещами, прошёл на кухню, поставил на плиту чайник. Она подошла к столу у окна, провела кончиками пальцев по краю, вспоминая, как тогда – один день и целую вечность назад – её обнимал Сергей. Ей всё ещё было очень неловко, почти стыдно, когда она думала об этом, когда по телу проходила жаркая волна от одних только мыслей о том, что могло бы быть. Раньше ей показалось бы странным думать о таком после того, как с ней едва не сделали снова то страшное, что разделило пополам её жизнь – но на самом деле теперь она лишь уверилась в том, что это совсем... другое. То была просто дикая, звериная жестокость, не имевшая ничего общего с желанием близости, которое испытываешь к любимому человеку. Ей очень хотелось этого сейчас: забыться в родных руках, не боясь того, что ещё так светло, подставить кожу этому золотому солнечному свету, не думать ни о том, что было, ни о том, что будет, что может быть, раствориться в бесконечном «здесь и сейчас», наполнявшем её удивительным ощущением жизни. Прерывисто выдохнув, Клэр вышла на балкон: после жара её окатило холодом, хотя на улице было очень тепло. Она поморщилась, поправляя полотно, которым по-прежнему была зафиксирована левая рука: это было очень неудобно, но врач сказал, что придётся потерпеть ещё несколько дней. Ещё он сказал, что ей повезло, потому что не было никаких разрывов, только растяжение. Синяк на левой скуле очень ныл, и саднили царапины на правой щеке. Болели порезы на шее и руке. В животе болезненно тянуло, и гудела голова. Клэр казалось, что она просто разваливается на куски. Во дворе внизу шумно играли дети. К соседнему подъезду подъехала красная машины, из неё выскочили две девочки в усыпанных ромашками платьицах и радостно защебетали, перекидывая друг другу полосатый мяч. Потом они побежали кататься с горки, а во двор въехало такси. Кто-то громко засвистел, и из пышных зелёных крон взметнулись в воздух птицы. Клэр стояла, опершись правой рукой на перила и подставив лицо солнечным лучам. Из открытого окна кухни доносился звон тарелок и хлопанье дверцы холодильника: уже по одному тому, что Сергей не включил радио и ничего не напевал, можно было понять, что у него тяжело на душе. Он почти всё время молчал, говорил только что-то самое необходимое, и Клэр не раз замечала, как странно и тяжело он на неё смотрел. Словно понимал, что она готовит ему какую-то страшную муку, ждал этого и знал, что заслужил. Птичья трель дверного звонка ворвалась в тишину квартиры, как порыв ветра. Клэр вернулась в комнату, подошла к порогу гостиной, за которым начиналась прихожая, успела перехватить взгляд Сергея, с видимой неохотой подходившего к двери. Ему не хотелось никого видеть. Хотелось только, чтобы всё наконец разрешилось и закончилось. – Ирина? Несмотря ни на что, в голосе его прозвучало искреннее удивление: её он ожидал увидеть, наверное, в последнюю очередь. То есть не ожидал, конечно. И не хотел. – Привет, – тихо проронила в ответ Ирина и нерешительно улыбнулась одними уголками губ. Сергей едва узнавал её: такой, без малейших следов косметики на лице, с волосами, заплетёнными в косу, он последний раз видел Ирину, когда она приехала на каникулы после второго курса. Даже надетый на ней светлый брючный костюм был как будто бы не её: не потому, что был ей немного велик, и не потому, что прежде она одевалась как-то вызывающе – такого не было, никогда, – но для её артистической натуры он казался слишком уж простым. Рядом с Ириной стоял чемодан. Сверху – большая сумка. – Право, не стоило включать в программу гастролей столичного театра наше захолустье, – не сдержавшись, бросил Сергей. Он устал, он так страшно устал, и его давило, давило, давило предчувствие какой-то горькой муки, и видеть перед собой женщину, для которой он, казалось, был только говорящей вещью, было выше его сил. – Я не... – Ирина запнулась и бросила растерянный взгляд на свои вещи, словно забыла откуда они взялись. На плече у неё висела небольшая светлая сумка, и она вдруг стиснула тонкими пальцами тиснёный ремешок. – Я не на гастролях, – с видимым трудом проговорила она наконец. – Значит, на культурном отдыхе? Тогда тем более странно. В любом случае, столице – привет! Сергей решительно потянул дверь на себя, намереваясь захлопнуть её прямо перед лицом Ирины, но та с неожиданной силой вцепилась в дверную ручку. – Нет, пожалуйста, подожди! Припомнить так сразу, когда её, без сомнения, очаровательные уста последний раз произносили при нём слово «пожалуйста», Сергею не удалось, и он взглянул на неё с удивлением ещё большим. – Я хотела... попросить у тебя прощения. – Чего? Совсем стушевавшись под изумлённым взглядом Сергея, Ирина обхватила себя руками и на мгновение опустила глаза. Потом снова подняла и дрогнувшим голосом повторила: – Прощения. Я... была неправа. И вела себя ужасно. – Впервые за все последние годы с тобой согласен, – с трудом нашёлся с ответом Сергей. Он решительно не понимал, что происходит, и всё искал какой-то подвох. – Только... Это ведь из какого-то монолога, да? Очень жаль, но у меня сейчас нет ни времени, ни сил, чтобы изображать из себя благодарную публику. Он снова потянулся к дверной ручке, решив на сей раз не обращать внимания на сопротивление Ирины, но та вдруг стремительно проскользнула мимо него внутрь, заметив замершую на пороге гостиной Клэр. – Клэр, пожалуйста... Тебя ведь Клэр зовут? Клэр растерянно взглянула на Сергея, потом – с трудом – на Ирину. Ей было неприятно от того, что она даже не помнила её имени, хотя так обидела её; и всё же было что-то такое в лице Ирины, от чего она больше не могла почувствовать неприязни к ней. Что-то, чего не было прежде. – Прости меня, пожалуйста! Я знаю, что очень тебя обидела... Прости! Обойдя Ирину по дуге, Сергей остановился в шаге от неё и Клэр и заглянул ей в лицо. Слёзы. Настоящие. С ума сойти. – Ладно... хорошо. Я тебя прощаю, – чуть сдавленно проговорил наконец Сергей. Он больше не ощущал в себе злости, и даже раздражение отступило перед удивлением и непониманием этой странной перемены. Раньше ему казалось отчего-то, что уж Ирина-то точно останется такой до самых преклонных лет. – Это всё? Заметно вздрогнув, Ирина взглянула на него почти испуганно: словно она была только птицей, которую прогоняли с чужого окна. Стиснув руки, она посмотрела на Клэр, глядевшую на неё с тем же непониманием, что было в глазах Сергея. – Можно мне... воды? Пожалуйста, – робко попросила она. Она взглянула на Сергея с такой мольбой, и это так напомнило ему то, что было вчера, то, как Клэр просила у него попить, плакала и просила, чтобы он принёс ей воды, простил, не прогонял, и её слёзы стекали по его руке, по белой повязке, под которой была разрезанная, распоротая кожа, он и сейчас помнил, как блеснуло в свете золотого июльского солнца лезвие ножа – за мгновение до того, как рассечь его руку. Всё так запуталось. Не распутать. – Да... сейчас. Сергей устало потёр лоб, рассеянно взглянул на открытую дверь, на стоявшие на лестничной площадке сумку и чемодан, и прошёл на кухню. Клэр стояла, прислонившись к дверному косяку, смотрела куда-то в угол и часто дышала. Она чувствовала на себе взгляд Ирины: та, наверное, всё ещё надеялась, что она ответит хоть что-то. Она не могла. Не могла ответить, не могла не думать о том, что случилось тогда, раньше. Она могла простить ей то обидное слово – пусть даже сказанное при родителях Сергея, – но не то, что рассказал ей потом Сергей. Ей было трудно даже представить, как она говорила ему в лицо, что он может взять к себе Сашу, потому что тогда ей не придётся терять год, чтобы родить ребёнка. Говорила так, словно обязана была сделать ему какое-то одолжение – и это зная, как он всегда хотел своих детей. – Что-то ещё? – нетерпеливо спросил Сергей, когда Ирина, проронив тихое «спасибо», взяла стакан и, облизнув в самом деле пересохшие губы, сделала глоток. Он всё ещё не понимал, что происходит, не понимал, зачем всё это нужно, и ему было немного неприятно видеть её здесь, в своей квартире. Он никогда не приводил и не приглашал её к себе, хотя пару раз она пыталась напроситься в гости. Ему не хотелось давать ей ни малейшего повода думать, будто он может перемениться и сделать так, как хотелось ей. – Если можно... кусочек хлеба, – едва слышно отозвалась Ирина. На её бледных щеках проступил румянец, словно ей было стыдно за свои слова. Какое-то время Сергей просто изумлённо смотрел на неё. Даже Клэр подняла на неё глаза. Ирина всё время говорила по-английски, но это почему-то было не так, как тогда, когда она делала это, чтобы побольнее её... укусить. Всё было... не так. По-другому. – Нет, ты что-то перепутала. Не «кусочек», а «корочку», наверное? Так ведь было в тексте твоей пьесы для одной актрисы? Сергей сказал это по-русски, но Клэр всё равно вздрогнула от одного только его тона. Теперь он правда злился на Ирину, смотревшую на него так, словно она была маленьким загнанным в угол котёнком, а он – большой зубастой собакой. Ещё больше он злился на самого себя – за то, что позволил себе сорваться. Да, ему было неприятно. Да, к нему, кажется, решили наведаться все до одного люди, вызывавшие у него неприязнь – но что с того? Всё равно так было нельзя. – Да... конечно. Я слишком... – Ирина не договорила, отвернувшись и опустив глаза. Осторожно поставила пустой стакан рядом с телефоном. – Простите, пожалуйста. А потом случилось совсем немыслимое: в воцарившейся на мгновение в прихожей тишине явственно раздалось голодное урчание. Покраснев, Ирина схватилась за живот. Она хотела быстро выйти за дверь, но Клэр порывисто схватила её за руку. – Серёжа... Она просительно и чуточку с укором взглянула на Сергея. Она теперь уже совершенно ясно чувствовала, что что-то случилось, и это всё искренне, это не напускное, и Сергей не видит этого только оттого, что Ирина сделала ему больно, а она, Клэр, видит, у неё такие больные глаза, измученный взгляд, как будто ей больше некуда идти, никто её не ждёт, отовсюду её прогнали, все от неё отреклись. Ирина тяжело дышала и смотрела в пол, но не отнимала руки. Клэр чувствовала, как та дрожит. Сергей бесшумно вздохнул, прошёл мимо них и занёс с площадки сумку и чемодан. Поставил рядом с дверью и запер её. Теперь ему почему-то казалось ещё более странным видеть Ирину с этой – не с той – стороны. Он, правда, ничего больше не сказал – боялся, что снова выйдет не то и не так, – и только прошёл в кухню. Клэр помедлила немного, а потом тихо спросила: – Хочешь умыться? Ирина подняла на неё на глаза. Губы её дрогнули в нерешительной улыбке. – Да... спасибо. Всё-таки это было очень странно: то, что Клэр была хозяйкой, Ирина – гостьей, нежеланной, чужой. В тот, прошлый раз Клэр сама чувствовала себя такой… лишней. И теперь ей почему-то было тягостно сознавать, что именно это и чувствует Ирина. Как будто бы они были подругами, а не… Клэр не знала, кем. – Что там? Сергей остановился рядом, и Клэр, прислушивавшаяся к тому, что происходило там, за закрытой дверью ванной и шумом воды, подняла на него глаза и тихо проронила: – Плачет... Он тоже прислушался на мгновение, но потом тряхнул головой и тяжело прислонился к стене плечом. – Похоже, тот сумасшедший был прав, и конец света действительно не за горами. Я бы скорее поверил в то, что расплачется каменная статуя, чем Ирина. Клэр взглянула на него с чем-то болезненным в глазах, слыша в его голосе горечь. Подошла ближе и мягко сжала его руку. – Серёжа, пожалуйста, не надо... так. У неё правда что-то случилось, я... чувствую. Что-то... плохое. Ей, наверное, помощь нужна, и... – ...И поэтому она приехала просить прощения? Только потому, что ей что-то «нужно»? – А что, если ей нужно именно прощение? – тихо проронила Клэр. – Я знаю, что она сделала тебе больно, но разве нельзя её простить, если она правда раскаивается? – «Если», Клэр. Она ведь актриса, разве ты забыла? – А разве тебя не учили узнавать ложь, как бы хорошо человек ни притворялся? – мягко, но настойчиво возразила Клэр. Она и сама не могла поверить, что защищает Ирину перед Сергеем. – Или тебе просто почему-то не хочется верить в её искренность? Тяжело вздохнув, Сергей на мгновение отвёл взгляд. – Может быть, – медленно проговорил он наконец. Помедлил ещё немного и прибавил: – Хорошо, если ты так хочешь, я... постараюсь. Пусть она расскажет, что с ней случилось, и что ей нужно, и тогда я решу, готов ли я ей поверить. Но... обещаю, я больше не буду на неё нападать. – Он мягко сжал пальцы Клэр. – Знаю, это... неправильно. Дверь ванной легонько скрипнула. Ирина казалась чуточку посвежевшей, но заплаканные глаза, которые она всё пыталась отвести, всё равно её выдавали. – А какое полотенце можно... Клэр быстро подошла к ней, мягко положила руку ей на плечо. – Вот, возьми моё. Белое, с васильками и колосьями спелой ржи по краю. – Вы... в аварию попали? – тихо спросила Ирина. Машинально поправив полотно на плече, Клэр грустно улыбнулась. – Да. И в аварию тоже. Прошло уже больше суток, а ей всё равно чудился иногда запах жжённой резины, горячей пыли и густой тёмной крови. А ещё – она не говорила об этом Сергею, – ей казалось порой, что она видит краем глаза стоящего у неё за спиной Вадима. Если бы она могла сейчас думать о себе, а не только о своём Серёже, она бы снова стала бояться, что сошла с ума. Как отец. – Я не... отниму у тебя, правда, – неловко пошутил Сергей, глядя на то, как Ирина ест вчерашнюю картофельную запеканку с мясом. Она всегда так строго следила за своими манерами за столом, а теперь ела так жадно, торопливо, почти давясь. – Простите, я... – Ирина закашлялась, и Клэр пододвинула ей стакан с водой. – Я последний раз ела ещё в Москве. Вчера вечером. – Ты на поезде ехала? – Сергей придвинулся ближе к столу. Клэр сидела с другой стороны, Ирина – между ними, и от этого она почему-то стала казаться... ближе. В первый, наверное, раз. – Да. Я самолётов боюсь. – Как же ты на гастроли собираешься ездить? Ирина бросила на Сергея короткий взгляд из-под полуопущенных ресниц, словно желая убедиться в том, что ей не показалось, и в его голосе действительно больше нет и следа насмешки. – Никак. – Она чуть помедлила, провела кончиками пальцев по краю тарелки, расписанной розовыми клеверными «кашками». – Меня выгнали из театра. – В смысле «выгнали»? – Сергей удивлённо приподнял брови. – Ну, официально я ушла «по собственному желанию». – В уголках губ Ирины появилась горькая усмешка. – А на самом деле? – Выгнали. За «аморальное поведение». – За «аморальное»? Тебя? Только поймав полный болезненного непонимания взгляд Клэр, Сергей понял, что они с Ириной незаметно для себя перешли на русский. Он правда не заметил. То, что происходило здесь, сейчас, было слишком странным, почти нелепым. Он мог бы многое рассказать о том, как неприятно ему было отношение Ирины, но представить, что она могла сделать что-то по-настоящему «аморальное»... Нет, это у него не получалось. – Кое-что случилось, – коротко, сдавленно отозвалась она после долгого молчания. Аккуратно положила вилку на край тарелки, глядя куда-то в центр круглого кухонного стола. – Потом… слухи пошли. Руководство посчитало, что это может повредить репутации театра. У них же… культурное учреждение, всё такое. Она снова замолчала, прерывисто, неглубоко дыша, и тогда Клэр тихонько придвинулась ближе и осторожно положила руку на её чуть подрагивавшие пальцы. На мгновение ей показалось, что она будто бы видит себя со стороны – такой, какой она была, только приехав в Припять, только встретив Сергея. Переполненная невысказанной болью, не смеющая о ней заговорить. – Расскажи, пожалуйста, – тихо попросила Клэр. Ирина чуть вздрогнула, взглянула на неё с какой-то болезненной мукой в глазах. Сергей молча, напряжённо смотрел на них обеих. – Это очень... гадко. Уверены, что вам такое нужно? – Она снова отвела, опустила глаза на пушистые розовые «кашки». – Я ведь не жаловаться приехала, правда. Только прощения попросить. – А если мы можем чем-то помочь? Нет, не говори, что «не заслужила». – Сергей качнул головой, перехватив взгляд Ирины. – Раз мы сказали, что прощаем – значит, так и есть. Ирина прерывисто выдохнула. На глазах снова заблестели, задрожали слёзы. – Вскоре после того, как я вернулась в Москву, к нам в театр пришёл новый осветитель. Все говорили, что он отличный специалист, но как человек... неприятный. Самоуверенный, самолюбивый, циничный. Всегда убеждён, что все до одной женщины от него без ума. В тот же день, как появился, начал ухлёстывать за двумя актрисами. За мной... тоже. Караулил возле гримёрки и такие «комплименты» говорил, что хотелось ему пощёчину влепить. Только моё раздражение и неприязнь его ещё больше раззадоривали. Я хотела на него пожаловаться, но... Знаете, в таких случаях обычно говорят, что женщины сами... провоцируют. Внимания хотят, а потом делают вид, будто им это не нужно. – Говорят «нет», хотя имеют в виду «да», – резко, с горечью бросил Сергей. – Очень удобное оправдание для тех, кто ведёт себя, как дикое животное. Ирина взглянула на него – чуточку испуганно, почти жалобно. Клэр мягко сжала её пальцы. – В начале июня у нашего звукорежиссёра был день рождения. Он всех пригласил, и я тоже пошла, хотя мне не особенно хотелось – подруги уговорили. Ну, то есть... я думала, что они «подруги». Праздновали дома, только я не знала, что не у него, а у... того. – Осветителя? – Да. Народу было много, а он всё равно ко мне лез: то выпить предлагал, то потанцевать. Всё пытался зажать где-нибудь в углу и облапать. Я так разозлилась, что решила уйти, но в прихожей у меня вдруг ужасно закружилась голова, хотя я всего один бокал шампанского выпила. Я едва не упала, но там были две девочки, и они успели меня подхватить. Усадили на диван, и одна из них сказала, что сейчас принесёт воды. Потом... ничего, только чернота. А когда я пришла в себя... – Ирина запнулась, замолчала, и из груди её вырвался вздох, больше похожий на придушенный всхлип. – Лучше бы не приходила. Клэр смотрела на неё с болезненным непониманием, хотя в глубине души прекрасно всё понимала и только не хотела признаваться в этом самой себе. Она поняла ещё тогда, только увидев глаза появившейся на пороге их дома Ирины. Она видела, она узнавала эту боль – так же, как Сергей. Он, наверное, уговаривал себя, что ему только показалось. Теперь уже... всё. Не получится. – Кто? Ссутулившаяся, сжавшаяся на стуле Ирина беспомощно вытерла рукавом глаза. – Он. И ещё двое его приятелей – не знаю, кто они. Но тогда... тогда был он. Я сначала ничего не поняла, только что мне очень холодно и больно, и ещё что я совсем не могу пошевелиться, а потом... Это так... не знаю, как объяснить... Вот только что всё ещё было нормально, потом – всего на мгновение! – чернота, и вдруг меня уже... Ирина не договорила – не смогла, расплакалась, закрыв лицо руками. Клэр обхватила её за плечи, тяжело, прерывисто дыша, почти задыхаясь. С ней было не так, но она очень хорошо понимала, о чём говорила Ирина. Помнила, что такое это мгновение, в которое ты со всей беспощадной неизбежностью осознаёшь, что всю твою жизнь безжалостно разорвали, раздвоили, раздавили, и ничего уже не будет, не может быть так, как прежде, и уже нельзя сделать вид, что ничего не было, нельзя забыть, вычеркнуть, начать сначала, нет никакого начала, только конец, конец всему, потому что ничего уже не может быть после того, как тебе показали, доказали, что тебя можно просто взять и искалечить, сделать всё, что захочется, и ты только вещь, которую сломают себе на потеху. Они обе вздрогнули он грохота и треска дерева. Взглянули на Сергея, с силой ударившего кулаком в дверцу буфета. Он часто дышал, и лицо у него словно потемнело, и это было вовсе не оттого, что солнце скрылось за лёгкими облачками, а от той страшной боли, что грызла его изнутри. – Прости, я... не хотел тебя напугать. Ирина поникла, сжалась, обхватила себя руками. – Я знаю, что сама во всём виновата. – Нет, нет... нет. – Сергей снова опустился на стул, оперся на край стола, глядя на неё с болезненным напряжением. – Я тебя не виню, и никто не имеет права тебя винить! – Я... сама пришла. – Ты ведь... ты не знала. Не могла знать, – тихо проронила Клэр, гладя её плечи. Она помнила, какое робкое тепло родилось в её груди, когда Сергей впервые сказал ей об этом, и теперь ей хотелось хоть немного утешить Ирину. Она смогла поверить в это только через четырнадцать лет. Быть может, Ирине не придётся мучиться так долго. – Надо, наверное, всегда быть настороже, раз уж не повезло родиться женщиной, – горько улыбнулась Ирина. Она чуть помедлила и с трудом подняла глаза на Сергея. – Я теперь очень хорошо понимаю, о чём ты тогда говорил. Как... больно, когда тебя считают просто вещью. – Господи, ну как ты можешь сравнивать! – в сердцах воскликнул Сергей и снова поднялся со стула. Воздух вокруг был словно переполненным горечью, и собственные обиды на Ирину казались ему теперь такими пустыми. Он оправился, и это значило для него не так уж много, а её просто сломали. – Ты написала заявление в милицию? – Нет. – Почему? – Он сказал, что я не смогу ничего доказать, и это была... правда. Я ведь совсем не сопротивлялась, и не было ни синяков, ни ссадин, только... Но это всё равно: я бы не смогла доказать, что это было против моей воли. К тому же на его стороне было двое... свидетелей. Это я знала, что они соучастники. – И... что, они просто выгнали тебя? – Да. Сказали, чтобы я убиралась и никому ничего не говорила. Сказали, что они меня сфотографировали и, если я что-то расскажу, они всем покажут фотографии и расскажут, какая я... шлюха. Я тогда почти ничего не понимала и хотела только уйти поскорее, но меня ни руки ни ноги не слушались, и было так больно, и я с трудом смогла одеться и выйти из комнаты. В гостиной был стол, заваленный грязной посудой, и я возле него остановилась на секунду, потому что опять закружилась голова. А этот... Сзади подошёл и тут же меня повалил и полез под платье. Сказал, что это... «на дорожку». Клэр чувствовала во рту металлический привкус крови, сочившейся из прокушенной губы. Ей не хотелось признавать, осознавать, что здесь, в этой стране, куда она сбежала от своей немыслимой боли, есть такие же твари, как там, так далеко, так близко. Она не знала, что ей сказать, как утешить Ирину, как помочь Сергею, у которого было такое опрокинутое лицо, ведь он теперь будет винить себя, это был его долг – беречь людей от тварей, а он не справился, он должен был сделать что-то, но не сделал, не успел, опоздал, и это страшное всё время ходит рядом с ним, касается, настигает женщин, вошедших в его жизнь, любимых, нелюбимых, он смог защитить только Соню, других – нет. – Как эту... Как его зовут? – Прости, я не могу сказать. – Почему? Из-за фотографий? Раз тебя обвинили в «аморальном поведении», надо полагать, он их уже показал? – Нет. Просто... пустил слух. Другие подхватили. Я думала, что ко мне там хорошо относились, а оказалось, что... не очень. – А эти... «подруги»? – Я их спрашивала, почему они меня там одну оставили, а они только говорили, что «не знали». И ещё говорили, что не думали, что я могу «так». – Как? Ни с того ни с сего лечь в постель с тремя выродками? – Они, наверное, решили, что я на самом деле давно таким занимаюсь. – То есть все в театре думали, что ты сама этого хотела? – Да... да. Он постарался, чтобы все так думали. Несколько томительно долгих мгновений Сергей пристально смотрел на Ирину; она не отвела глаз, хотя была бледной, измученной, испуганной, она хотела, чтобы он ей поверил. Чувствовала, что Клэр уже верит. – Мне было невыносимо видеть его там почти каждый день. Видеть, как он ходит такой довольный, торжествующий. Как увивается за девушками, женщинами – мне хотелось кричать о том, что он сделал, что может сделать, а я даже слова вымолвить не могла! Я ведь... я правда никому ничего не сказала. Не помню, как я добралась до общежития, но даже моя соседка ничего не поняла. Она слышала про праздник, решила, наверное, что я выпила слишком много и поэтому на ногах едва держусь. И потом... только эти ужасные слухи. Такой... позор. – Маме рассказала? – тихо спросил Сергей. Ему хотелось взять её за руку, но он не решался, потому что не знал, не будет ли это ей неприятно. Одно дело – Клэр, а он ведь мужчина, и он не может, как бы сильно он этого ни хотел, сделать так, чтобы мужчины больше никогда не причиняли женщинам такую страшную боль. – Да. Только... неделю назад. Я всё не могла решиться, хотя мне иногда казалось, что я просто умру, если ни с кем не поговорю об этом. А тогда... мне плохо стало на репетиции. Я сознание потеряла, и меня отвезли в больницу. Врач сказал, что у меня будет ребёнок. Сергею казалось, что кто-то, что-то внутри него взводит и взводит пружину, и скоро, уже очень скоро она распрямится, превращая горячую живую плоть в кровавые ошмётки. Он думал, что это будет позже, вечером, когда Клэр расскажет ему что-то страшное – страшнее, чем всё, что случилось с ними вчера, – но это началось уже здесь, сейчас, и это ужасало тем больше, что случилось так внезапно. Ещё час назад он не мог представить, что будет так переживать за Ирину. Он был знаком с ней почти всю жизнь, но она казалась ему такой чужой в эти последние годы. – Не представляю, как об этом в театре узнали. Может, просто догадались. – В голосе Ирины слышалась обречённость. – За три недели я сорвала несколько репетиций, потому что то слова забывала, то мне делалось плохо. Ещё... слухи. В общем, мне сказали, что будет лучше, если я сама уйду без скандала. Вот и получилось, что меня выгнали из театра и забрали комнату в общежитии. Я приехала к маме, рассказала ей всё, а она... – ...Сказала, что ты «сама виновата»? – мрачно закончил за умолкшую на полуслове Ирину Сергей. – Знакомая история. От твоей мамы я, правда, такого не ожидал. – Может, она... себя винит? – тихо проговорила молчавшая всё это время Клэр. – Что... не уберегла, не защитила. Ей, наверное, очень больно, и поэтому она нечаянно сделала больно тебе. – Она меня выгнала, – жалобно всхлипнула Ирина. – Сказала, что вещи я могу пока у неё оставить, но заботится обо мне пускай тот, с кем я в постель легла... Как будто я сама! – не сдержавшись, с горечью бросила она. – Я не знаю, что мне делать. Некуда... идти. Я в гостинице несколько дней провела: просто лежала с утра до вечера, глядя в стену, и один раз выходила поесть. Потом... решила приехать сюда. Мне уже всё равно, что со мной будет, я только хотела попросить прощения за то, что была такой... дрянью. Я, наверное, уже расплатилась за это сполна. – Ты ведь не думаешь, что я или Клэр... что мы могли желать тебе такого? – Нет... конечно, нет. Но я сама хотела себя наказать. Может, поэтому всё так и получилось. Сергей непонимающе взглянул на неё, но Ирина только отвела глаза. Обхватила себя руками. – А что... ребёнок? – осторожно спросил он. – Что ты будешь... делать? – Я бы хотела её родить, – тихо отозвалась она. Мягко коснулась кончиками пальцев своего живота. – Её? – Клэр тепло улыбнулась одними уголками губ. – Да. Я почему-то чувствую, что это девочка, – тихо улыбнулась в ответ Ирина. – Она... моя, только моя, понимаете? Я бы её Верой назвала. Только... Как я о ней буду заботиться? Мне негде жить, у меня нет денег, нет работы, мне бывает так плохо, что я даже подняться не могу, и я так устала, и... Господи, я даже не знаю, когда в следующий раз смогу поесть! Что я могу ей дать? У неё даже не будет настоящей семьи! – У неё будешь ты. Если ты правда её любишь, этого достаточно, – мягко возразил Сергей. – А остальное... можно исправить. Работу найти... – Я же ничего не умею. Только на сцене кривляться. – Ну зачем ты так? Ты прекрасная актриса. Ирина взглянула на него с чем-то болезненным во взгляде. – О, да... – Ира, ты же понимаешь, что я не это имею в виду, – всё так же мягко проговорил Сергей. – Ты на сцене меня видел всего один раз. В выпускном спектакле. – Да... «Гроза» Островского. Ты была чудесной Катериной. – «Отчего люди не летают, как птицы...» Не могут просто опуститься на родное плечо, сбросив с себя тяжесть земных законов. – Не скажешь, как его зовут? Ирина покачала головой. – Я знаю, что ты хочешь сделать. Не надо... пожалуйста. По закону ничего не получится, а я не хочу, чтобы тебя наказали за то, что я такая... – Не надо, Ира. Не слушай тех, кто бросается грязными словами, ничего не зная о тебе. – Я ни разу в жизни так с мамой не ссорилась... – Ещё помиритесь, вот увидишь. Клэр права: это всё от боли. Она потом поймёт и попросит у тебя прощения. – Прощения? Я ведь сама... – Ты не виновата. Клэр гладила её плечи. Сергей поставил чайник на огонь. – Сейчас тебе нужно успокоиться и отдохнуть. Я позвоню родителям и попрошу тебя приютить. Нет, пожалуйста! – предупредил он возражения Ирины. – Тебе будет достаточно извиниться перед ними, и они простят тебя, как и мы с Клэр. Ты не думай, я тебя не гоню: просто тебе нужен уход, а нас с Клэр до вечера не бывает дома, и ещё у меня ночные дежурства почти каждую неделю. И, кстати, у нас в больнице очень хороший женский врач, племянница нашего доктора из отделения: я завтра договорюсь, чтобы она тебя приняла. – Я никогда не смогу вас за это отблагодарить, – тихо проронила Ирина. – После всего, что... – Всё прошло. Всё... в прошлом. – Сергей всё-таки решился мягко коснуться руки Ирины, и та её не отняла. Только чуть вздрогнула и как-то странно посмотрела на него. – Я просто хочу помочь тебе. И родители, я уверен, захотят. «Спасибо» будет достаточно. – Спасибо, – с казавшейся ему непривычной мягкой теплотой проговорила Ирина. Клэр не верилось, что это была та надменная красавица, которая нарочно пыталась её задеть: словно холодная Снежная Королева обернулась трогательно хрупкой Снегурочкой, тянущейся к теплу. Она понимала, что «эта» Ирина и есть настоящая, хотя и не знала, зачем та притворялась тогда, раньше. Эта Ирина ей нравилась, и она очень хотела ей помочь. Она решилась сказать об этом Сергею, когда они напоили Ирину чаем и уговорили прилечь на диване и отдохнуть. Клэр ласково погладила её по плечу и укрыла пледом; потом тихонько прошла в спальню, где говорил с мамой по телефону Сергей, и вытащила из ящика стола небольшой белый конверт. Присела на краешек стула, тревожно прислушиваясь к его голосу и стараясь разобрать знакомые слова. Он сидел боком к ней на краю кровати, и у него был такой усталый, такой измученный вид, и на белой повязке на шее снова проступало крошечное пятнышко крови. Ему бы отдохнуть, набраться сил – а он не жалеет последних, чтобы помочь другим. – Они согласились её приютить? – Клэр осторожно опустилась на край кровати рядом с Сергеем, положила конверт себе на колени и ласково коснулась его напряжённого плеча. – Да... конечно, – тихо, глухо отозвался он. – Не представляю, что могло бы быть как-то иначе. Она придвинулась ещё чуть ближе, обхватила его шею, прижалась к его щеке. Её вдруг захлестнула такая непереносимая, болезненная нежность, и она не знала, как дать ей выход – здесь, сейчас, когда в их сокровенное вторглась чужая боль, и даже поцелуи казались чем-то неуместным. Ей было почти стыдно за то, что она думала об этом. – Почему всё так... – Сергей не отстранялся, но и не отзывался на её нежность, как прежде. – Словно разваливается на куски. – Ты не мог этого предотвратить, – тихим, дрогнувшим голосом проговорила Клэр. Кончиками пальцев коснулась его волос. – Если бы ты был рядом, как с Соней, как со мной, ты бы... – Меня не было рядом с тобой. – Ты пришёл. – Но мог опоздать. Она вспомнила сухой щелчок осечки. – Что это? – Сергей заметил белый конверт у неё на коленях. На мгновение ей показалось, что это тот, другой конверт, в котором лежали написанные кровью на белых птичьих крыльях письма. – Здесь деньги, которые мне выдали за май и июнь. – Им, «диверсантам», полагалось ежемесячное пособие на повседневные расходы. – Немного, конечно, но… Ты сказал, что я могу их потратить на что захочу. Я хочу отдать их Ирине. – Ты ведь говорила, что это на подарки ко дню рождения, – мягко возразил Сергей. – У Саши и Наташи уже в августе. – Я что-нибудь придумаю... сделаю что-то сама. Ирине они сейчас нужны. – Я дам ей денег. – Сергей коснулся её руки и вымученно улыбнулся. – Я о ней позабочусь, обещаю. Я... помогу. Она больше не будет одна – это самое главное. – Я тоже хочу помочь. – Клэр прижалась щекой к его плечу. – Ты можешь помочь ей так, как не сможет никто другой. Ты слышала, что она сказала. Ей очень нужно поговорить с кем-то, кто её поймёт. Не станет винить и осуждать. Помоги ей с этим, пожалуйста. Не хочу, чтобы с ней было, как... – С Алёной? – Да. Неважно, что она говорила и делала мне раньше. Она не заслужила таких мучений. – Как же она будет с ребёнком... одна? – Боишься, что станут осуждать? – А станут? – Раньше стали бы. Сейчас... проще. Хотя я никогда этого не понимал. Всякое ведь случается, а женщине и так трудно растить ребёнка одной – как можно корить её за это? Клэр долго молчала, думая, вспоминая о своём. О той ночи, когда ей сказали, что она никогда не сможет родить ребёнка. В те две недели в больнице она ощущала смутное облегчение от того, что знала: у неё не будет детей. Она хотела умереть, но всё равно отчего-то думала, как это было бы невыносимо: родить ребёнка от насильника, видеть его каждый день и вспоминать, вспоминать, вспоминать. Она, наверное, не смогла бы так. – Пойду, посмотрю, не спит ли она. – Сергей медленно поднялся с кровати. Взглянул сверху вниз на Клэр, не отпускавшую его руку. – Это... пройдёт, – сдавленно и почему-то не очень уверенно проговорил он. – Всё образуется. Мы сможем это... пережить. Мы все.***
Ирина не сдержалась и всё-таки расплакалась, когда Ольга Николаевна ласково обняла её в ответ на её сбивчивые извинения за всё, что «было». Александр Сергеевич утешающе гладил её по голове и всё повторял, что это уже прошло, уже не важно, и что она может чувствовать себя как дома. Сергей отнёс вещи Ирины в гостиную и поставил возле дивана: Ольга Николаевна уже разложила на нём подушки и плед, чтобы Ирина могла прилечь, если захочет. С кухни пахло свежими пирожками с картошкой. Лада грызла принесённую с прогулки палочку. Сонно мурлыкала свернувшаяся клубочком в кресле Василиса. Чуть успокоившаяся и даже немного приободрившаяся Ирина всё ещё была очень бледной, и под глазами её залегли тени, не спрятанные привычным слоем пудры, а только на губах то и дело появлялась хотя и слабая, но такая искренняя и благодарная улыбка. Если бы Сергей не знал о том, что с ней случилось, решил бы, что она просто устала – быть может, слишком много работала, провела несколько бессонных ночей, – переволновалась, измучилась от каких-то навязчивых, тревожных мыслей. Но он знал – и потому чувствовал в ней тот страшный надлом, который всегда видел в глазах Клэр. Он увидел бы его и в глазах Ирины – ещё тогда, когда она только появилась на пороге их квартиры, – если бы только не списывал привычно всё то, что она говорила и делала, на её актёрскую игру. Теперь он корил себя за это, понимая, что это была только его слабость. Что для него так было проще. Он думал об этом, стоя у окна, глядя на залитый солнцем двор сквозь узорчатый белый тюль, когда Ирина подошла к нему, осторожно коснулась его плеча и спросила, можно ли ей с ним поговорить. Он почему-то только теперь понял, вспомнил, что с самого их детства она ни разу к нему не прикасалась – как и он к ней. Почему-то теперь это казалось странным. Они вышли на улицу, потому что Ирине хотелось ещё немножко подышать. Она доверчиво держала его под руку, пока они спускались по лестнице, а он смотрел, как её тонкие белые пальцы скользят по дереву перил. Он думал о том, что с ней случилось, что с ней сделали, и не понимал, как эти твари ходят среди людей, покупают молоко и хлеб, здороваются с соседями, ходят на свою обычную работу, целуют мать, обнимают дочь, ложатся в постель с женой, а потом вдруг видят женщину и берут себе, как вещь, она вырывается, плачет и кричит, но они просто делают с ней то, что хотят, и для них это только пять, десять, пятнадцать минут, о которых они потом, быть может, не вспомнят, а для неё это конец, потому что ничего уже не будет, как прежде, она может сойти с ума, может убить себя, может всю жизнь растить ребёнка, которого ей навязали силой, может убить этого ребёнка и больше никогда не иметь детей, может бояться каждого мужчину, видя в нём своего мучителя, и всё это, может быть, ещё хуже, чем смерть, всё равно что убийство. Существование в постоянном страхе, когда ты не чувствуешь себя в безопасности даже внутри собственного тела. – Тебе не страшно было ехать так далеко одной? – осторожно спросил Сергей, когда они сели на стоявшую чуть в стороне, под отцветшими уже кустами жасмина, скамейку. – Нет, – покачала головой Ирина. – Мне было... всё равно. Да и я ведь всё это время была одна. Я думала, конечно, что это опять может случиться, особенно после того, как все с лёгкостью меня в «шлюхи» записали... Не знаю, мне иногда кажется, что я вообще ничего больше не могу почувствовать. Иногда бывает холодно, больно и страшно, а иногда – совсем ничего. Вот, вроде понимаю, что очень хочу есть или спать – но это как будто бы и не я, а только моё тело, а сама я ничего не хочу, ничего не чувствую. Я как будто отделила его от себя. – Это... защитная реакция. Я про такое читал. И видел тоже. – У Клэр? – Сергей медленно кивнул, а Ирина стиснула тонкие пальцы. – Она мне... рассказала. Сказала ещё, что с ней я могу об этом говорить. – Она очень хочет помочь. Знает, каково это. Какое-то время Ирина молчала. Кусала губы и часто, неглубоко дышала. – Мне теперь хочется язык себе вырвать за то, что я ей тогда сказала. – Она как-то странно дёрнулась и резко прижала руку к губам, словно и правда то ли хотела, то ли собиралась сделать то, о чём говорила. – С ней случались вещи гораздо хуже, – чуть дрогнувшим голосом ответил Сергей. – Там ведь... твои родители... Саша... Господи, она, наверное, вообще меня ненавидит! – Саша – и ненавидит? – с мягким укором проговорил Сергей. – Она и слова-то такого не знает. Она, конечно, очень переживала, но простит тебя, как и мы, если ты её об этом попросишь. Если... объяснишь. – Мне можно будет её увидеть? – с надеждой спросила Ирина. – Конечно. Если ничего не случится, мы с Клэр навестим её завтра вечером. Ты можешь пойти с нами. – Да... спасибо. – Ирина немного помолчала. а потом, решившись, прибавила: – Я как раз хотела тебе... объяснить. – Объяснить? – Почему я была такой... Сергей мягко обхватил её запястье. – Пожалуйста, не надо. Просто расскажи. Она снова чуть вздрогнула от его прикосновения, и в глазах её промелькнуло что-то тоскливо-болезненное, но руки она не отняла. – Ты, наверное, не помнишь, как я приезжала сюда ещё школьницей? – печально улыбнулась она. – Ну почему же? Очень даже помню. И как ещё в Москве ты в гости приходила. Господи, я даже помню, как ты училась ходить! – засмеялся вдруг Сергей. Это тоже было странно: как будто бы та Ирина, о которой он сказал Клэр, что она была для него чужой, и смешная маленькая девочка, нетвёрдо стоявшая на ножках и державшаяся за подол маминого платья, были двумя совсем разными людьми. И только сейчас, под этим июльским солнцем, они слились в одну женщину с печальными голубыми глазами. – Сколько же мне тогда было? Год? – улыбнулась Ирина. – А мне – шесть. Я готовился к школе и переживал драму первой любви. – Драму? – Ну, тогда ещё не драму. Но она бросила меня в первом классе. Предпочла того, что ростом вышел повыше меня. – Зато здесь ты встретил Соню, – чуть печально проговорила Ирина. – Я помню то лето, когда вы закончили школу. Мне было двенадцать, и вы казались мне совсем взрослыми, но я всё смотрела на вас и думала, как мне хочется, чтобы у меня однажды было... так же. Чтобы кто-то смотрел на меня, как ты – на неё. Чтобы я смотрела на кого-то, как она – на тебя. Сергей тяжело вздохнул и опустил глаза. По золотому солнышку одуванчика ползла божья коровка: искала что-то важное, своё. Он не говорил об этом никому, даже Клэр, но иногда ему было очень больно оттого, что Соня больше не может видеть и чувствовать всё то прекрасное, что было в этом мире. Если бы только она жила где-то там, в своём маленьком городке, затерянном среди лесов, улыбалась солнцу, пила газировку с вишнёвым сиропом и ела свои любимые пирожки с яблоками, запивая липовым чаем, если бы только у неё была семья, о которой она всегда мечтала – тогда и у него было бы легче на сердце. Наверное, его никогда до конца не отпускало смутное чувство, что тогда, раньше, он не сделал чего-то очень важного – того, что могло бы её спасти. – Ты ведь знаешь, чем всё закончилось, – чуть севшим голосом проговорил Сергей. – Через год я увидел её в последний раз, а потом она умерла. – Я знаю... про это, – осторожно отозвалась Ирина. – Не знаю только, почему вы решили расстаться. – Да мы... не решали ничего. Понимаю, как это звучит, но... так получилось. Я часто писал ей, а она редко отвечала и... – Что? – Не знаю... Когда я читал её письма, мне казалось, что она писала их не в ответ на мои, а просто так. Как будто мы вели разговор, не слыша, не слушая друг друга. Она больше не приезжала домой на праздники и каникулы, а когда я звонил ей, чтобы поздравить, мне говорили, что она не может подойти. Если подумать, это было так... странно. До сих пор не понимаю, почему я просто не приехал к ней. – Жаль, что так вышло. – Да... жаль. Они замолчали, оба обратившись внутрь себя, вспоминая о том, что было, думая о том, что могло бы быть. Над их головами покачивались пышные зелёные ветви, летали птицы, и плыли облака, и простиралось в бесконечность тёплое синее небо. – А ты ведь тоже не приезжала после выпускного и после первого курса, хотя до этого ни одного лета не пропускала, – проговорил наконец Сергей. – Я готовилась много – то к поступлению, то к экзаменам. Всё боялась, что меня отчислят. Я ведь такая... мне всегда нужно было быть отличницей, – чуть с сожалением вздохнула Ирина. – А помнишь, как я приехала после второго курса? Ты тогда уже год, как в Припяти служил, а мне было только девятнадцать. – Помню. Ты сегодня совсем такая же, как тогда. Ирина смущённо улыбнулась и опустила глаза. – Знаю, тебе это странным покажется, но я тогда тебя... словно в первый раз увидела. Разглядела. Может, оттого, что в то лето мама с папой часто ссорились – я ещё не знала, из-за чего, – и я очень переживала, и вся была как... не знаю, открытая рана. У меня никогда не было близких подруг, а тут ещё и мама от меня отдалилась. А тут ты – такой... Сергей смотрел на неё с болезненным непониманием. Ирина куснула губу, а потом подняла на него потемневшие глаза. – Я тогда решила, что возьму и предложу тебе сходить вместе в кино. Что, слишком... нагло? – быстро прибавила она, перехватив изумлённый взгляд Сергея. – Нет, конечно. Просто я... не понимаю. У меня никогда не складывалось впечатления, что тебе приятно моё общество. – Я хорошо притворялась, – горько улыбнулась Ирина. – Зачем? Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, словно надеясь, что он поймёт её без слов. Вздохнула тяжело и отвела глаза. – Я решилась в тот же день, когда приехала. Увязалась за тобой тайком, когда ты пошёл в парк прогуляться. Шла следом тихонько и всё воображала себе... всякое. Мне до того никто по-настоящему не... нравился. – Она запнулась, и на щеках её проступил румянец. – Понимаю, это странно, потому что мы ведь знакомы почти всю жизнь, но тогда всё правда было как-то... по-другому. – Она помедлила, а потом робко взглянула на него. – Мне хотелось, чтобы ты посмотрел на меня, как на Соню. Всего один раз. Сергей молча глядел на неё – так, словно и он впервые увидел её. Разглядел, хотя ещё и не разгадал, её живую душу. – Ты потом пошёл к реке, а я всё не решалась тебя догнать или окликнуть. На минуту я потеряла тебя из виду – думала, насовсем. Потом... увидела. Ты был там с Катериной. Сергей прерывисто выдохнул. Ирина пнула камушек. Она часто моргала, прогоняя непрошеные слёзы. – Я ведь... я ничего не знала про неё. Думала, что ты... один. Со стороны, наверное, ужасно глупо, но для меня это было таким ударом, как будто бы у нас уже что-то было, а ты меня променял на другую. Прости, – она коротко взглянула на Сергея. – Правда, глупо. Мама в тот день сказала, что они с отцом разводятся, потому что он любит другую женщину, и... не знаю. Мне было очень больно, и я себя чувствовала так, словно меня разом предали все мужчины на свете. – Ты… не видишься с ним больше? – тихо, чуть сдавленно спросил Сергей. То, о чём говорила Ирина, было так неожиданно, так странно, что он уцепился за эту возможность хоть на минуту перевести разговор на её отца. – Ты… не видишься с ним больше? – тихо, чуть сдавленно спросил Сергей. То, о чём говорила Ирина, было так неожиданно, так странно, что он уцепился за эту возможность хоть на минуту перевести разговор на её отца. – Нет. – Покачав головой, она зябко повела плечами. – Я знаю, что он не изменял маме, и он, конечно, не виноват в том, что полюбил другую женщину, но… Не могу простить его за то, что он причинил ей столько боли. У него теперь семья, жена и две дочери, а мама до сих пор смотрит на старые фотографии и плачет. При мне-то она держится, говорит, что не хочет, чтобы я считала всех мужчин предателями, а когда я не вижу… плачет. Скучает по нему. Любит до сих пор. – Она помолчала немного, а потом нерешительно спросила, не поднимая глаз: – Тебе неприятно то, что я говорю о… тебе? Если не хочешь… – Нет, всё хорошо. Я просто... не ожидал такого. Я правда хочу понять. Ирина медленно кивнула. – Ты и сам знаешь, что больше я не приезжала на каникулы в Припять. Ни разу за те три года, что ещё училась в театральном. Потом мы увиделись только на моём выпускном спектакле. Тебе правда понравилось? – Да. Очень. Только мне почему-то показалось, что ты мне тогда не поверила. – Прости... Я зачем-то придумала, что ты просто притворяешься, а на самом деле считаешь меня легкомысленной дурочкой, которая занимается какой-то ерундой. Я тогда выспросила у твоей мамы про Катерину. Узнала, что вы расстались. И решила... Она надолго замолчала. Сергей смотрел на её чуть склонённую голову, узнавая, не узнавая её. – Я не знала, как... подступиться. Решила только, что ни за что не позволю тебе понять, что я правда... – Ирина запнулась, закрыла глаза, словно падала в холодную воду. – Что хочу быть с тобой. Как будто тем самым я дала бы тебе власть над мной, и ты, воспользовавшись ею, потом причинил бы мне боль. Как папа причинил маме. Поэтому я ждала – мучилась, но ждала, – пока не узнала, что тебе предлагают перевод в Москву. Я на Новый год загадала, чтобы мы следующий встретили вместе… дурочка. А через месяц узнала. Решила, что вот он – мой шанс. – Она горько усмехнулась. – Я придумала для себя роль и стала её играть. Так что ты был прав. Ты всегда был прав. – Я даже не представлял, чего ты на самом деле хочешь. – Я себя ненавидела. Правда. За всё, что – и как – тебе говорила. Я придумала для себя этот образ... не знаю, какой-то бесчувственной Снежной Королевы. Для неё люди – всё равно что вещи, которые можно двигать, как заблагорассудится. Мне казалось, это так... умно. Всё время твердить о какой-то там выгоде, хотя на деле я как будто просто продавала себя. Всё гордилась напоказ своей чистотой, потому что боялась, что ты считаешь меня шлюхой. Этот... он так и сказал, что все актрисы – шлюхи. – Я никогда так не думал и не говорил. – Знаю. Я и говорю: ты во всём был прав. Я создала это всё у себя в голове и игралась с этим нелепым мирком, как глупый ребёнок. Придумывала за других, что они думают про себя. Что... должны думать, чтобы не выпасть из моей «пьесы». Я как будто наказывала саму себя: говорила тебе все эти ужасные вещи, от которых тебе было обидно и больно, и ты так на меня смотрел, что я начинала ненавидеть себя ещё больше. Представляю, насколько я была тебе отвратительна. – Ты не... Господи, я правда... не понимаю. Поверить не могу. Ты ведь за всё это время даже ни разу меня по имени не называла! – А тебя не удивило то, что я вдруг перестала? – грустно улыбнулась Ирина. – Это почему-то очень тяжело, когда боишься и знаешь, что тебя отвергнут. Я, правда, придумала, что у меня почти получилось... Потом узнала про Клэр. Я, наверное, просто сумасшедшая. – Это неправда. – Сергей вспомнил, какие глаза были у Алёны, когда он видел её последний раз в маленьком зелёном садике позади лечебницы для душевнобольных. – Не говори так. – Разве не сумасшедшие живут в своём мире? Видят и слышат то, чего нет? Знаешь, как у меня рвалось всё внутри, когда я там, на кухне у твоих родителей, говорила, что ты можешь пока… остаться с Клэр? Я как будто от сердца кусок отрывала. Нападала на тебя, на неё, а мне ведь только хотелось кричать и требовать, чтобы ты объяснил мне, почему всегда выбираешь других, не меня. Сергей молчал. Осознание собственной слепоты, собственной слабости, позволившей ему обмануться, давило его, хотя Ирина и правда была хорошей актрисой. А он, быть может, не таким уж проницательным офицером. Или он тоже видел только то, что хотел? Может, из них двоих сумасшедший как раз он? – А где теперь Катерина? – спросила Ирина вдруг. – Она сейчас здесь. Вообще она в Москве живёт, но несколько дней назад приехала в Припять, чтобы предупредить меня насчёт того... – Вадима? – Да. У неё муж в Главном управлении КГБ служит. – Она замуж вышла? – Да. Ребёнка ждёт. Сергей осёкся, а Ирина тихонько вздохнула и коснулась рукой живота. – Интересно, каково это... когда от любимого. Я бы хотела узнать. То есть... раньше хотела. Теперь-то, конечно, ничего уже не будет. – Послушай, ты ещё... – Нет, пожалуйста, только не надо говорить, что я ещё кого-то встречу. Я и... не хочу уже ничего. Ты просто знай, что про ребёнка я тогда тоже говорила неправду. Я бы обязательно его родила, а от Саши я старалась подальше держаться только для того, чтобы не привязаться. – Она взглянула на казавшегося ещё более ошеломлённым Сергея. – Тебе, наверное, странным кажется, что я хочу ребёнка от насильника родить? Я... не знаю, как объяснить. Это был такой ужас, такая грязь, такая боль – и я никак не могу представить, осознать, что из такой мерзости могло получиться что-то совсем чистое, невинное. Я её... такой чувствую. Я только её теперь и чувствую. И она моя. Только моя. Знаю, как это ужасно звучит, но я даже рада, что не узнаю, от кого она. Надеюсь, она будет похожа только на меня. Даже... верю почему-то, что будет. – А вдруг мальчик? – осторожно улыбнулся Сергей. – Родится, и окажется, что ты его девять месяцев Верой называла. – Нет, – тихо улыбнулась Ирина. – Девочка. Пусть я не смогу подарить ей семью, я хотя бы дам ей жизнь. Нечестно отнимать у неё… жизнь. Она ведь ни в чём не виновата. – Может, у неё ещё будет отец. Настоящий. – Нет. Ты не думай, что, если я так спокойно с тобой рядом сижу, то это значит, что я не боюсь, глядя на других мужчин, того, что они хотят и могут со мной сделать. Я ведь правда себя вещью теперь ощущаю. Мне иногда кажется, что, если на меня кто-нибудь сейчас набросится, я даже сопротивляться не смогу. Даже если попытаюсь – ради Веры, – то всё равно не смогу. Я и тогда не сопротивлялась. Когда... «на дорожку». Её губы дрогнули от отвращения. – Не скажешь, как его зовут? – Нет. Она снова надолго замолчала, прислушиваясь к чему-то внутри себя. – А что вы... с Клэр? – Ирина вымученно улыбнулась, перехватив взгляд Сергея. – Что ты так смотришь? Если все мои надежды и мечты утонули в болоте, это ведь не значит, что я не желаю тебе счастья. Я видела, как ты на неё смотришь. Ты так ни на Соню, ни на Катерину не смотрел. Тебе разрешат на ней жениться? Ничего, что она иностранка? – Ещё как «чего», – в один миг снова поник Сергей. – Ты даже не знаешь, зачем она здесь на самом деле. – Пожалуй, не буду спрашивать, – осторожно улыбнулась Ирина. Он медленно кивнул. – Я обещал ей, что мы поженимся. Что ей не придётся уезжать. – Ты простишь меня? – За что? – За то, что я так обидела тебя. И Клэр. – Конечно, прощу. Только... как же ты теперь будешь? После всего. – Не знаю. – Ирина тяжело вздохнула. – Мне... больно, когда я пытаюсь подумать об этом. Сегодня у меня будет еда и тёплая постель. Сегодня я не чувствую себя так, словно меня отовсюду гонят. Я... очень устала. Можно я просто порадуюсь тому, что сегодня у меня это есть? Сергей кивнул и улыбнулся, поднимаясь со скамьи. – Пойдём, пока мамины пирожки не остыли. Ирина поднялась следом за ним. Замерла на мгновение, глядя на сонные, разморённые от жаркого июльского солнца светло-серые дома, на золотистые блики на оконных стёклах и ветвистых антеннах на крышах, прислушиваясь к пению птиц и весёлому гомону игравших во дворе детей. Кто-то съехал с горки. Ударил по мячу. Радостно и звонко засмеялся. – Я почему-то никогда раньше не замечала, как здесь хорошо. Или... просто забыла. Она подставила бледное лицо щедрым золотым лучам, падавшим с высокого синего неба. Осторожно, словно как-то по-особенному теперь ощущая жизнь, коснулась мягких зелёных листьев. – Я тебя не брошу, – тихо пообещал Сергей. – Спасибо, Серёжа, – благодарно улыбнулась она, впервые решаясь, отогревшись, назвать его по имени. Нерешительно подошла на шаг ближе, протянула руку и мягко сжала его пальцы. Он осторожно обнял её, ощущая какую-то смутную нежность – как к больному, измученному, запутавшемуся ребёнку.***
– Как я мог ничего не замечать? Она так ко мне относилась, а теперь говорит, что... – Влюблена? – Этого она не говорила. – Трудно сказать такое человеку, зная, что у него есть любимая женщина. Сергей сидел за кухонным столом, рассеянно глядя, как солнечным блики скользят по золотым ободкам чайных чашек, отражаясь в капельках воды. Ольга Николаевна меняла повязку у него на шее – на белых бинтах проступили капельки красной крови, – и мягко укоряла его за то, что он ничего ей не рассказал ещё вчера. Сергей, как мог, смягчил рассказ о том, что было, но Ольга Николаевна всё равно была взволнованной и болезненно-бледной. – Ты не виноват, Серёжа. Она хотела всё скрыть, и ей это удалось. А будь иначе... Что бы это изменило? – Вдруг тогда с ней не случилось бы... этого? – глухо бросил Сергей. Он резко повернул голову, и шею тут же обожгло болью. Ольга Николаевна укоризненно покачала головой. – Ты не можешь этого знать. И не можешь нести ответственность за каждого, кто попал в беду. Можешь только помочь – и помогаешь. – Да. Клэр я так хорошо помог, что она чуть не застрелилась. От счастья, вестимо. – Перестань, Серёжа, – строго проговорила Ольга Николаевна и мягко сжала его плечо. – Все совершают ошибки. Ты знаешь, что она не хотела предать тебя или бросить. – Я не хочу, чтобы она делала «ради меня» такие страшные вещи. – А ты думал, что все её раны уже затянулись? Ты лучше меня понимаешь, какая у неё внутри страшная боль. Не дави её ещё и своим чувством вины за то, в чём ты не виноват. – Я не... Я постараюсь. – Сергей чуть помедлил, а потом прибавил, опустив голову: – Только она мне ещё собирается что-то рассказать... то, о чём узнала от Вадима. Почему он... всё это делал. И она так мучительно оттягивает этот момент, что... Мне страшно, мам. Правда. Он сказал, что «она очень мучилась», что умерла из-за меня, а я даже не знаю, кто это. Я спросил Клэр, правда ли «из-за меня», а она ответила, что не знает. Получается, даже она допускает мысль, что это и правда моя вина. – Лучше страшный конец, чем бесконечный страх, – тихо проронила Ольга Николаевна. – Ты сам так говорил. – Как бы только мне не захотелось после этого застрелиться, – с горечью бросил он, а потом прибавил, взглянув на мать: – Прости. Она кивнула, побледнев ещё больше. Пряча задрожавшие руки. – Клэр сейчас одна? – Она сказала, что отдохнёт. Что ей... нужно отдохнуть. Перед тем, как... Он не договорил.***
Клэр лежала на диване, свернувшись клубочком под пледом: день был очень тёплым, почти жарким, но её всё равно немного знобило. Она прижимала к себе больную руку, прижимала к груди белые крылья писем. Она чутко прислушивалась – не повернулся ли в замке ключ. Она не понимала, как она сможет после всего вонзить в грудь Сергею ещё один, самый острый и самый страшный нож. Ещё она думала об Ирине и о том, как странно и страшно всё обернулось. Прислушивалась к тиканью часов и аромату розовых роз, которые они забрали с собой из больницы. Она ненадолго задремала, измученная, больная, и так и не услышала, как вернулся Сергей. Открыла глаза, увидела его на краю дивана. Он смотрел на неё с тоской и какой-то странной мукой. Она поняла, что теперь уже нельзя отступить. Нельзя вымолить ещё минутку. Даже всего одну. Клэр медленно, неуклюже поднялась: наверное, завалилась бы набок, если бы Сергей не придержал её за плечи. Ей хотелось обнять его, но она не решалась. Он – тоже. Снова встало между ними неодолимой стеной её молчание. – Здесь… письма, – едва слышно выдохнула она наконец. Сумерки набросили на город прозрачное светло-синее покрывало. – Чьи? – Они... от Сони. Тебе. Сергей непонимающе смотрел на неё. Его лицо было в тени, потому что он сидел, отвернувшись от окна, повернувшись к ней, но она всё равно видела его глаза. – Откуда они у тебя? – Он дал их мне... Вадим. – Сергей молчал, и Клэр с трудом заставила себя продолжить. – Ты помнишь ваш школьный выпускной? – Да, конечно. – И... какой тогда была Соня? – Какой? Взволнованной. Грустной немножко. Мы все тогда такими были. – В тот вечер Вадим сделал ей предложение. – Какое? Ей было больно от этого искреннего непонимания в глазах Сергея. Ещё больнее – от того, что ей не придётся заставлять его поверить её словам. Поверить словам Вадима. Он... поверит. Это, увы, не могло быть никак иначе. – Он хотел, чтобы она стала его женой. – Соня? – В голосе Сергея явственно зазвенели нотки возмущения. – Да... как такое может быть? Он даже внимания на неё не обращал! Ну... толкнул в первый день, и потом ещё так смотрел на неё, когда её собака укусила... – Он про это не говорил, но я думаю, что он... злорадствовал. Считал, что это из-за того, что она... с тобой. – То есть… ты хочешь сказать, что Вадим был влюблён в Соню? – с плохо скрываемым раздражением спросил Сергей. Он прекрасно понимал, что не в его силах было как-то это предотвратить или запретить кому-то что-то чувствовать – даже такой твари, – но ему казалась оскорбительной сама мысль о том, что Вадим мог думать, будто Соня согласится на такое. – Он так считал, – тихо отозвалась Клэр. – Ты ведь знаешь, что каждый понимает это по-своему. Сергей кивнул. Помолчал, пытаясь успокоиться хоть немного, а потом спросил: – И то кольцо, которое у него нашли... – Да. То самое. – Одиннадцать лет прошло. – Я знаю. – Клэр помолчала и прерывисто вздохнула. – Соня тогда сказала ему, что вы... вместе. – Как будто он не знал! – Она... другое имела в виду. – Клэр перехватила болезненный взгляд Сергея. – Вадим сказал, что он тогда понял, что она стала... – Кем? Скажи. – Твоей... шлюхой. Сергей беззвучно выругался и напряжённо выдохнул. Он предчувствовал, что после рассказа Клэр ему захочется убить Вадима – как будто бы это было возможно, – но то, что это как-то касалось Сони... Невыносимо. Даже думать о таком было невыносимо. Отчего же она ничего ему не рассказала? – После этого он уже не хотел, чтобы она была его женой. Он ведь считал её «чистой и невинной», думал, что она «не такая, как все». Убеждал себя, что для тебя всё это не серьёзно, и ты потом её бросишь. Не женишься, как хотел он сам. – Совсем как её мать, – с горечью бросил Сергей. – Он приехал к Соне, когда она вернулась в Ленинград после летних каникул. Это было после первого курса. Ты ещё говорил, что это было последнее лето, которое вы провели вместе. – Помню. Тогда я видел её в последний раз. И что ему было нужно? Клэр горестно вздохнула. – Он хотел... забрать у вас то, что, как он считал, должно было принадлежать ему. – Я не понимаю. – Он хотел взять её силой. – Что? Деревянный подлокотник жалобно скрипнул, когда Сергей с силой сжал его. Его лицо теперь совсем погрузилось в густую тень, и Клэр вдруг стало очень страшно. Словно оттого, что Сергей вернулся мыслями в своё прошлое, он отдалился от неё, стал чужим. Словно она была виновата хоть в чём-то из того, о чём рассказывала ему в этот страшный вечер. – Он ничего ей не сделал, – торопливо прибавила Клэр. – Он хотел, но не сделал. Соня поняла, чего он хочет, и сказала, что скорее умрёт, чем позволит ему к ней прикоснуться. Я... не знаю, как правильно назвать то, что он к ней чувствовал, но смерти он ей не желал. – И при этом считал, что в её смерти виноват я? – Да. – Почему? Клэр облизнула пересохшие губы. Очень хотелось пить, но она ни за что на свете не решилась бы сейчас встать и налить себе воды или попросить об этом Сергея. Ей было почти стыдно уже за то, что она вообще могла думать об этом в такую минуту. – Вскоре после этого Вадим перехватил письмо, которое Соня тебе написала. Да, оно... здесь, – прибавила Клэр, заметив взгляд Сергея, и стиснула тонкими пальцами белые конверты. – Там не было ничего про Вадима, но... – Что? – Соня писала тебе, что ждёт ребёнка. Вот и всё. – Ребёнка? – непонимающе переспросил Сергей. – У Сони был... ребёнок? Клэр кивнула, глядя на него с мукой в глазах. – А кто же отец? – Ты. Как будто бы это могло быть как-то иначе. – Я... не понимаю. – Сколько уже раз он повторил эти слова за последние несколько дней? Словно вся его жизнь, в которой всё ему было понятно и знакомо, разваливалась на куски. – Соня родила от меня ребёнка? Он запнулся на этом последнем слове. Клэр хотелось просто лечь и умереть. – Девочку. Она её Оленькой назвала. Сергей смотрел на неё всё с тем же непониманием, но в уголках его губ появилась болезненно-нежная улыбка. – Я всегда хотел... как маму. Мне казалось, что это красиво: Ольга Сергеевна. – Он прерывисто выдохнул. Рассеянно взъерошил волосы. – Где же она теперь? – Её... нет. – Она там, в Сибири осталась жить? С Сониной бабушкой? – Она умерла, Серёжа. Несколько мучительно долгих мгновений он просто смотрел на неё – так, словно увидел в первый раз и не понимал, кто она и как оказалась в его квартире. – Как... умерла? Она ведь ещё совсем... Он замолчал так резко, словно ему перерубили горло. Маленькая. Совсем маленькая. Безвестная Оленька, о существовании которой он даже не подозревал. – Сколько ей... – Три с половиной. – Голос Клэр звучал так, словно в горле у неё было битое стекло. – Воспаление лёгких. Сергей молча кивнул. Подступавшая всё ближе темнота давила ему плечи. – Соня ведь на врача училась, – сдавленно проговорил он. – Поэтому и винила себя. Последний курс, в голове одни экзамены. Думала, просто простуда, а потом уже было поздно. – А когда заболела сама, не стала лечиться, – тихо подвёл черту Сергей. – Да. Он встал, чуть пошатнувшись, отошёл к окну. Он смотрел вниз, во двор, но не видел перед собой ничего, кроме темноты. – Почему она так ничего мне и не рассказала? – глухо спросил Сергей. – Письмо могло и не дойти. Потеряться. Она не писала других? Почему просто не позвонила? Клэр горестно вздохнула. Она понимала, что будет лучше, если она расскажет, если будет говорить теперь об этом, не даст Сергею уже сейчас осознать всю безвозвратность своей потери. – Вадим выкрал ещё несколько писем, которые она писала тебе в ту осень. Он говорил, что у вас в общежитии, на вахте, был почтовый ящик, и он как-то в него забирался. С кем-то... договорился. Соня писала, что не хочет звонить, потому что телефоны, наверное, прослушиваются, и ещё писала, что приедет к тебе в декабре. Она боялась, что письма тоже читают, и что все поймут, когда её увидят – она ведь была уже на пятом месяце, – но больше... не могла этого выносить. Она не могла, не хотела поверить, что ты молчишь просто потому, что она тебе больше не нужна, что ты считаешь её беременность... не знаю, позором, наверное. – Так она приезжала в Москву? – Сергей резко вскинул голову. – Да. Когда Вадим узнал об этом, он подстроил так, что вас с Андреем отослали в область с заданием на три дня. – Клэр вздрогнула, когда Сергей с силой ударил кулаком по подоконнику. – А когда приехала Соня, он её встретил на вокзале и передал от твоего имени, что ты не хочешь больше её видеть. Она не поверила, сказала, что он, Вадим, просто тебя ненавидит, и он тогда показал ей письма. Сказал, что ты сам дал их ему. Попросил, чтобы он помог тебе от неё… отделаться. – И она в это поверила? – почти что с ужасом спросил Сергей. – Ты ведь говорил, что понял, как этот Вадим умел… убеждать. Он ей много всего тогда наговорил. Что тебе не нужно такое бремя, что ты не станешь ни жениться на ней, ни признавать этого ребёнка – «позор», как он сказал, – что для тебя важны только твоя учёба и будущая служба. Он знал, на что… надавить. Ещё начал рассказывать, что в Москве много красивых девушек. «Чистых и невинных» – не таких, как она. Он в это не верил, но хотел сделать ей больно. Хотел, чтобы она думала, что это ты причиняешь ей боль. – Клэр глубоко вздохнула, чувствуя, как её оставляют последние силы. С трудом заставила себя поднять глаза на Сергея. – Ты сердишься на неё за то, что она ему поверила? – Нет, – чуть помедлив, отозвался он. – Я... знаю, какой она была. Знаю, что ей годами говорила мать. Мне иногда казалось, что она только и ждёт, что я встречу какую-то «другую», которая будет лучше неё, и тогда её брошу. Она верила, когда я говорил, что такого не будет, но какая-то её часть всё равно сомневалась. Она... она ведь на самом деле не хотела близости – тогда, в первый раз. – Не хотела? Ты ведь говорил... – Да, я помню. Она просто... не знаю, как объяснить. Понимаешь, она потом, после, расплакалась и сказала, что думала, будто это ужасно, невыносимо больно, и не могла даже представить, что ей может быть хоть немножко приятно. Это... мать её запугала. Надеялась, наверное, что так она никогда не решится... – Сергей запнулся, закрыл на мгновение глаза. – Я спросил, зачем же она тогда... Она сказала, что хотела меня порадовать. Господи, о чём я только думал? Сергей снова в сердцах ударил по подоконнику. Клэр сжалась в темноте на краешке дивана. – Я всё равно... не понимаю. Я ведь звонил ей... в ту осень, и ещё потом. Хотел с праздниками поздравить. Спросить, почему не пишет. Почему она не подходила? – Боялась, что... слушают. Слушают – а она не сдержится и скажет то, что может тебе навредить. Она ведь была совсем одна, Серёжа. Она… запуталась. И ты сам говорил, что она знала, как много твоя служба для тебя значит. – Да. Уж конечно, больше, чем она и наш ребёнок, – с горечью бросил Сергей. – Но потом ведь... Я получал ещё какое-то время её письма. Редко, но получал. И она опять молчала! – Вадим оставлял только те, где она ничего не говорила о ребёнке. – То есть... он их все читал? – Да. Он не объяснил, как ему это удавалось столько лет. Потому, наверное, что... – КГБ, да. И дядя – полковник. А мои письма? – Она не получила ни одного. Сергей медленно кивнул. – Теперь понятно, почему её письма звучали так, словно она писала их не в ответ на мои, а просто... в пустоту. Она, наверное, думала, что я их не получаю. Или получаю, но не читаю. – Он долго молчал, и молчала Клэр. – Как же она могла после всего этого написать в последнем письме, что не жалеет ни о чём, что было между нами? – Она очень тебя любила, Серёжа, – тихо проговорила Клэр. – Все эти годы... любила. – И думала, что не нужна мне. Клэр не могла увидеть сквозь темноту глаза Сергея, но чувствовала, что в них была только мучительная боль. – Как же... Господи, как же так вышло? Не понимаю, почему я просто не приехал к ней? Несколько часов на поезде – и я был бы там, где она, и наша ещё живая дочь! – Его голос запнулся, сломался на этом последнем слове, которое он ещё никогда в жизни не произносил, говоря о своём родном ребёнке. Это было совсем не то же самое, что говорить, как мечтаешь о двух дочерях. – Я ведь тоже думал, что не нужен ей, раз она почти не пишет и не отвечает на звонки. Вместо того, чтобы найти друг друга и поговорить, как родные люди, каждый просто решил всё за нас двоих... троих. Клэр вздохнула, почти всхлипнула. Закрыла на мгновение глаза – усталость навалилась на неё каменной плитой, – а потом вытащила из конверта фотографию и дрожащей рукой протянула Сергею. Несколько мучительно долгих мгновений он смотрел на неё сквозь сгустившуюся темноту. Потом подошёл, взял маленький прямоугольник, включил торшер под красным абажуром. Клэр сощурилась от мягкого жёлтого света, залившего часть гостиной рядом с ними и показавшегося ей ослепительно-ярким. Сергей медленно опустился на край дивана и наконец взглянул на снимок. Оленька была очень похожа на маму, и только глаза у неё были папины – синие-синие, как васильки на поле спелой ржи. Чуть вьющиеся золотисто-русые волосы обрамляли маленькое личико. На ней было белое платье, расшитое розовыми цветами, и веночек из ромашек. Она сидела на коленях у Сони на парковой скамейке с резной спинкой, и над ними склонялась пышными соцветиями белая сирень. На Соне тоже было белое платье. Тихая улыбка, печальные глаза цвета омытых дождём луговых трав. Оленька прижимала к груди зайчика с мягкими ушками. – Там... ещё несколько, – едва слышно проговорила Клэр. Она не узнавала собственный голос, и все слова казались ей почти кощунством, потому что никто, наверное, не имел права говорить, когда рядом был Сергей, смотревший такими страшными глазами на своего мёртвого ребёнка. На мёртвую женщину, которая любила его – теперь он это знал. То, что прежде казалось ему прекрасной и трогательной памятью о безвозвратно ушедшей юности, теперь давило его могильной плитой. Ведь он предал, предал их. Бросил одних, и теперь они были мертвы. – Ты не виноват, – тихо-тихо выдохнула Клэр. Она уже не помнила, ничего не помнила о своей боли, о том, как вчера её били и резали ножом, как сегодня ей снился этот ужасный сон, как болело, разваливалось на куски её тело. Она могла думать только о том, как она жалка, как беспомощна, потому что не знает, как, чем ей помочь своему Серёже, потому что она никогда не сможет дать ему то, что хоть немного утешит, утишит его боль. Эта боль теперь, наверное, встанет между ними высокой неодолимой стеной, как стояло прежде её молчание. Сергей молчал. У него внутри больше не осталось слов: там была только пустота и плескавшаяся в ней немыслимая боль. Он с трудом оторвал взгляд от фотографии. Посмотрел на письма, лежавшие на коленях у Клэр, и она поняла его без слов: неловко собрала одной рукой конверты и протянула ему. Он видел, как она дрожала. Взял письма. Поднялся с дивана. Он правда хотел сказать хоть что-то, но, стоило ему только открыть рот, как он понял, что не сможет произнести ни звука. Он потерянными глазами взглянул на Клэр и так же молча ушёл в спальню. Дверь закрылась с лёгким стуком, и в мире не осталось больше ничего, кроме тиканья часов, жёлтого света торшера и прильнувшей к окну темноты.***
Какое-то время Клэр просто сидела и смотрела перед собой невидящими глазами, чуть склонив голову набок, словно прислушивалась чему-то. Она и правда прислушивалась, но не могла услышать того, что было там, за закрытой дверью, хотя и знала, что там страшная, невыносимая боль, от которой рвётся всё внутри у её Серёжи. Она очень хорошо это чувствовала – не могла иначе, – и ей хотелось подойти к этой двери, сесть на пол и тихонько скрести дерево, словно бездомная собака. Она бы не решилась войти, не смогла бы заплакать, потому что ей казалось, будто она не имеет права касаться этой боли – словно та была священной и могла принадлежать только Сергею, Соне и их мёртвой дочери. Она знала, что не имеет права думать об этом здесь, сейчас, но она всё равно думала, что он больше никогда к ней не подойдёт, не возьмёт за руку, не обнимет, не коснётся её виска горячими губами, потому что решит, что не заслужил, он ведь виноват, так виноват, и какое же он имеет право быть счастливым, когда они лежат в могиле, он должен заплатить за всю боль, что им причинил, а у неё нет, нет таких слов, которыми она смогла бы объяснить ему, что он не виноват, он ведь правда мог что-то сделать, он не виноват, но мог сделать, мог, но не сделал, и теперь он уже никогда не сможет перестать думать об этом, спрашивать себя, а что, если, и всё могло бы быть совсем по-другому, Соня и сейчас ещё могла бы ходить, дышать и улыбаться, и Оленьке было бы уже девять лет, она ходила бы в школу, теперь у неё были бы каникулы, она бы приехала к папе погостить, подружилась бы с Сашенькой, они бы были совсем как сёстры, она бы помогала ей учиться писать, Сергей улыбался бы, глядя на них, и она тогда почувствовала бы, что он счастлив, правда счастлив, и Соне было бы грустно оттого, что он больше не с ней, но она никогда бы не думала о том, что не нужна ему, что у неё не было права родить от него ребёнка, что у неё не было права любить его. Тёплый свет лампы осторожно касался белых страниц: чернила были синие, но Сергею казалось, что они исписаны кровью, потому что в прыгающих строчках и пропущенных, недописанных словах он ощущал чудовищную, непереносимую боль, и на них не было расплывшихся букв, следов слёз, потому что от такого горя не можешь плакать, можешь только смотреть невидящими воспалёнными глазами в пустоту, прислушиваться к тому, как лопаются внутри сухожилия, нервы, кости, как выворачиваются, ломаются рёбра, впиваются в сердце, потому что если не это, то отчего же так невыносимо колет в груди, отчего не получается дышать, воздух превратился в душную вату, забивает лёгкие, и такая тяжесть, пригибает к земле, невозможно поднять руку, невозможно осмыслить, осознать, что у тебя вырвали сердце, и осталась только кровавая дыра в груди, и ничего больше нельзя исправить, ничего больше не будет так, как прежде. Он теперь совсем по-другому понимал те письма, которые дошли до него от Сони. Он раньше думал, читая, что она правда счастлива своей работой, тем, что помогает людям; он думал, что это то «счастье», о котором все говорят, а это было другое, это значило только то, что она нашла, зачем ей вставать утром с постели, зачем дышать, есть и пить, зачем открывать рот и произносить слова, ведь ничего из этого не могло вернуть ей дочь. Она искупала свою вину перед ней, зная, что никогда не сможет этого сделать. Она отдала все свои силы и всю свою огромную любовь другим, и у неё самой ничего не осталось. Сергей ещё не знал, как она умерла – раньше он не спрашивал, был уверен, что в больнице, – но ему казалось теперь, что она была дома, совсем одна, лежала и смотрела, как ползут по потолку чёрные тени, и очень мучилась, пока совсем не перестала дышать. Это было больше, чем он мог вынести. Темнота давила на него со всех сторон, обступив маленький кружок света от настольной лампы. Дверь скрипнула едва слышно, и он обернулся, глядя на неё так, словно и не подозревал, что в этом мире есть ещё живые люди. Клэр замерла на пороге, похожая на призрак в своём белом платье, с подвязанной белым полотном рукой. Он не видел в полумраке её глаз, но ему казалось, что вместо них у неё на лице две чёрные бездны. – Можно я возьму лекарство? – едва слышно прошептала Клэр. Она думала, что у неё получится пройти незаметно. Она не хотела тревожить Сергея, но ей было так больно, и она ненавидела себя за эту слабость, потому что ему ведь было больнее, и как она только могла думать о себе, и ей, наверное, только нужен был предлог, чтобы войти, она не могла больше выносить этой мучительной неопределённости, она боялась, она должна была взглянуть в глаза своего Серёжи, чтобы убедиться, что когда-нибудь – не теперь, много позже, – он ещё сможет с этим жить. – Почему ты спрашиваешь так, словно я могу тебе запретить? – глухим голосом проговорил Сергей. Он сидел вполоборота, вцепившись в спинку стула. Его лицо снова было в тени, и от этого ей снова становилось страшно. – Ты думаешь, что я и тебе хочу причинить боль? Клэр вздрогнула. Вцепилась в дверной косяк. – Ты... никому не хотел сделать больно. – Это самое страшное предательство – когда предаешь того, кто тебе доверился. Такое нельзя простить. Она прерывисто выдохнула. Снова вспомнила сухой щелчок осечки. Что, если... – Ты ведь читал её письма, – осторожно проговорила Клэр. – Она ничего не говорила про... предательство. Я уверена, что она знала, что по своей воле ты бы её не бросил... догадывалась, что вам кто-то помешал. – Вот только не говори так, словно Вадим мог помешать мне приехать к ней! – глухо бросил Сергей и так резко поднялся со стула, что тот едва не перевернулся. – Он не перегрыз бы все телефонные провода Москвы и не лёг бы на рельсы перед поездом до Ленинграда! Я должен был приехать к ней и узнать, что случилось, а не сидеть на месте, воображая, что она разочаровалась в первой влюблённости, нашла кого-то другого, и я стал для неё просто другом по переписке! Поэтому не говори так, словно у меня не было выбора! Клэр молчала, тяжело дышала, прислонившись плечом к дверному косяку. Она не осмелилась сказать, что тогда, много лет назад, у неё тоже был выбор: пойти или не пойти с той тварью, которая сломала её жизнь. Он ведь снова скажет, что она была просто ребёнком. Скажет, что он был мужчиной и не имел права отказаться от ответственности за женщину, которая доверилась ему. – Соня ведь тоже могла бы... приехать, – едва слышно проронила Клэр. – Она приезжала. Хотя бы один раз. А я не сделал и того. – Голос Сергея снова упал, и поник он сам, уронил руки, опустил голову. – Я понимаю, что ты хочешь, чтобы мне стало легче, но не нужно пытаться переложить на Соню хотя бы часть моей вины. Я знаю, какой она была. Понимаю, почему так поступила. Если бы ты знала, с какими родителями она росла, поняла бы, как она боялась показаться навязчивой. Оказаться недостаточно... хорошей. Конечно, она меня не винила – только себя. Но правды это не меняет. Он повернулся к столу, и Клэр тоже невольно взглянула туда, где лежали раскрытые белые крылья писем и несколько фотографий. Вот Оленька под пушистой заснеженной ёлочкой – в белой шапочке и белых рукавичках с красногрудыми снегирями. Вот – на качелях в осеннем парке. Клэр, знавшая свою маму только по фотографиям, очень хорошо могла представить, какая это боль – смотреть на них, зная, что никогда не сможешь прикоснуться к родному человеку. Что он навсегда останется неизвестным, неразгаданным, далёким. – Она умерла... не из-за тебя. – Да. Она умерла из-за того, что умерла её... наша дочь. Вот только если бы я был рядом, если бы помогал, если бы поддерживал её, мы могли бы заметить, что она серьёзно больна, могли помочь и вылечить её. И, если Соня чувствовала свою вину за это так, как я сейчас, я не представляю, как она прожила ещё четыре года. Оленька ведь умерла у неё на руках. Клэр придушенно вздохнула. Ей хотелось просто опуститься на пол, забиться в угол. Она с трудом смогла дойти до кровати, оттолкнувшись от дверного косяка, и присела на самый краешек. Её по-прежнему мучило ощущение, что она не имеет права здесь находиться. – Я не знаю. – Что?.. Она встрепенулась, непонимающе взглянула на Сергея. – Ты ведь хочешь спросить, что теперь будет? Я не знаю. – Он смотрел в пол, спрятав руки в карманы. – Я выйду ненадолго. Он прошёл мимо кровати к двери, так и не взглянув на неё, вышел в прихожую, щёлкнул замком. Клэр бросилась за ним, забыв про невыпитое лекарство и про свою боль – только бы успеть, догнать, остановить. – Пожалуйста, не уходи! – взмолилась она. Вцепилась тонкими пальцами в его рукав. Когда-то – совсем недавно и целую вечность назад – это она пыталась убежать от него и от своей непереносимой боли, а он удержал её своей ещё не разгаданной ею любовью и невыразимым мягким теплом. Она тогда поняла, что здесь – её место, что ей не нужно никуда убегать. Что её боль никогда не исчезнет до конца, но рядом с ним и его теплом она становится тише. Ей хотелось теперь сделать то же для него – помочь, уберечь, защитить, не отпускать в казавшуюся ей такой страшной ночную темноту, – но она не знала для этого нужных слов. – Я ненадолго, – бесцветным голосом повторил Сергей, так и не взглянув на неё. Щёлкнул вторым замком, распахнул дверь. Свет в подъезде не горел, и ночь была такой тёмной, и казалось, что там, за порогом погружённой в полумрак прихожей начинается чёрная бездна. Всего один шаг – и она поглотит без остатка. – Пожалуйста, не бросай меня... – прошептала Клэр. Она больше не решалась к нему прикоснуться, она только впилась глазами в его лицо, обращённое к чёрной бездне подъезда. – Пожалуйста, Серёжа, не уходи... Взгляд выхватил белое в черноте: повязка на её руке, вцепившейся в дверной косяк. Он помнил, как блеснуло в солнечном свете лезвие ножа, а потом из её белой руки полилась красная кровь, и ей было так больно, так страшно, но она всё равно не отпустила Вадима, потому что она готова отдать всю кровь и всю душу, чтобы он жил. Сердце его билось неровно, воздух с трудом проникал в грудь, голова не поворачивалась, позвонки в шее хрустели, скрипели, сопротивлялись. Она стояла – тонкая, хрупкая, белая на краю чёрной пропасти, она вся была отчаяние, нежность и боль, и её глаза спрашивали в молчаливой мольбе, чего стоит вся её любовь, если она не может помочь ему, как будто бы любовь может «стоить», как будто бы в этом есть её вина, это неважно, она должна, она не может иначе, она отдаст всю кровь и всю душу, не отпустит его в чёрную бездну, заберёт его боль, забыв о своей. – Как ты можешь быть со мной... после этого? Он сам не узнавал свой омертвевший голос – словно эти слова произнёс кто-то бесконечно далёкий и чужой. Он ещё никогда в жизни не делал того, за что мог бы себя возненавидеть, а теперь понимал, что эта ненависть и отвращение к самому себе способны его уничтожить. Это – и непреходящая, неподъёмная вина. Она отпустила дверной косяк, сделала шаг сквозь темноту. Подняла перевязанную руку, где на белом проступила крошечная капелька крови, коснулась его лица. – Я всегда буду с тобой. Синей птицей. Солнечным лучом. Весенним ветром. Красными гроздьями рябины и шелестом летнего дождя. Она обхватила его шею, прижалась щекой к его плечу. Он чувствовал, как она дрожит, припав к нему всем своим изломанным, измученным телом, но не мог поднять руки, не мог обнять её, он просто стоял и смотрел в темноту за распахнутой дверью, он думал о белых, сломанных крыльях писем, запертых в клетки-конверты, о буквах, о словах, написанных синими чернилами, красной кровью, в них столько счастья, столько боли, столько любви, словно измученная душа пролилась слезами на лист бумаги, и это не всё, ещё оставался постскриптум, «после написанного», всё то, о чём нельзя рассказать словами, всё, что остаётся, когда сворачиваешь листок, прячешь в конверт, опускаешь, отпускаешь в непроглядную черноту почтового ящика, возвращаешься домой, белая постель – как заснеженная могила, чёрные тени ползут по потолку, осенняя синь, зимняя белизна, весенний дождь, летнее солнце, не видишь, не слышишь их, когда ты заперт в клетке из боли и необратимости, улыбаешься, потому что так нужно, а внутри только одиночество и боль, о которой не рассказать словами, её только может почувствовать кто-то близкий, родная душа, которой не нужны слова, но ты понимаешь, что люди живут и не видят, не слышат друг друга – не по-настоящему, – говорят друг другу не те слова, говорят не о том, не понимают, закрывают глаза, отворачиваются, придумывают для себя свой мир, в котором навеки остаются одни, загораются и угасают, как искры костра на ветру. Он смотрел в черноту, пустоту, глубину за распахнутой дверью, и ему чудилось, что оттуда на него смотрят с нежностью и тоской нездешние глаза: зелёные, словно омытые дождём луговые травы, и синие, как васильки на поле спелой ржи. Соня, Сонечка, держит на руках их дочь, он звал её «Рябинкой» – тогда, раньше, когда она доверчиво припадала к его плечу, тихо вздыхала, робко краснела, смотрела на него с надеждой и любовью, теперь её глаза далёкие, нездешние, она смотрит на него из пустоты, из чёрной могилы, теперь в них так много непреходящей, безысходной боли, о которой она не может рассказать словами, и она не зовёт его, ни о чём не просит, только смотрит на него из черноты, пустоты, глубины, и эта боль проливается на него холодным осенним дождём, она не зовёт его, но ему хочется броситься к ней, в этой пустоте так холодно, словно в страшную зимнюю стужу, у неё всегда так мёрзли зимой руки, он так любил их согревать, она умерла зимой, она лежала в своей одинокой постели, смотрела, как чёрные тени ползут по потолку, и некому было согреть её холодные, навсегда остывающие руки. Он обнял Клэр, ощущая её живое тепло, вставшее между ним и этой бездонной чернотой. Он чувствовал её горячие, горькие слёзы на своём лице. Он думал о красных, как спелые гроздья ягод, буквах на белом снеге страниц. «P.S. Пожалуйста, вспоминай меня иногда. Твоя Рябинка».