Стою, как возле вечного огня. Уж ровно год нас мука развела. Как ты его, Рябинка, провела, Там, в холоде и мраке, без меня? Ты нынче там, в холодной тишине... И не помочь, хоть бейся, хоть кричи! А как ты птиц любила по весне... И яркие рассветные лучи...
Эдуард Асадов
Скучный холодный дождик тихонько шуршал за окном, когда Клэр проснулась первый раз: было ещё очень темно, и Сергей спал. Из-за больного плеча она теперь могла лежать только на спине – совсем как Сергей, когда его ранили в руку, – и ей очень хотелось повернуться на бок, но этого было нельзя. Сергей тяжело, прерывисто дышал: ему, наверное, снилось что-то плохое. Он вчера выпил очень много снотворного, и она тоже взяла чуть-чуть. Невозможно было представить, чтобы они смогли просто лечь и заснуть после всего, что было. Сергей глубоко, мучительно вздохнул, повернулся, придвинулся ближе, крепче сжимая её пальцы. Она чувствовала теперь его дыхание на своём лице. Сквозь предрассветный сумрак она различала его напряжённое лицо; ей так хотелось сделать для него хоть что-то, что она осторожно потянулась и коснулась губами его горячего лба и растрёпанных светлых волос. Сергей медленно выдохнул и прошептал что-то беззвучно сквозь сон. Клэр тоже вздохнула. Шея затекла, а повернуться было нельзя, и она взглянула на потолок, по которому проползли отсветы фар. Ей очень трудно было сейчас представить, что где-то совсем рядом с ними продолжалась жизнь. Когда она снова очнулась ото сна, шуршание дождя стало почти неслышным, серый сумрак рассеялся, и – она сразу почувствовала это, – Сергея не было рядом. Растерянно взглянув на примятую подушку, она неловко приподнялась на локте, и вдруг скрипнула дверца шкафа. – Серёжа, ты... Ты что, правда уходишь? Она села на кровати, облизнув пересохшие губы. С ужасом глядя на сумку, стоявшую на полу возле шкафа, и чувствуя, как к горлу подступает горький комок. – Я вечером вернусь. Поздно, наверное. У него были воспалённые глаза и непривычно хриплый голос. Клэр не знала, оттого ли это, что всего два дня назад его пытались задушить, или оттого, что прямо сейчас его душило горе, которому он не мог дать выхода. – А куда ты... пойдёшь? Она зябко подтянула колени к груди и обхватила их одной рукой. Ей стало вдруг очень холодно от одной только страшной мысли о том, что он, её Серёжа, правда уйдёт, и она останется совсем одна, и это, конечно, оттого, что она не смогла сделать для него что-то бесконечно важное, то, что помогло бы ему справиться с этой ужасной болью. – Поеду. В Москву. – Сергей закрыл дверцу шкафа, поднял с пола сумку и, не глядя на Клэр, прошёл мимо кровати к столу. – Я взял отгул, и Александр обещал, что выбьет мне отпуск... «по семейным обстоятельствам». Его голос дрогнул, и он прерывисто выдохнул, будто бы злясь на самого себя за эту слабость. Резко выдвинул ящик стола. – Тебя туда... вызвали? – робко спросила Клэр. – В Главное управление? – Нет, – коротко ответил Сергей. Ему не хотелось говорить, ему было трудно подбирать слова, и становилось только тяжелее от того, с каким мучительным напряжением ждала его ответа Клэр. Он не смотрел на неё, но чувствовал это даже спиной. – Я узнал, что Соню похоронили в Москве, – медленно проговорил он, тяжело опершись на край стола. – Оленьку... тоже. Я должен съездить к ним. Хотя бы так. Клэр стиснула тонкими пальцами край одеяла. Сергей стоял к ней вполоборота и не смотрел на неё, но она всё равно видела, какая страшная мука была в его глазах. Сердце разрывалось при мысли о том, что он поедет туда один, но она знала, что ей с ним нельзя. Слишком много формальностей для этого нужно преодолеть, да и с таким лицом, как у неё теперь, разве выйдешь хотя бы во двор? Да она, наверное, и не смогла бы ему ничем помочь. Вчера ведь... не смогла. Только удержала на краю чёрной бездны, но не прогнала от него страшную горечь и боль, которые слышны были теперь в каждом его вздохе, горели в каждом взгляде. Выжигали его изнутри. – Очень болит? В голосе Сергея была, как и всегда, слышна забота, и он сел совсем рядом с ней, на край кровати – но не взял её руку, хотя по мимолётному, едва заметному движению и болезненно напряжённому взгляду Клэр поняла, что он хотел. Она почти услышала шелест страниц кодекса, в котором были записаны все его «можно» и «нельзя». Того самого, с которым он так старательно сверялся, чтобы не обидеть её поцелуем. – Это неважно, – глухо проронила Клэр, мотнув головой, не поднимая на него глаз. Он был таким невыносимо далёким, что и она не решилась бы прикоснуться. Между ними лежала огромная, страшная боль, и она не знала, сможет ли когда-нибудь до него дотянуться. – Почему ты так говоришь? – Сергей проговорил это таким сдавленным, надтреснутым голосом, что Клэр невольно вскинула на него испуганные глаза. – Это... то, что ты чувствуешь рядом со мной? Что твоя боль неважна? Он отвёл взгляд и, не дожидаясь ответа, поднялся с кровати. Вернулся к столу, взял лежавшие на краю часы. Он тяжело дышал, застёгивая на запястье ремешок, и глаза у него были такие, словно он втайне хотел оторвать себе руку. – Я не... Я просто... – Клэр запнулась, совсем растерянная, чувствующая себя такой беспомощной. Она неловко выбралась из кровати, подошла к Сергею и робко прижалась к его напряжённой спине. – Это ведь правда сейчас совсем не важно. Лишь бы тебе стало... легче. Испугавшись, что это слово – неуместное, но она не смогла подобрать другого, – обидит Сергея, она закусила губу, уткнулась лбом в его плечо. Она почти не дышала всё то время, что он молчал. – Ты ведь тоже хочешь принести себя мне в жертву, да? Холод металла под подбородком. Короткий сухой щелчок осечки, от которого мир разорвался пополам. – Нет... то есть... Серёжа, пожалуйста… – Клэр обхватила плечо Сергея, развернула его к себе, провела дрожащими пальцами по краешку его воротника. – Скажи, что мне сделать... Я всё сделаю, только скажи! – взмолилась она, в отчаянии заглядывая в его глаза, чувствуя, как на её собственных выступают горячие горькие слёзы. Она не знала, правда не знала, что ей сделать для него. И правда была готова на всё. – А только себя беречь ты всё равно не станешь, – с горечью проронил Сергей, отводя взгляд. – И... знаешь, это всё-таки неправильно. – Что? – То, что за эти два с небольшим месяца ты плакала больше, чем за всю жизнь. Ты сама говорила, что это так. – Так ведь это только потому, что я раньше почти ничего не чувствовала, а теперь мне... – Теперь тебе... что? – Сергей взглянул на неё прямо, и Клэр едва не отпрянула, увидев его глаза. – Больно? Страшно? Теперь ты чувствуешь, что твои страдания не важны? Что ты должна принести себя мне в жертву, потому что я обещал тебе счастье, ничего на самом деле для этого не сделав? – Как... ничего? – растерянно переспросила Клэр. Она уже не понимала, совсем ничего не понимала, и ей начинало казаться, что они вдруг заговорили на разных языках. Или это оттого только, что у них была разная боль? – А ты, вот, скажи мне сейчас правду: для кого ты на самом деле решилась тогда… на близость? Ты ведь это для меня сделала, да? Опять жертву принесла? Он не сказал «как Соня», но Клэр поняла, что он имел в виду именно это. Вина, которую он взвалил себе на плечи, была такой огромной, что он безотчётно пытался найти всё новые и новые доказательства того, что он правда был виноват. Не только тогда – всегда, во всём. Словно это наконец дало бы ему право себя казнить. Клэр медленно опустила руку и отвела глаза. Ей казалось неуместным и даже, пожалуй, бессмысленным говорить сейчас о том, что она думала и чувствовала тогда. Она и теперь многого не понимала – и совсем не могла об этом думать. Быть может, она порой и вправду слишком отвергала себя, но она ведь никогда не хотела обидеть этим Сергея. Наверное, сейчас ему просто было слишком больно, чтобы он смог это понять. Опустившись на край постели – устало, почти обессиленно, – она неслышно вздохнула. Ей очень хотелось коснуться подушки, ещё помнившей, наверное, его тепло, но было неудобно и больно из-за перевязанной руки, и Клэр только беспомощно уронила плечи. Она чувствовала себя потерянной и очень-очень одинокой, и ещё знала, что ничего не сможет исправить. – Это не... жертва, – сдавленно проговорила, почти прошептала она. Не глядя на Сергея – это было слишком больно и тяжело. – Не жертва, а подарок. Это... другое. За окном уже просыпалась Припять, и в хрупкой утренней тишине зазвучали первые голоса, а Клэр казалось, что она слышит, как прерывисто, будто бы с трудом, бьётся сердце Сергея. Или это её? Или оно у них одно на двоих? – Когда... подарок, на душе так... светло, – сбивчиво, неуверенно прибавила Клэр. Она так легко терялась, когда ей нужно было подобрать единственно верные слова. Когда от этого зависело так много. – Может быть ещё и боязно, даже страшно, а только всё равно чувствуешь, что поступаешь правильно, что это не может быть никак иначе, и что потом не станешь об этом жалеть. И знаешь, что тебе от этого тоже будет хорошо, потому что не может ведь быть такого, чтобы тот, кто тебя любит, желал тебе чего-то плохого и злого. Я, конечно, почти ничего не знаю о Соне, но не верю, что она считала это... жертвой. Не могла она... так. – Клэр покачала головой, и порез на шее тут же начал саднить. Она закусила губу и сжала тонкими пальцами край рукава пижамы. – Жертва... это когда знаешь, что будет очень больно, и что тот, ради кого ты её приносишь, будет очень мучиться, но веришь, что иначе нельзя... что только так можно... спасти. Вот тогда, на дороге... это была... жертва. – Она зажмурилась на мгновение, так явственно ощутив холод металла под подбородком. Запах пыльной дороги, железа и крови. – Только ты ведь сказал, что простил меня... Ты передумал? Решившись наконец поднять глаза на Сергея, Клэр взглянула на него – робко, просяще, умоляюще. Она старалась, она очень старалась быть сильной, но теперь у неё почти не осталось сил, она устала, ей плохо и больно, и, если он, её Серёжа, ради которого она готова отдать всю кровь и всю душу, снова станет говорить с ней так, если отстранится, спрячется, укроется своей болью, куда ей не было входа, тогда ей останется только забраться, заползти в тёмный уголок и умереть там от отчаяния и тоски. Она понимала, что кажется теперь со стороны очень жалкой – но её Серёжа ведь такой добрый. У него, наверное, ещё осталось немножко жалости для неё. – Нет... нет, что ты... – Сергей быстро опустился перед ней и мягко обхватил её руку. Словно треснул, рассыпался колкими снежинками вставший было между ними лёд, растаял от мягкой тёплой сини его глаз. – Прости, пожалуйста, я знаю, что обещал не напоминать тебе об этом... я просто... Он запнулся, замолчал – потому что ничего не было «просто» в том, что случилось. Он чувствовал себя беспомощным, запутавшимся, кругом виноватым, и сам не знал, чего ему хочется больше: чтобы стало хоть чуточку легче, или чтобы ему наконец удалось загрызть себя до смерти – потому что если не так, то как ещё он сможет себя наказать? И Клэр... она была такой измученной, несчастной, больной, и в этом тоже была его вина. Ей хотелось погладить его по голове – ласково, утешающе, – но он так крепко держал её руку, склонившись над её коленями. Было немного больно, но она всё-таки смогла наклониться и коснуться губами его волос. – Как же ты поедешь... один? – тихо спросила Клэр. От этого страшного слова – «один» – стало ещё больнее. – Андрей тоже поедет, – глухо отозвался Сергей. Он не был уверен, что это то же самое, что «не один», но сказал так, надеясь, что это утешит Клэр. – И Катерина с Алексеем летят с нами. Клэр вздохнула украдкой, мягко сжимая его руку. Ей было жаль, что она так и не смогла толком познакомиться с Катериной, хотя ей правда очень хотелось. Сергей ведь был с ней целых три года, и она, конечно, была очень хорошей, а Клэр не знала, что такое ревность, и верила Сергею. И Алексей... Это ведь он выхватил тогда, на дороге, пистолет из её рук. Приехал, чтобы помочь спасти её от Вадима. Она поёжилась, чувствуя пробежавший по спине холодок. Сергей встрепенулся, решив, что она подумала о другом. – Андрей сейчас заедет за мной и привезёт Наташу. Я её попросил... Она побудет с тобой, пока меня не будет. Поможет тебе повязки поменять, и... Я там приготовил завтрак, оладьи и какао, вы просто разогрейте, а потом... – Мы... справимся, – мягко проговорила Клэр и ласково коснулась его лица. Он всегда, с самой первой минуты так трогательно заботился о ней, но теперь в его заботе появилось что-то болезненно надрывное, почти отчаянное, словно он цеплялся из последних сил за возможность что-то исправить, доказать, показать, что он может не только губить, но и оберегать. Сергей взглянул на неё пристально, с той болезненной нежностью в глазах, которую она не умела разгадать тогда, прежде, когда он так мучился невозможностью рассказать о своей любви, прикоснуться к ней, обнять, поцеловать. Он и теперь не решался – медлил, отстранялся, отступал, – и Клэр понимала, что это оттого, что он сам лишил себя такого права, и ещё понимала, что так, возможно, останется навсегда. То, что случилось, было необратимо – и так же необратимо всё должно было измениться для них обоих. Клэр молча наблюдала за тем, как Сергей надевает лёгкую светлую куртку – ту самую, что была на нём в вечер первой сирени, – прячет во внутренний карман документы, убирает ключи, застёгивает «молнию» на сумке. Они не включали свет, и жемчужно-серое утро заполнило собой спальню и кухню, нерешительно заглядывая в полумрак прихожей. – Что тебе привезти из Москвы? – Себя. – А ещё? Она почти перестала дышать, увидев, как в уголках его губ дрогнула улыбка. Ей ведь не могло, не могло показаться. – Открытку. – Со Спасской башней? – Нет, с зайчиком. – А почему? – Не знаю. Просто привези мне, пожалуйста, открытку с зайчиком. Она прижалась разбитым, избитым лицом к его плечу, думая только о том, что в эти краткие мгновения он смотрел на неё совсем как тогда, как раньше, когда его ещё не давила к земле эта страшная боль. Неужели она правда ещё может исправить хоть что-то? Или это станет совсем невозможным после того, как он уйдёт, как увидит страшные чёрные могилы, как окончательно приговорит самого себя к позорной смертной казни? Она не знала, как ей дожить до вечера. Как прожить этот день без него. Не знала, как она сможет взглянуть потом в его глаза и не умереть от той страшной боли, которую она никак не могла одолеть. Они так и стояли в тревожном полумраке прихожей, когда в него упала робкая птичья трель дверного звонка. Наташа обняла Сергея, едва переступив порог, и в каждом её непривычно неуверенном движении Клэр видела ту же растерянную беспомощность, от которой так мучилась сама. – Как Андрей? – Ничего... Спал, правда, плохо. Сказал, что до гостиницы продержится, а потом Алексей поведёт. Сергей рассеянно кивнул, перекидывая через плечо ремень сумки. Поправил так, чтобы не тянуло перевязанную шею. Клэр снова очутилась рядом, прижалась к его боку, тяжело, прерывисто дыша. Она больше не просила его остаться, потому что знала, что это невозможно, но вся она была такая мука, словно с неё сняли кожу, и он теперь собирался оставить её такую – с обнажёнными нервами, беззащитно раскрытым мягким нутром. – Время... быстро пройдёт, – тихо проронил Сергей. Чуть склонил голову, и волосы Клэр коснулись его щеки. Он вспомнил почему-то первый её день в Припяти: зелёный берег реки, белый кораблик, яркие венчики цветов и её тёмные волосы, отливавшие рыжим, когда их ласково касалось апрельское солнце. – Я вернусь... к тебе. Из немыслимой, неизмеримой дали, куда увели его боль и вина. Наташа закрыла дверь и повернула ручку замка. Клэр молча смотрела сквозь тёмно-коричневую обивку, сквозь дерево, плитку, бетон, штукатурку, сквозь время, молчание и тревогу. Она считала шаги Сергея до тех пор, пока они не затихли. Она закрыла глаза, и стало очень темно.***
– Серёж, я тебе вчера хотел сказать... насчёт «Лесного». Серёж? Андрей тронул его за плечо, и Сергей с видимым трудом повернул голову и сосредоточил на нём взгляд. Мысли его были далеко, и он почти не слышал наполнявшего салон самолёта гула голосов. Пассажиров на рейсе до Москвы в этот ещё ранний час было немного; через проход от них с Андреем сидели Катерина и Алексей. – «Лесного»? – непонимающе переспросил Сергей. Устало потёр лоб. Он едва ли проронил больше дюжины слов с тех пор, как вышел из дома, и каждое из них давалось ему тяжелее предыдущего. – Дом отдыха, где была Клэр. Куда её увёз... – Да, я понял. – По лицу Сергея пробежала тень. Он никогда не был суеверным, но теперь не мог отделаться от ощущения, что одно упоминание имени Вадима сулит ему новую страшную муку. – И что с ней? – Там... Понимаешь, оказалось, что тот корпус... ну, главный... Его после пожара отключили от телефонной линии. – И? Сергей удивлённо взглянул на замявшегося Андрея, не понимая причины его внезапного замешательства. – И так и не успели подключить снова. – В смысле? Клэр ведь звонила нам в отделение. Подключили, значит. Андрей покачал головой. – Телефон не работает. Я сам вчера проверял. – Андрей, нас там трое было! – неожиданно раздражённо бросил Сергей. – И Клэр тоже всё прекрасно помнит! Есть, в конце концов, телефонная станция... – Я с ними разговаривал. На твой номер в отделении в это время не поступало никаких звонков. С минуту Сергей просто молча вглядывался в спокойные серые глаза Андрея, в глубине которых плескалась тревога. Чёрная, вязкая – такая, какая бывает только тогда, когда не знаешь, не можешь объяснить, в чём её причина, и откуда она пришла. – И что ты хочешь этим сказать? – Ничего. Только то, что сказал. – Голос Андрея чуть дрогнул, и он опустил на мгновение глаза. Он тяжело опирался на подлокотник, словно плечи ему давила тяжкая ноша – и дело было не только в том, что и он переживал за Соню, как за родную. – Ещё твой пистолет... – А с ним что? – Неисправен. В оружейной сказали, что ещё с ним повозятся, но, скорее всего, стрелять он больше не будет. – Я же... Я его проверял перед сменой! Ты сам видел, с ним всё было в порядке! – Да, видел. И... было. Но тогда... Это ведь первая за всё время осечка была, правда? Сухой щелчок посреди солнечного июльского дня. – Тебе новый выдадут, когда ты... вернёшься. На службу, – прибавил Андрей. Как будто бы только это теперь и имело значение. – Я ещё думал про того... сумасшедшего, – медленно продолжил он, взглянув на Сергея. Тот тяжело откинулся на спинку кресла, прерывисто вздохнув. – «Имя сей звезде «полынь»... – почти неслышно выдохнул Сергей. – Горькие воды. Он спрашивал, остановлю ли я его, когда оно придёт. – Андрей молчал, не сводя с него глаз, и Сергей, помедлив, прибавил: – Помнишь, в тот день, когда приехала Клэр, ты спросил меня, что будет через год? Я ведь... я всегда любил представлять такое. Раньше... любил. А тогда я вдруг понял, что... не вижу ничего. Словно там, через год, ничего и нет, кроме черноты. Только... Тьма над бездною. Сергей так и не решился произнести этого вслух. Он смотрел в окно, и там, так далеко, так близко, расстилалась убаюканная летним утром земля, похожая на лоскутное одеяло из зелени лугов, золота полей и синих ленточек рек.***
Трепещущий огонёк старой керосиновой лампы освещал разложенные на столе лоскутки – синие, зелёные, жёлтые и голубые, – и это было похоже на полесские просторы, если смотреть на них из окна самолёта. Сергей летал над ними несколько раз, и это было очень красиво. Хотя, конечно, не так, как была красива склонившаяся над плетёной корзинкой Соня. – У твоей бабушки так красиво получается, – вздохнула она, положив красный лоскуток рядом с жёлтым, – а у меня совсем ничего не выходит. – А по-моему, очень красиво! Смотри, это как будто поля созрели, а потом наступила осень, и листья на деревьях стали красными. – Ты так говоришь, потому что не хочешь, чтобы я расстраивалась. – А разве это плохо, что я не хочу? – Нет. Из-за притворённых ставень слышались голоса ночных птиц. Где-то тихонько стрекотал сверчок. Старый дом мерно вздыхал, умиротворённо поскрипывал. Соня улыбалась, глядя на него сквозь полумрак, и её перевязанные лентой волосы чуть отливали золотым в свете лампы. – В общем, нет там ничего такого. – Дверь протяжно скрипнула и закрылась со стуком. – Видно, Жучке плохой сон приснился. Андрей поставил на другой конец стола большой фонарь, и в маленькой кухоньке сразу стало светлее. – Чай будете? – Конечно, будем! Разве может что-то сравниться с этими поздними чаепитиями, когда всё вокруг уже спит? Ночь убаюкала мир в звёздной колыбели, и все заботы и тяготы кажутся такими далёкими, и можно без смущения говорить о том, что на сердце. – Ай! Складывавшая в корзину цветные лоскутки Соня отдёрнула руку. На указательном пальце багровела капелька крови. – Укололась, бедная? Вот я сейчас поцелую, и всё пройдёт! Сергей обнял её за плечи, бережно взял её руку и коснулся губами крошечной ранки, почувствовав на мгновение солоноватый привкус крови. Соня смотрела на него с тем невыразимым в глазах, для чего он не знал нужных слов, и от чего у него больно щемило в груди. – Я тут ещё посижу, почитаю часок, – как будто бы между делом уронил Андрей, подливая себе чаю. Чуть помедлил и взглянул на них с улыбкой в глазах. – А вы уже пойдёте спать? – Мы... да. – Сергей опустил чашку на стол с таким громким стуком, что сверчок в углу испуганно примолк. – Пойдём? Соня смущённо опустила глаза и закусила губу, хотя всё равно было заметно, что она улыбнулась. Она бросила короткий взгляд на нарочито серьёзного Андрея, в глазах которого плясали весёлые золотистые искорки, но не отняла руки, когда Сергей настойчиво потянул её из-за стола. Они тихонько прошли мимо комнаты, в которой спала мирным сном Марья Николаевна: только пол уютно поскрипывал у них под ногами, и где-то снова завёл свою ночную песню сверчок. В дальней комнате – две кровати, разделённые ширмой, и старенькая раскладушка. Предполагалось, что на ней будет спать Андрей, но это было совсем лишним, потому что Сергей ни за что на свете не отказался бы от возможности по-настоящему остаться на ночь со своей Соней. – Ты не... погасишь? Соня замялась, расстегнув пуговку на воротнике платья. Перевела смущённый взгляд с горящей лампы на Сергея. – Погашу, если хочешь. – Он приблизился и мягко обхватил руками её лицо. – Только почему ты вдруг снова стала меня стесняться? Я что-то сделал не так? – Нет, что ты... – А что тогда? Боишься, что я вдруг какой-то страшный изъян разгляжу? От его улыбки ей всегда становилось легче и теплее: он слышал это в её вздохе, видел в её глазах. – Я просто всё думаю... Вот уедешь ты в Москву, а там... – ...Все красавицы столицы сбегутся к общежитию и будут влюблённо вздыхать, глядя на мои окна! Соня закусила губу, но всё равно не смогла сдержаться и рассмеялась, уткнувшись в плечо Сергея. Невесомым движением он развязал ленту, и её волнистые волосы рассыпались по плечам, отливая тусклым золотом в свете лампы. – Для меня есть только ты, – тихо и убеждённо проговорил Сергей. – Что мне сделать, чтобы ты поверила? – Ничего. – Она взглянула на него глазами, так похожими цветом на омытые дождём луговые травы. – Совсем ничего? Точно-точно? – Сергей с улыбкой привлёк её к себе. – Ты просто имей в виду, что Андрей не сможет пить чай до самого рассвета. ...Она была тонкой, хрупкой, гибкой, как ветви рябины под порывами ветра, нежной, текучей, как река под грозовым дождём. Трогательно робкой, болезненно нежной, и вся она была тепло и свет, и в эти мгновения щемящей близости всегдашняя печаль в её глазах уступала место мягкой, нежной благодарности. – Почему ты так делаешь? – Как? Её разгорячённое тело было таким родным, таким близким, и он не мог оторваться от неё, выпустить из своих рук, перестать касаться губами. Казалось, что вокруг них была одна только чёрная пустота, и, если он отпустит её сейчас, то никогда уже не сможет почувствовать ничего, кроме этой пустоты. Отсутствия. – Как будто... благодаришь. – Благодарю, – легко согласился Сергей. – Разве может быть иначе? Ты даришь мне возможность быть с тобой, а я тебя благодарю. – Это тебя... папа научил? – смущённо спросила Соня. Сергей улыбнулся, глядя в её потемневшие глаза. – Ну, знаешь... С тобой я и сам кое-что понял. И, если тебе хорошо – значит, всё правильно. Тебе ведь хорошо? – Хорошо. Она снова стала трогательно смущённой, но он знал, что это правда, потому что она не спряталась от него под одеялом, а только крепче и нежнее прижалась к нему. – Но тебя всё-таки что-то тревожит? Скажи! Он гладил кончиками пальцев её шею. Соня взглянула куда-то в темноту поверх его плеча. – Как думаешь, со стороны заметно, что я стала... ну, женщиной? – Да... нет, наверное, – не очень уверенно отозвался Сергей. – Ещё слишком мало времени прошло. Ты боишься, что недостаточно... женственна? – Я боюсь, что мама поймёт, – глухо проронила Соня, отвернувшись на мгновение к закрытому ставнями окну. Словно её мать стояла там, приникнув к щёлочке полными осуждения и презрения глазами. – Я слышала, как девочки из школы об этом говорили. Что можно как-то понять по лицу и по глазам. Что даже походка меняется. У меня правда поменялась? Она взглянула на Сергея с такой тревогой, что он не сразу нашёлся с ответом. – Нет... не знаю. Мне кажется, выдумки это всё. Просто большинство не может поговорить об этом с родителями, поэтому и придумывают всякие глупости. – Если говорить, как моя мама, то лучше уж совсем никак. Она ведь нарочно обманывала! – Может, не нарочно? Просто... не знаю, по своему опыту судила. – Она сказала, что в первый раз столько крови теряешь, что можно умереть! – Голос Сони дрогнул от обиды, боли и страха. – И что нравится такое только сумасшедшим и шлюхам! А я из-за этого думала, что со мной что-то не так, что я правда сумасшедшая, что... Сергей привлёк её к себе, и она мучительно тяжело, надрывно вздохнула у него на груди. – Теперь ты ведь знаешь, что это неправда? – Знаю. Только она ведь... мама. Он целовал её лицо, чувствуя на губах её горячие солёные слёзы, зарываясь пальцами в отливавшие тусклым золотом волосы. Он повторял, всем сердцем веря собственным словам: – Я больше никому не позволю сделать тебе больно... Никогда, никогда, никогда...***
«Рябинкина Софья Алексеевна. 16 апреля 1957 – 28 декабря 1983». Овальная фотография – словно окошко, из которого на него смотрели глаза цвета омытых дождём луговых трав. Когда-то он не в силах был представить, что могут быть глаза роднее этих. Что может быть голос нежнее, и теплее прикосновение руки. Что может быть что-то трогательнее упавшего ей на лоб завитка, когда она склонялась над тетрадкой. Она глядела на него с улыбкой в глазах, когда обмакивала перо в чернильницу. Когда он угощал её газировкой с вишнёвым сиропом. Приносил пирожки с яблоками. Привлекал её к себе, чтобы поцеловать. «Рябинкина Ольга Сергеевна. 26 апреля 1976 – 15 декабря 1979». У неё были такие синие глаза – словно безоблачное апрельское небо, склонившееся над землёй. Светлые волосы, светлая улыбка. Мягкий белый зайчик в руках. Несколько минут Сергей просто смотрел на буквы, которые обозначали её отчество, значили, что он был её отцом, что она была его дочерью, и почему-то теперь, здесь, возле чёрных камней, чёрных могил, осознать это было гораздо труднее, чем тогда, там, в полумраке квартиры, склонившись над мёртвыми белыми крыльями писем. У него никак не получалось понять, как это возможно, чтобы они правда были здесь, лежали в земле, чтобы их положили сюда когда-то – недавно, давно, – что теперь уже почти ничего не осталось, что это «почти ничего» прежде было девушкой, женщиной, которую он обнимал в тишине летней ночи, было дочерью, вся жизнь которой прошла мимо него – навсегда, безвозвратно. – Серёжа... цветы. Голос Андрея был далёким и глухим, и Сергею стоило большого труда понять, какой смысл был в этих звуках, вторгшихся вдруг в его молчание. Он опустил глаза и увидел, что у него в руках тёмно-красные розы, что на длинных зелёных стеблях острые шипы, что шипы впились в его ладонь, и на проколотой коже выступили тёмно-красные капельки крови. Боли он не чувствовал. Внутри было холодно, тихо и темно. Две маленькие могилки за низенькой оградой были очень ухоженными: между ними росли яркие анютины глазки и небесно-голубые незабудки, а под деревянной скамеечкой справа притулилась небольшая лейка, в которой поблёскивала на солнце вода. Позади надгробий росли две тоненькие рябинки: когда ветер ласково покачивал их ветви, они мягко касались тёмных камней резными зелёными листьями. – Она накануне моего дня рождения умерла, – очень тихо, глухо, словно из-под земли, проговорил Сергей, глядя на надгробие Оленьки. – Я праздновать собирался, а Соня готовилась хоронить нашу дочь. Красные розы лежали на могильной плите тёплыми каплями крови. Тоненькие рябинки едва слышно шептали о чём-то ласковому июльскому ветерку. Андрей прерывисто выдохнул и стиснул холодный металл решётки. Страшное горе, невозвратимая потеря давили ему плечи, не давали дышать, и он не представлял, не мог представить, скольких сил стоило Сергею просто продолжать двигаться, разговаривать... существовать. Почему-то слово «жить» казалось теперь совсем неуместным. Он тоже терял – родителей, ему было всего два с половиной года, когда они уехали и не вернулись, и он почти ничего о них не помнил. Бабушка, конечно, много рассказывала, но это было не то же самое. Они пропали, у них даже не было могилы, куда он мог бы прийти. Сейчас, глядя на Сергея, он не был уверен, что смог бы выдержать это. Безнадёжное осознание того, что родные люди лежат в чёрной земле, и ты никогда больше их не увидишь, не прикоснёшься, не услышишь их голос. Если бы они были – далеко – это ещё можно было бы вынести. Но их – не было. Нигде. – Они... не исчезли. Не исчезли, слышишь? – Андрей подошёл ближе, сжал его предплечье, совсем забыв о том, что там, под рукавом, была повязка и глубокий порез. Сергей тоже не помнил. Не чувствовал, забыл. – Ты сам всегда говорил... про птиц. Почему они не могут?.. – Что, вернуться? – Всё так же глухо, бесцветным голосом отозвался Сергей. Он думал о том, что Соня привезла сюда их мёртвую дочь для него, чтобы он узнал, чтобы мог её навещать. Привезла – а сама уехала в далёкий сибирский городок, затерянный среди лесов, откуда она не могла приехать, чтобы увидеть могилу своего ребёнка. – Не может быть такого, чтобы они исчезали навечно. Чтобы всё было… напрасно. Должен ведь быть какой-то смысл! – Нам рассказывали. На лекциях по научному атеизму. Забыл? – с горечью бросил Сергей. – Ты никогда не был таким. Он молча взглянул на Андрея. Нет, правда не был. Он верил... во что-то. В синих птиц, в бесконечность человеческого тепла, в вечность света, живущего в сердцах. Он мог смириться с конечностью собственного существования, но мысль о том, что любимые люди однажды просто исчезнут, была для него невыносима. Он не мог, не хотел понять, что от них осталась только память – и горстка спрятанного под землю праха. – У меня есть дочь, – тихо проговорил он вдруг. – Есть. Андрей шумно выдохнул у него за плечом и отпустил его руку. – Конечно, есть. Она ведь не перестала быть твоей дочерью только оттого, что умерла. Сергей ещё долго стоял и вглядывался в родные, мёртвые лица. Ветви рябины ласково склонялись над его головой и гладили его плечи.***
Они и сами не заметили, как набрели на тихое старое кладбище, скромно притулившееся у лесной опушки. Некоторые могилы были чистенькие, с цветами, но таких было мало. На других были покосившиеся, ушедшие в землю надгробия и кресты, и окружали их ржавые оградки. Кое-где уже нельзя было ни прочитать имён, ни разглядеть лиц. Соня задержалась у маленькой могилки, на которой сидел старенький тряпичный медведь с пуговками вместо глаз. Раньше его баюкала на руках девочка по имени Таня, которая ходила по земле всего пять лет и уже три года лежала в ней. Сергей мягко обнял Соню за плечи и потянул за собой. На кладбище было тихо, спокойно и светло от падавших сквозь узорный листвяной шатёр лучей солнца, но им с Андреем всё равно хотелось поскорее уйти. Соня покорно пошла с ними, почти изумлённо разглядывая землю у себя под ногами – словно она только теперь поняла, осознала, сколько там, в ней, лежит людей. Она снова остановилась, замерла, когда они уже вышли с кладбища. За оградой, под сенью пышной бузины, притаилась одинокая могилка. – А почему она... здесь? – тихо спросила Соня. Андрей осторожно, словно боясь кого-то потревожить, подошёл ближе по непримятой траве. Могила совсем заросла, и ему пришлось отодвинуть ветви молоденького клёна, чтобы прочитать надпись. – Мария... Дальше не разобрать. Родилась в тридцатом, умерла в пятьдесят шестом. – Надо же... в тот год, когда мы родились, – грустно проронил Сергей. – Так почему... здесь? – тревожно спросила снова Соня. – Она, наверное, убила себя, – неохотно ответил Андрей, выбравшись из высоких травяных зарослей. – В деревнях таких людей обычно хоронят за оградой. – «Таких»? – Соня вскинула на него заблестевшие вдруг глаза. В голосе её зазвенела обида. – Ей ведь и так было ужасно больно, раз она не могла больше жить! Зачем наказывать её ещё сильнее? Она так резко отвернулась и отошла в сторону, что Сергей выпустил её руку, хотя ещё мгновение назад хотел удержать, обнять, успокоить. Теперь он только смотрел растерянно на Соню, опустившуюся на старую покосившуюся скамейку, почти не видную из-за пышных кустов. – Прости, пожалуйста, я ничего плохого не имел в виду, – виновато проговорил Андрей, садясь рядом. Сергей сел с другой стороны и осторожно погладил руку Сони. – Нет, ничего... Это вы простите. – Она сидела, низко опустив голову. – Мне просто тоже иногда бывает очень больно, и раньше случалось так, что мне это казалось... выходом. – Что «это»? – помертвевшим голосом спросил Сергей. – Убить себя, – неожиданно спокойно ответила Соня. – После этого ведь, говорят, ничего уже нет. Сергей прерывисто вздохнул, почти задохнулся, но ничего не сказал. Только придвинулся ближе, обнял её, коснулся губами её плеча. Солнечные блики скользили по её простому белому платью, и волосы её пахли луговыми цветами. – Это... из-за родителей? – глухо спросил после долгого молчания Андрей. Соня помедлила и кивнула. – Я про это раньше не рассказывала... В общем, мне мама как-то сказала, что она хотела от меня избавиться, когда я ещё не родилась. Она именно это слово сказала – «избавиться». Её тогда бабушка уговорила меня не убивать, а она теперь очень жалеет, что послушалась. Когда я ещё маленькая была и шалила немножко, мама часто говорила, что я родилась ей «в наказание». Я это очень хорошо запомнила и всегда старалась быть хорошей, тихой, послушной – какой угодно, чтобы только она не считала меня «наказанием». Я... всю жизнь старалась, а она и теперь так говорит. Почему у меня... не получается? Я ведь только хотела, чтобы она хоть раз сказала, что меня любит! Сергей не знал, что сказать, потому что никак не мог этого понять. Слишком трудно это было для него, всегда окружённого, защищённого родительской любовью. Как можно говорить такое своему ребёнку? Она ведь не была, не могла быть ни в чём виновата! – И ещё... я про это тоже не говорила, но мама ждала ребёнка, когда у неё ещё был другой муж, не папа. – Соня плакала тихо, беззвучно, только слёзы катились из глаз и падали на белое платье и стиснутые руки. Сергей обнимал её и гладил по спине. – Тот... муж, он её бил, и она поэтому потеряла ребёнка. Бабушка сказала, что это был мальчик. И я иногда думаю... У меня ведь мог бы быть старший брат... Ах, если бы только у меня брат! – У тебя есть я, – ласково улыбнулся Андрей и легонько, шутливо толкнул её плечом. – Я за него. Соня вымученно улыбнулась сквозь слёзы, и Сергей наконец нашёл в себе силы вздохнуть. – Ты ведь скоро уедешь от них и потом сможешь приезжать, только если сама захочешь! – с чуть преувеличенным воодушевлением заметил Сергей. – Поживёшь пока в общежитии, а потом мы будем жить вместе... может, даже вчетвером. – А четвёртый кто? – удивился Андрей. – Ну как же... твоя Юля, – засмеявшись, ответил Сергей. – Чего это она вдруг «моя»? – Так вы уже год за одной партой сидите, и она так умильно на тебя смотрит... – Вот ещё! – с напускной серьёзностью фыркнул Андрей. – Мою жену будут звать Наташа, как маму! – А... – понимающе протянул Сергей. Соня, переставшая уже плакать, с робкой улыбкой взглянула на него. – А ничего, что я... не Ольга? – А мы так дочку назовём. – Сергей вытащил из кармана чистый платок и отёр слёзы на щеках Сони. – Ольга Сергеевна... По-моему, очень красиво!***
Однажды, когда они ещё учились в школе, Соня пришла к Сергею со старым альбомом, и они весь вечер смотрели фотографии. Он тогда впервые увидел, какой была её мама в свои шестнадцать лет. Очень похожей на дочь, и смотрела она так же доверчиво, робко и нежно. Сразу после школы Лида Соболева вышла замуж за своего одноклассника. В течение следующих полутора лет он много пил, бил – в том числе свою юную жену, – и проводил время с другими женщинами. Однажды он очень разозлился на Лиду за то, что она, усталая и больная, не успела приготовить ему ужин, и ударил её кулаком в живот. Лида потеряла ребёнка, подала на развод и уехала к матери. Выходить замуж за Алексея Рябинкина она не собиралась, но мать уговорила её, потому Лида снова носила под сердцем ребёнка. Она правда поначалу хотела избавиться от него, чтобы остаться свободной – так ей казалось, – но дала себя убедить, в чём винила все последующие годы мать, мужа и свою безответную дочь. Алексей был хорошим специалистом по строительству дорог, но семейная жизнь его не интересовала, и единственной, кто дарил бедной Сонечке хоть немного тепла, была её бабушка. – Что тебе нужно? Лидия Петровна изменилась за те годы, что Сергей не видел её. Всё такая же худощавая, с вьющимися тёмными волосами – но со строгими и какими-то горькими морщинками у глаз и опущенных уголков губ. У неё был холодный, колючий взгляд. В правой руке она держала нож. На фартуке были видны капельки воды. – Я... – Сергей запнулся, едва не сказав «к Соне». Нет, Сони больше нет, и ему давно уже не семнадцать. Только вот чувства, которые он испытывал к этой женщине, казалось, совсем не изменились. – Поговорить. – Не о чем мне с тобой говорить, – сухо бросила Лидия Петровна, но дверь не закрыла. Вместо этого она вгляделась вдруг в глаза Сергея. Так пристально, что он едва не отступил на шаг назад. Она, наверное, увидела там что-то, что ей понравилось, потому что отошла в сторону, впуская его внутрь. – Пять минут. Потом выметайся. Сколько Сергей её помнил, она всегда разговаривала так, словно раздавала приказы. – Говори, – коротко то ли велела, то ли разрешила Лидия Петровна. Нож мерно и угрожающе стучал по деревянной доске. В кастрюле на плите закипала вода. В квартире было очень тихо: Сергей знал, что с мужем мать Сони давно развелась. – Я хотел спросить, где теперь живёт Клавдия Васильевна. Сергей едва не поморщился, чувствуя предательскую дрожь в собственном голосе. Он не понимал, что с ним происходит. Он очень устал, измучился, и злился на эту женщину, потому что она причинила его бедной Соне столько боли. Не так, впрочем, много, как он сам. – А сам, что, не можешь? – усмехнулась Лидия Петровна, бросив на него короткий взгляд. – Ты же... из этих. На его лице всё-таки проступила досада, и она, будто бы торжествуя, выпрямилась и вытерла фартуком руки. – А что ты так смотришь? Думаешь, я тебя бояться теперь буду, что ли? – Она снова усмехнулась, смерила его взглядом и вырвала листок из блокнота для записи рецептов. – Выхухоль ты бесполезная. Всегда таким был. Она бросила ручку и листок на край стола и отвернулась к буфету, чтобы достать банку с солью. Сергей медленно, глубоко вздохнул, сдерживаясь из последних сил. Тогда, прежде, он не мог позволить себе высказать Сониной матери всё, что он думает о ней и её отношении к родной дочери, а теперь... Теперь у него, наверное, вовсе не было права. Он-то её убил. – Ты ещё здесь? – нетерпеливо бросила Лидия Петровна, снова повернувшись к нему. – Может... может, у вас осталось что-нибудь из Сониных вещей... – проклиная собственный срывающийся голос, проговорил Сергей. – Нет. Я всё выбросила. А тебе зачем? Она улыбнулась, видя, что он вздрогнул, как от удара. – Я хотел бы... взять что-нибудь на память. – То есть того, что ты уже взял, тебе мало? Сергей прерывисто выдохнул и облизнул пересохшие губы, глядя в её потемневшие глаза. Пальцы невольно смяли листочек с адресом. – Я всё сделала для того, чтобы она знала, что мужчинам верить нельзя. – Лидия Петровна смотрела на него так прямо, и ему было так неприятно от этого взгляда, что хотелось просто выбежать вон. – Но тебе всё-таки удалось заморочить ей голову, уложить в постель, а потом убить. Так чего тебе ещё? У меня раньше была дочь, а теперь её нет. Она могла бы прожить нормальную жизнь, а ты ей не дал. – Вы её... вы её никогда не любили, – сдавленно проговорил Сергей. И отступил на полшага назад, когда Лидия Петровна подошла ближе. – А ты... – тихо, вкрадчиво проговорила она. – Ты её любил, что ли? Сергей отошёл ещё на полшага, чувствуя, как горло сдавил горький колючий комок, мешавший говорить и дышать. – Я был... влюблён. – И что это должно значить? Что это развязывало тебе руки? Давало тебе право пользоваться её телом по собственному усмотрению? Это я, я её родила! – Лидия Петровна ткнула указательным пальцем себе в грудь, а потом яростно указала на Сергея. – И ни один из вас не должен был изуродовать её жизнь, как изуродовали мою! – Я не... Я не виноват в том, что ваш муж... – Заткнись! – Её голос стал похож на шипение. – Если ты забыл, я тебе напомню: ты тоже в смерти своего ребёнка виноват. Сергей побледнел и невольно схватился за дверной косяк. Комната медленно плыла вокруг него. – Ты припомни, припомни, защитник... Что ты делал, чем ты был занят, когда умирала твоя дочь? А Соня? Что, гирлянды новогодние развешивал, пока она задыхалась? Ты хоть что-нибудь тогда почувствовал? Влюблённый... Она окатила его презрением, словно вязкой чёрной волной. – Я могу... объяснить, – запинаясь, проронил Сергей. В спину ему упирался дверной косяк, но он всё равно безотчётно пытался отступить хотя бы ещё на один шаг. – А я могу сказать, где я видела тебя и твои объяснения, – бросила ему в лицо Лидия Петровна. – Убирайся. – Я правда... – Вон! – в голос закричала она. – Вон, вон, пошёл вон! Сергей смотрел на неё так, словно не понимал ни единого слова. Нашёл в себе силы сдвинуться с места, только когда она ударила его по лицу. Он так ничего и не сказал, потому что в глазах её были злые, беспомощные слёзы, и он знал, что заслужил всё это, и у него нет права даже на то, чтобы попросить прощения, сказать, как ему жаль. «Жаль» – неправильное слово. Это что-то другое. Это когда хочешь содрать с себя всю кожу, но знаешь, что и этого будет мало.***
«Выхухоль ты бесполезная». В первый раз Лидия Петровна бросила ему в лицо эти слова, когда Сергею было только пятнадцать. Он был в больнице с Соней: держал её руку, пока медсестра колола ей живот страшной длинной иглой. Соня так измучилась, что почти не могла плакать и только жалобно смотрела на Сергея и благодарно сжимала его пальцы. Лидия Петровна с порога обругала и без того насмерть перепуганную дочь, заявив, что не зря велела ей «не возиться с этими шавками», хотя прекрасно знала, что Соня с детства мечтала о собаке. Потом она потребовала, чтобы Сергей ушёл и не смел «трогать её дочь». Сергей же, впервые увидевший, что на самом деле скрывалось за уклончивыми рассказами Сони о её семье, твёрдо заявил, что никуда не уйдёт – устоял ведь он перед требованиями врачей! Тогда Лидия Петровна подошла к нему и, пристально глядя на него сузившимися глазами, зло потребовала, чтобы он сказал, где он, «защитничек», был, когда её дочь «грызла мохнатая тварь». Сергей, с которым сроду никто не разговаривал в таком тоне, растерялся. Лидия Петровна – нет. И торжествующе вынесла ему вердикт. «Выхухоль ты бесполезная». Андрей, которому Сергей об этом рассказал, миролюбиво свёл всё к шутке и предложил сходить потом втроём в библиотеку и поискать выхухоль в энциклопедии. Они и правда сходили, когда Соне стало получше: ей было очень стыдно за то, что её мать так обидела Сергея, хотя он с самого начала говорил, что она тут ни при чём. Со временем всё забылось, а теперь... Теперь он не мог не думать о том, что это одна из тех вещей, которых он по-настоящему боялся. Оказаться бесполезным, ненужным, беспомощным. Быть не в силах кого-то спасти, что-то исправить. Сергей в пятый раз прочитал надпись на прямоугольной металлической табличке и наконец толкнул тяжёлую двойную дверь. Прошёл мимо билетной кассы и вошёл в погружённое в полумрак фойе театра. – Я ищу одного... кое-кого. Он едва заметно поморщился, досадуя на самого себя за то, что едва не назвал тварь «человеком». Пожилая билетёрша с аккуратно убранными седыми волосами и добрыми серыми глазами вытянулась перед ним почти что по стойке «смирно», как только он небрежно махнул перед ней удостоверением. Обычно такой трепет его откровенно раздражал, но теперь это было кстати: никто не вчитывался в слова, увидев эмблему КГБ со звездой и грозным мечом. – Он... осветитель. В начале мая к вам пришёл. – А... Так это Свиридов. Свиридов Всеволод Вячеславович, – с готовностью сообщила билетёрша. – Где он сейчас? – Пойдёмте, я покажу. Сергей прерывисто выдохнул, прежде чем последовать за ней. В небольшом служебном помещении было шумно и людно: куда-то везли декорации, тащили костюмы и охапки искусственных цветов; рабочие сцены громко смеялись, и оживлённо ворковали молоденькие костюмерши. Возле колонны, опершись на неё рукой, стоял темноволосый мужчина лет тридцати. Другой рукой он держал плечо девушки в голубом платье и настойчиво его поглаживал. Он что-то говорил, близко склонившись к её лицу, а она безуспешно пыталась отодвинуться от него подальше, но ей мешали упиравшиеся в спину и бок стены. – Свиридов? КГБ. Как только Сергей хлопнул удостоверением перед самым его лицом, в помещении стало очень тихо. Неудовольствие быстро сменилось в глазах Свиридова страхом, и Сергей ощутил злорадное удовлетворение. Для него это было непривычно, и ему это не нравилось. Как не нравилось ему и невыразительное лицо Свиридова и, особенно, нагловатая улыбка, за которой тот прятал животный страх. – Так что вам угодно? – светским тоном поинтересовался Свиридов, когда они прошли в одну из задних комнат, куда их проводила пожилая билетёрша. Окон здесь не было, и воздуха, по ощущению, тоже. – Ирина Вишневская, – коротко сообщил Сергей. Свиридов стоял перед ним, прислонившись спиной к стене и спрятав руки в карманы, и ему очень хотелось стереть ухмылку с этого ненавистного лица. – Знаете её? – Ну... знаю, – неохотно ответил Свиридов и многозначительно усмехнулся. – У нас тут все её... знают. – А поподробнее? – Да всякое говорят. – Ах, «говорят»? – В голосе Сергея звучал такой неприкрытый сарказм, что Свиридов взглянул на него удивлённо. – Ну, а лично вы что можете о ней сказать? – Не слишком приятная особа. – Свиридов пожал плечами. – Высокомерная гордячка. Знаете, из тех, что строят из себя саму невинность, а сами хотят только отыскать того, перед кем можно раздвинуть ноги. Он коротко хохотнул, по всей видимости, считая, что сказал что-то невероятно остроумное. С трудом сдержавшись, Сергей отошёл к двери и щёлкнул ручкой замка. Вдохнул, выдохнул и снова повернулся к Свиридову. – И на каком же основании вы делаете вывод, что именно этого они и хотят? – А зачем ещё выставлять себя напоказ? Всем известно, что все актрисы – шлюхи. – Громкое заявление, – холодно заметил Сергей. Подошёл к Свиридову, одним коротким, почти незаметным движением схватил его за горло и с силой ударил затылком о стену. – Теперь правило первое: не сметь при мне оскорблять женщин. Запомнил? В глазах Свиридова снова заплескался животный страх. Сергей хорошо знал таких тварей: они сильны и могучи только перед теми, кто физически слабее них. – Д-да... – сдавленно прохрипел Свиридов. Сергей отпустил его и отступил на шаг назад. Находиться в одной комнате с этим было настолько мерзко, что ему казалось, будто он сам начинает задыхаться. – День рождения вашего звукорежиссёра. – Тратить на него слова тоже было мерзко, и Сергей старался говорить как можно короче. – Что ты с ней сделал? – Да ничего я не сделал! – неожиданно зло, почти визгливо выкрикнул Свиридов, держась за горло. – Она сама ко мне весь вечер лезла, а потом напилась и потащила в постель! – А, ну да... Жила-была девочка. Сама виновата, что девочкой родилась, правда? – А что? Я, что ли, виноват? Ломаются вечно, твари, невесть что из себя корчат! Сергей подошёл к Свиридову и аккуратно, почти брезгливо, взял его за верхнюю пуговицу рубашки. Тот вздрогнул и вжался в стену спиной. – Что-то ты, падаль, в показаниях путаешься, – вкрадчиво сообщил Сергей. – Так «сама потащила» или «вечно ломалась»? – Да к-какая... разница? – Свиридова начинало трясти. – Что вам от меня нужно? Вы ничего не докажете! – Докажу... что? – Сергей резко придавил ему горло предплечьем, снова забыв о порезе. – Ничего же не было, а? – Да было... было, было, было, – запричитал Свиридов, дёргаясь, словно марионетка в неумелых руках. – Что было? Сергей снова отпустил его, но посмотрел так, что тот не посмел шелохнуться. – Ну... лежала она там. Напилась и лежала, – угрюмо проговорил Свиридов. – Что ты ей подмешал? – Это не я... – Он перехватил взгляд Сергея и осёкся. – Не я придумал. – Дальше. – Что «дальше»? Ну, как обычно... – Ах, «как обычно»? Взгляд Свиридова в панике заметался по комнате: он явно уже не понимал, что говорит, и, казалось, начинал подозревать, что живым его отсюда не выпустят. Окажись здесь сейчас Клэр – даже она испугалась бы той ледяной ярости, что была в глазах Сергея. – Вы ничего не докажете. Я ничего не говорил, – неразборчиво пробормотал Свиридов, по стенке отступая к двери. Сергей наблюдал за ним с таким отвращением на лице, словно он был каким-то необычайно гадким насекомым. – Что, на помощь будешь звать? – холодно поинтересовался он. – Как те женщины, которых ты насиловал? Свиридов замер, словно застигнутый врасплох на кухне чёрный таракан. По лицу его было видно, что он пытается думать, и ещё было понятно, что у него ничего не выходит. – Я не... Они сами, – упрямо пробубнил он наконец. Сергей покачал головой и медленно подошёл к нему. – Я бы таких, как ты, запирал в лечебнице для душевнобольных. Чтобы вам там кололи такие препараты, от которых вы собственные слюни вытереть не могли. Ты ведь понимаешь, что я могу с тобой это сделать? – Свиридов пополз вниз по стенке, но успел ухватиться за стоявшую возле двери вешалку. – Нападение на сотрудника КГБ – это серьёзное обвинение. – Это... это вы на меня напали! – снова взвизгнул Свиридов. – Разве? – ласково поинтересовался Сергей. – Ты ничего не докажешь. На синяки можешь не рассчитывать: я знаю, как бить, чтобы их не оставалось. А голова... Ну, так это ты сам упал. Забыл? – Так... нечестно. – Ого... Ты расскажи мне, пожалуйста, что такое «честность», а то я запамятовал что-то... Это когда берёшь всё, что нравится, и делаешь с этим всё что хочешь, так? А, и ещё виноват всегда кто-то другой, вот. Я правильно говорю? – Я б-больше не буду, – заикаясь, пообещал Свиридов. – Конечно, не будешь, – заверил его Сергей. Потом схватил его за левое запястье, заломил руку ему за спину и подтащил его к столу. Вытащил свободной рукой из кармана куртки листок бумаги и ручку и положил перед ним. – Теперь пиши имена своих дружков. Будешь утверждать, что их не было – я начну ломать тебе пальцы, а потом скажу, что сам видел, как ты их себе дверью прищемил. Рука у Свиридова сильно дрожала, и он с трудом выводил на листке неразборчивые буквы. – Адрес пиши. Где работают. – Не знаю я адрес! Сергей легонько надавил ему на плечо чуть выше локтя, и Свиридов взвыл от боли. Видимо, только это и помогло ему вспомнить заветные адреса «товарищей». – Теперь слушай и запоминай. – Сергей свернул листок и убрал вместе с ручкой во внутренний карман куртки. Он уже выпустил руку Свиридова, но тот так и стоял, согнувшись, опираясь на край стола и тяжело дыша. – С этого дня за вами троими будут присматривать. За каждым вашим шагом. Ещё одна выходка – и я сам, лично вами займусь. А теперь давай сюда фотографии и негативы. – Что? Какие... – Даже не думай, – спокойно предупредил Сергей. – Я знаю, что ты спрятал их где-то здесь. Дома не стал бы хранить такое. Свиридов сглотнул. Открыл и снова закрыл рот. Взглянул на дверь. – Попробуешь что-нибудь выкинуть по дороге... ну, ты понимаешь. Отперев замок, Сергей выпустил его в пустой коридор. Поворот, ещё один, и ещё. Свет горел не везде. Пахло пылью. Никто так и не встретился им по пути. Пухлый белый конверт лежал в ларце с двойным дном: судя по его состоянию, он не годился даже в качестве реквизита. Сергею пришлось открыть, чтобы убедиться, что негативы тоже лежат в конверте, и он увидел верхнюю фотографию. Заметив это, Свиридов попятился к двери. – Будешь распускать язык или руки – кончишь в смирительной рубашке в комнате с мягкими стенками. Только язык и руки я тебе прежде повырываю. Уловив в его молчании безмолвное разрешение убраться куда подальше, Свиридов кинулся к двери, но Сергей перехватил его, снова несильно, но очень больно надавив на плечо. – И насчёт девочки, которую ты там лапал... – Сергей посмотрел куда-то в полумрак коридора, словно раздумывая, не лучше просто придушить его и бросить здесь. – Узнаю, что ты её домогаешься... Ну, ты понимаешь. Теперь можешь убираться. Свиридов остановился, отойдя шагов на десять. Обернулся, посмотрел на Сергея с ненавистью и страхом, но промолчал. Сергей тоже ничего не сказал и только отвернулся. Он и сам ненавидел себя. Девушка в голубом платье распутывала гирлянду из тряпичных цветов. Она робко, испуганно взглянула на Сергея, когда тот подошёл и остановился возле неё. – Можно? Она нерешительно протянула ему руку, и Сергей положил её себе на шею, легонько прижав пальцы девушки. Порез саднило, но он по-прежнему не обращал на это внимания. – Вот здесь нужно надавить. Если правильно сделать, любой отключится. – Он отпустил руку девушки, смотревшей на него уже не испуганно, а удивлённо. – И ещё нужно не бояться говорить про таких... тварей. Те, кто не твари, всё правильно поймут. А с мнением тварей не стоит считаться. Берегите себя. – Вы тоже... – выдохнула девушка вслед Сергею.***
– Вы тоже меня ненавидите? – Здравствуй, Серёжа. Входи, пожалуйста. Клавдия Васильевна, бабушка Сони, была всего на пять лет старше матери Сергея. Серебристая проседь в тёмных волосах. Спокойные, внимательные серо-зелёные глаза с добрыми морщинками у уголков. Она часто навещала в Припяти свою любимую внучку и сетовала на то, что её отец решил переехать из Москвы ради своей работы – но всё это было только до тех пор, пока Соня не рассказала ей про Сергея. – Проходи на кухню, чаю попьём. У меня и пирожки как раз поспели. Ты ведь любишь с картошкой? Сергей стоял посреди прихожей и смотрел на Клавдию Васильевну так, словно не понимал, почему она не кричит на него, почему не бьёт, не обвиняет, не требует, чтобы он немедленно убрался прочь. Она тяжело вздохнула, подошла к нему. Сняла с него куртку. – Я так понимаю, у Лиды ты уже был? – Да. – И она сказала, что тебя ненавидит? – Не совсем. Она на меня накричала, ударила и сказала, что я их убил. Ещё сказала, чтобы выметался. Она правда все Сонины вещи выбросила? – Нет, Серёжа, я их себе забрала. Хотя для Лиды это, наверное, то же самое. Пойдём. Она за руку, как маленького, отвела его на кухню. Сергей рассеянно смотрел по сторонам, словно плохо понимал, где он находится, и не помнил, как здесь оказался. – Ты не сердись на неё, если можешь, – тихо попросила Клавдия Васильевна, наливая ему чай. От запаха свежих румяных пирожков урчало в животе. – Несчастная она у меня. Петруша-то мой... Сам знаешь, в сорок пятом ещё погиб. – Она присела за стол, а Сергей медленно кивнул. Он помнил фотографию молодого офицера в форме, которую показывала ему Соня. – Без отца Лидочка росла, а я, видно, не смогла ей чего-то важного объяснить... Да и сама глупостей наделала. Про Кольку-то я её предупреждала, хоть она и не послушалась, но не надо было мне её уговаривать за Алексея пойти. Ему семья не нужна, а, не будь его, Лида мне бы Сонечку отдала. Ей бы со мной хорошо было. – Да, – снова кивнул Сергей. – И меня она тогда бы не встретила. Ей правда было бы хорошо. И теперь ещё... было бы. – Она тебя никогда ни в чём не винила, – мягко проговорила Клавдия Васильевна. – И я, глядя на неё, не могла. – Вы часто с ней виделись? – Сергей вскинул на неё потемневшие глаза. – Я ездила к ней в Ленинград, когда была возможность. Она сама-то не хотела в Москву приезжать, даже на каникулы. – Из-за меня? – Соня про это не говорила, но, думаю, да. Боялась тебя встретить. – Боялась... – едва слышно повторил Сергей. Раньше она хотела, ждала этого, как подарка, а потом стала бояться. Вот, что он сделал. – А... Оленька? Горький колючий комок снова застрял у него в горле, не давая говорить, дышать. Клавдия Васильевна вздохнула и взглянула на него, как на больного ребёнка. – Ты есть совсем не будешь? – Нет... простите. – Тогда пойдём. Она снова взяла его за руку, потому что у него были такие потерянные глаза, словно он не смог бы найти выход из кухни, глядя прямо на раскрытую дверь. Усадив его на застеленный пледом мягкий диван, Клавдия Васильевна вышла в прихожую и принесла из кладовки большую картонную коробку. Поставила на коврик и села рядом с Сергеем. – Можешь спрашивать всё что хочешь, – тихо проговорила она. Чуть помедлила и ласково коснулась его руки. Сергей сидел, ссутулившись, опустив голову, и смотрел на закрытую коробку. – Можно я сначала расскажу, как это вышло? – сдавленно попросил он. – То есть... не так. Я не знаю... как. Я просто... – Расскажи. – Я... не оправдываюсь. – Я знаю. Он закрыл лицо руками.***
Клэр не находила себе места с той самой минуты, как закрылась дверь за Сергеем. Она не могла есть, не могла лежать, и только пила ромашковый чай, заваренный Наташей в большом чайнике, то и дело вставая из-за стола, уходя на диван в гостиной и снова возвращаясь на кухню. Наташа старалась её не тревожить и тихонько сидела в кресле с книжкой, хотя у неё и не получалось читать. Она едва не расплакалась, когда Сергей позвонил и сказал, что они с Андреем уже в Москве, дома у Катерины и Алексея. Она была так рада услышать его голос – и так корила себя за то, что у неё не было слов, которыми она могла бы его утешить. Она ведь знала, что он теперь пойдёт на кладбище. Что увидит там могилу своей маленькой дочери, о которой он так мечтал, даже не зная, что она есть. – Сердце болит, – коротко проронила Клэр, когда встревоженная Наташа подсела к ней на диван. Близилось время обеда, когда Наташа, со вздохом заметив, что «вечно у Серёжи холодильник пустой», вышла в магазин. Клэр заверила её, что вполне может остаться одна на полчаса или даже на целый час, но снова принялась метаться по квартире. Потом остановилась у балконной двери, но выйти не решилась, хотя никто не смог бы разглядеть снизу её разбитое лицо. По комнате прокатилась птичья трель звонка. – Ты так быстро?.. – рассеянно проронила Клэр, распахивая дверь. Она даже не посмотрела в дверной глазок и, ещё только увидев краем глаза, что на пороге стоит мужчина, в ужасе отпрянула назад. – Здравствуй, Клэр. Прости, я не хотел тебя напугать. – А... Александр? – Она прерывисто выдохнула, отпуская дверную ручку. Заныла перевязанная рука, и немного закружилась голова. – Серёжи нет, он... в Москве. – Я знаю. Я хотел тебя проведать. – Александр тепло улыбнулся, но так и остался стоять за порогом. – Я, конечно, уйду, если ты боишься и не хочешь меня впускать, – мягко прибавил. – Нет... нет, что вы, – быстро возразила она. – Не нужно делать это только из вежливости. Я ведь всё понимаю. – Я вас не боюсь. Я просто ещё не совсем... привыкла, – честно призналась Клэр. – Я привыкну, если вы не будете на меня сердиться, – робко прибавила она. – Не буду. Честное слово, – улыбнулся Александр. Белый пар невесомо поднимался над чашками с ароматным ромашковым чаем. Отказавшаяся от предложенной Александром помощи, Клэр аккуратно выкладывала одной рукой печенье в хрустальную вазочку. – Вы давно с Серёжей вместе живёте? Она чуть вздрогнула и бросила на Александра быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц. Она правда ещё не успела привыкнуть к нему, но чувствовала и верила, что он очень хороший, что он желает им с Сергеем добра, и его дружелюбный тон не позволял даже усомниться в том, что в вопросах его не было никакого тайного умысла. Только желание помочь, поддержать. – С тех пор, как меня... как я... В общем, после экзамена. Я тогда в больницу с отравлением попала, и Серёжа забрал меня к себе, чтобы я скорее поправилась. Смущённо опустив глаза, Клэр села на краешек стула. – А предложение когда сделал? Ох, прости, – Александр смущённо засмеялся. – Пристаю с такими вопросами... Просто кольцо увидел, не удержался. Клэр тоже смущённо улыбнулась, опустив глаза на свою перевязанную руку. Сергей надел ей на палец кольцо, когда они вернулись из больницы домой, чтобы она снова почувствовала себя его женой. Здесь можно было не прятаться. – В конце июня. – Она чуть помедлила, а потом робко спросила, подняв глаза на Александра: – Как вы думаете, это правда... возможно? Чтобы Серёже... разрешили. – Он ведь обещал, так? – серьёзно ответил Александр. – Значит, возможно. Во всяком случае, он в это верит. – А вы? – с надеждой спросила Клэр, сама удивляясь своей настойчивости. – Это трудно, – со вздохом признал он. – Но, думаю, возможно. Как ни странно, благодаря тому, что ты приехала к нам по такой... причине. Если тебя сочли достаточно надёжной для того, чтобы подпустить так близко к работе КГБ, то это уже значит очень немало. Она медленно, задумчиво кивнула. – А Серёжу могут из-за этого... – Клэр, пожалуйста, не будем об этом. – Александр подался к ней и мягко положил руку поверх её. Как и накануне, давая ей возможность убрать свою руку, если ей неприятно. – Теперь, когда я всё знаю и буду лично курировать вашу группу... словом, я прослежу за тем, чтобы не возникло ситуации, когда кто-то может неправильно всё понять. Клэр долго молчала и мяла краешек клетчатой салфетки, прежде чем решилась наконец спросить: – И вы не считаете, что это... – Злоупотребление служебным положением? Александр произнёс это ничего не выражавшим тоном – Клэр уже знала от Сергея, что их специально учат говорить так, чтобы невозможно было угадать стоящих за словами мыслей и чувств, – и теперь она не понимала, обиделся он на её слова или нет. – Я не обиделся. Вздрогнув, она почти испуганно взглянула на него. – Нет, ты ничего не сказала, и мысли читать я не умею. Просто у тебя на личике всё написано. – Александр мягко улыбнулся. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, и уверен, что Серёжу ты спрашивала о том же. И, наверное, он ответил тебе примерно то же, что отвечу я: никакого нарушения данной мною клятвы нет до тех пор, пока я не увижу в тебе угрозу для нашей Родины – а этого, я знаю, не случится. Скорее она станет и твоей тоже. – Мне бы этого очень хотелось, – тихо отозвалась Клэр. – И вы не подумайте, что я какая-то... неблагодарная. Мне просто очень трудно поверить, что кто-то правда хочет помочь – хотя бы ради Серёжи. Мне и раньше, конечно, помогали – пусть редко, но случалось и такое, – и я всегда себе что-то придумывала, чтобы объяснить, зачем это другим. Я ведь была такой... недостойной. – Ты и теперь не веришь, что ценна сама по себе? – тихо спросил Александр, чуть склонив голову набок. Клэр удручённо покачала головой. – Серёжа всё время мне это повторяет, а я никак не могу... почувствовать. Не до конца. Иногда бывает... что-то. А потом я опять начинаю думать, что ему ужасно не повезло полюбить такую, как я. – «Такую»? – мягко переспросил Александр. – То есть ту, которая любит его больше всего на свете? Ту, у которой такое нежное и доброе сердце? Клэр, милая, птица не перестаёт быть птицей, даже если ей сломали крылья. Это «милая» отозвалось у неё внутри каким-то незнакомым теплом, и она снова подумала, что ей всегда хотелось, чтобы у неё был отец, который разговаривал бы с ней... вот так. Чтобы у него был тёплый взгляд, тёплый голос, и чтобы он говорил ей о том, какая она удивительная. Единственная во всём белом свете! Ей очень хотелось услышать это, когда она была маленькой. Хотелось и теперь, потому что та маленькая недолюбленная девочка, которой она была когда-то, по-прежнему жила у неё внутри. – Мне, наверное, и лапки тоже сломали. И перья... выщипали, – с горечью проронила Клэр. То, что случилось с ней меньше суток назад, казалось одновременно чем-то ужасно далёким, бывшим будто бы вовсе не с ней, и таким близким, таким реальным, словно всё, что случилось после, было только сном, а на самом деле она всё ещё лежала на пыльном полу, и её рвали на куски раскалённые железные прутья, и её Серёжа не пришёл, потому что она – такая – больше ему не нужна. – Это не стыдно – нуждаться в помощи, чтобы залечить свои раны, – мягко проговорил Александр. Придвинулся к ней поближе и снова мягко положил руку поверх её подрагивавших пальцев. – Я очень хорошо понимаю, что ты всю жизнь винила себя во всех бедах – своих и чужих, – и теперь тебе трудно понять, как это Серёжа может любить тебя ради тебя самой. Но ты подумай: разве ты любишь его как-то иначе? Заслужить можно уважение, но не любовь – она просто есть, или её нет. И любят не «за», не «несмотря на» и не «всё равно», а принимая человека таким, какой он есть – иначе это уже не любовь. И... я не знаю, каково это – принять и простить самого себя. Я и сам ещё не смог этого сделать. Тоже за многое себя виню. – Он запнулся и опустил глаза. – Знаю только, что это нужно, чтобы дарить другим свои тепло и свет. А иначе... Какой тогда во всём смысл? Ни мы, ни этот мир – ничто не совершенно. Разве это должно мешать любви? Той, что сильнее всего на свете? – Нет... нет, – едва слышно выдохнула Клэр. Она так долго молчала, глядя на него потемневшими глазами, что Александр не выдержал и смущённо улыбнулся. – Не ожидала от меня таких речей? – Нет, почему же, – тоже смутилась она. – У Серёжи все друзья такие... – Заумные? – Чуткие. Александр улыбнулся и мягко пожал её руку. – Тогда, надеюсь, ты не обидишься, если я скажу кое-что ещё. – Что? – Ты... ведь понимаешь, что вам с Серёжей нужно быть осторожными? Клэр быстро и чуточку испуганно кивнула. – Я всё делаю, как он говорит. Не рассказываю никому ничего, если он говорит, что нельзя. – Я не об этом, милая. Я хочу сказать, что, если у вас сейчас будет ребёнок... – Не будет, – глухо и горько бросила она. Отняла руку, отстранилась, отвернулась. – Прости, пожалуйста, я вовсе не хотел тебя обидеть, – виновато проговорил Александр. – Это ведь только сейчас, а потом... – И потом не будет. Никогда. За окном было пасмурно, и от этого казалось, что уже наступили сумерки, хотя до вечера было ещё далеко. Тягостное молчание разливалось по маленькой кухоньке жгучим свинцом. – Это из-за того, что с тобой... – Да. Ей даже не было неловко из-за того, что она будто бы перебивала Александра, потому что в действительности она чувствовала, что ему и не хотелось договаривать. Не хотелось касаться чёрного, горького, затхлого болота, в котором мерзкие жадные пиявки выпили из неё всю кровь. – Я знаю хороших врачей в Москве. Когда всё устроится, я договорюсь, чтобы тебя посмотрели. Женечке моей помочь не смогли, а тебе... Вдруг получится? Ты ведь ещё не пробовала лечиться? Голос Александра звучал неуверенно, и от этого на сердце у неё становилось тяжело и больно: ведь он такой сильный, такой храбрый, а она своими страданиями задела даже его, будто острым лезвием. Столько сочувствия в его тёплых тёмных глазах... Больше, чем она заслужила. – После того, как меня на свалке нашли, врач в больнице спрашивала, сколько раз меня изнасиловали, – глухо проговорила Клэр, глядя в сторону, в пол. – Я тогда честно попыталась посчитать, и вышло, что за две недели – около ста. Вы правда думаете, что это ещё можно как-то исправить? – Она так и не взглянула Александра, только дёрнула головой, будто снова почувствовав на своей шее холодную чужую руку. – Я тогда очень хорошо поняла, что ребёнок не может родиться в такой грязи – и это правильно, что не может. Мне пытались объяснить, что у меня внутри просто что-то сломалось, но я всё равно это по-своему поняла. – Александр молчал и только смотрел на неё, и она чувствовала на себе его взгляд. Наконец сама подняла на него потемневшие глаза. – Вы теперь думаете, как мне удалось выжить? Я и сама не знаю. Никто не знает. Я как будто... не могу умереть. Хочу, а не могу. Даже вчера... – Неужели правда... хочешь? – очень тихо спросил Александр. – Каким бы ни было твоё прошлое, сейчас ты сама можешь решать, какой будет твоя жизнь. – Да что я могу... решить? – Клэр устало оперлась на край стола. – Разве я могу решить перестать быть иностранкой? Могу решить, что рожу ребёнка от любимого человека вопреки тому, что моё изуродованное тело на это неспособно? Могу решить, что Серёжа не должен казнить себя из-за Сони и их дочери, потому что он ни в чём не виноват? Разве что-то изменится только оттого, что я хочу, чтобы это было так? – Я не говорил, что это будет просто, – мягко возразил Александр. Помедлил и всё же коснулся осторожно её плеча. Клэр не отстранилась, только прикрыла на мгновение глаза. – Люди часто говорят другое, но, поверь, я знаю, что время не лечит. Знаю, как тяжело, как невозможно порой простить самого себя. Как невыносимо чувствовать себя беспомощным, неспособным хоть что-то исправить. Вернуть того, кого потерял. Спасти, удержать того, кого вот-вот потеряешь. Помочь тому, кто, кажется, стоит на самом краю страшной пропасти. Тебя ведь это сейчас пугает больше всего, да? То, что у Серёжи будто бы земля ушла из-под ног, а ты боишься, что не сможешь его поддержать? – Я не знаю... как, – сдавленно проговорила Клэр. – Что бы я ни сказала... Нет таких слов, которые могли бы его утешить. Я могу сколько угодно говорить ему, что он не виноват, но он всё равно мне не поверит. Будет думать, что я говорю так только потому, что люблю его. – Да, ты права, словами тут едва ли поможешь, – тяжело вздохнул Александр. – Он сам должен пройти этот путь. Он сильный, Клэр. Он сможет. И, даже если сейчас он верит, что его мир рухнул навсегда, безвозвратно, однажды он вспомнит о том, в чём видел смысл своей жизни. Поймёт, что ему по-прежнему есть, ради чего жить. – А что же делать мне? – тихо спросила Клэр, с трудом подняв на его глаза. – Просто смотреть, как он мучается, и ждать, когда же это наконец случится? Я не смогу, я этого не вынесу... – Просто будь рядом, – мягко проговорил Александр. – Он теперь, скорее всего, захочет отдалиться от всех родных и друзей, но отдалиться от тебя он ведь не сможет. Он даже может начать убеждать себя в том, что все другие сами от него отвернулись, потому что узнали, поняли, что он недостоин их любви, но он не сможет убедить себя в том, что и ты его разлюбила. Ты не сможешь спасти его против его воли, Клэр. Никто не сможет. Но ты можешь напомнить ему о том, ради чего всё это было нужно. Она тяжело, судорожно вздохнула, провела рукой по разбитому, исцарапанному лицу. – Я так устала... – горестно, со слезами в голосе проговорила, почти простонала она. – Простите, я не хотела жаловаться, но мне правда очень больно и так страшно, и я не знаю, как я смогу... У меня совсем не осталось сил, и хочется только забиться в угол и плакать... Из груди Клэр вырвался глухой стон: она до крови закусила и без того разбитые губы, чтобы удержать его, но у неё не получилось. Неловко поднявшись со стула, она отошла к окну; ей хотелось поднять, запрокинуть голову, чтобы предательские слёзы закатились обратно в воспалённые, будто обожжённые глаза, но порез на шее очень саднил, и мешала повязка, и от усталости и боли кружилась голова. Она вцепилась в подоконник, краем глаза видя, как покачивается дом напротив – светло-серый на фоне пасмурного неба. В прогнозе погоды сказали, что вечером будет солнечно, но сейчас она не могла представить, не могла вспомнить, что это такое – когда весь город тонет в золотистой дымке летнего солнца. Это было что-то очень далёкое, почти ненастоящее – как солнечная улыбка её Серёжи, ещё не знавшего той боли, что разорвёт пополам его жизнь. Тёплая рука мягко легла на её плечо – и, словно это был какой-то сигнал, словно рухнула плотина внутри неё, слёзы беспомощно покатились по её бледным щекам. Она не сопротивлялась – не могла и не хотела, – когда Александр осторожно, бережно обнял её за плечи, не удерживая, только поддерживая, готовый в любое мгновение выпустить её из своих рук. Она не хотела этого. Она спрятала лицо у него на плече. В груди было очень больно от рвавшихся наружу рыданий. Становилось легче от того, как ласково он гладил её по голове. И слова – такие, каких она не слышала ни разу в жизни, – согрели её озябшую, измученную душу. – Поплачь, доченька... поплачь. Я с тобой.***
– Когда думаешь об этом теперь, всё кажется таким... безумием. Страшной, жестокой нелепицей. Как это могло... Не знаю, не понимаю, не могу понять... Сергей прислонился лбом к прохладному стеклу. За окном был виден двор с детской площадкой и разноцветными прямоугольниками стоявших у обочины машин; пышные кроны деревьев неслышно шелестели под прикосновениями июльского ветра, и всё было залито жемчужно-серым светом, потому что солнечные лучи не пробивались сквозь плотную пелену облаков. Пепел. Он почему-то представил, как с неба вдруг начинают падать серые хлопья пепла – летний снег, безжизненный, горький, заставляющий чувствовать одиночество, безнадёжность и страх. Неуместный, невозможный, бессмысленный. – Ты ведь сам сказал, что писал ей о том, как ждёшь встречи, и звонил, а она или отвечала будто бы невпопад, или не отвечала вовсе. Немудрено, что ты обиделся, – утешающе, понимающе проговорила Клавдия Васильевна. – Нет... нет, – мотнул головой Сергей. Смотреть в глаза Сониной бабушке не было сил, и он смотрел в серое небо и ждал горького пепельного снега. – Это не то, я не обиделся, я просто... Не знаю... Подумал, что, может, она больше не хочет меня видеть, просто не может об этом прямо сказать. Вы ведь знаете, какая она... была. – Горло сдавил невидимый стальной обруч. Цепочка наручников, наброшенная холодной чужой рукой. Вадим бы задохнулся от счастья, увидев, во что превратилась его жизнь. – Я думал, что, может быть, она встретила кого-то, кто понравился ей больше, чем я, и теперь стесняется, не хочет меня обидеть, причинить боль. – Вот и Сонечка похожее думала иногда, – вздохнула Клавдия Васильевна. – И ещё, конечно, думала, что это из-за ребёнка. Мол, у вас и речи не было о том, чтобы вот так, сразу, дети, а она, неосторожная такая, тебя подвела. Опозорила даже. Ещё говорила, что ты, может быть, и вовсе не хотел детей... – Я такого никогда ей не говорил! – горячо возразил Сергей. – Но говорил ведь, что служба у тебя будет опасная, и что с такой службой и вовсе опасно семью иметь? – мягко проговорила Клавдия Васильевна. – Что и жена, и дети в одночасье могут одни остаться, и будет уже не жена, а вдова с сиротами. А если, не дай бог, обвинят в чём-то, самые близкие первыми пострадают. Говорил? – Говорил, – хмуро отозвался Сергей, снова уткнувшись лбом в оконное стекло. – Только я ведь не имел в виду, что у нас с ней не будет семьи. Просто... предупреждал. Вдруг она бы не захотела... так? – Ты сказал, что был уверен, что вы поженитесь. – Да. Иначе я бы никогда... – Сергей запнулся, замолчал, прикрыл на мгновение глаза, и перед ними так ярко встала далёкая апрельская ночь, и так сияли в этой душистой весенней темноте Сонины глаза. Он так и не сумел оценить по достоинству её великий дар. – А ты говорил ей об этом когда-нибудь? Хоть раз сказал, что видишь в ней свою будущую жену? Сергей обречённо покачал головой. – Я думал, она и так это знает. «Думал, думал, думал...» От каждого нового «думал» к горлу подкатывала тошнота. Как много он думал, и как мало, оказывается, понимал. Смотрел, но не видел. Слышал, но не слушал. Во всём был уверен, но не почувствовал того, что было единственно важным. – Я должен был приехать к ней. Сказать, что... – Любишь? Тихое слово заставило его вздрогнуть так, словно по спине прошлись плетью. – Я был... влюблён, – сдавленно проговорил он наконец. Те же слова, что он сказал Сониной матери, но в этот раз произнести их было куда труднее. Мучительное осознание того, что эта его «влюблённость» не давала ему никакого права ломать Сонину жизнь, давило его к земле холодной чёрной плитой. Той, на которой были написаны имена и скупые даты жизни и смерти. – Простите... – выдохнул после долгого, мучительного молчания Сергей, прекрасно понимая, что это ненужное слово уже ничего не изменит. – Соня на тебя зла не держала, и я не стану, – просто ответила Клавдия Васильевна. – Мучилась она тогда сильно, не знала, что делать, и сказать боялась, совета попросить не могла. Матери боялась, и что осуждать будут. Распутницей, гулящей назовут. Слава богу, друзья у неё там, в университете, хорошие были: помогали, чем могли, с Оленькой сидели. Да хотя бы и добрым словом всегда могли поддержать. Тяжело ей было, а только она не жаловалась никогда. И так доченьку свою любила... Клавдия Васильевна замолчала. Вытащила из кармана белый платочек, вытерла быстро глаза, глядя в сторону, но Сергей всё равно заметил. Он весь был теперь как открытая рана. Словно сняли с него всю кожу, и каждое слово, каждый взгляд касались обнажённых нервов. Били, как разряд тока. – Она когда-нибудь спрашивала... про меня? Оленька. – Сергей чувствовал, что у него нет права задавать такие вопросы, но знал, что никогда не узнает ответов, если не спросит Сонину бабушку прямо сейчас. Хватит ли у него ещё когда-нибудь духу прийти к ней? – Спрашивала, конечно, – тяжко вздохнула та, уронив руки на колени. – Сонечка фотографии ей твои показывала и рассказывала, какой ты замечательный. – Какой? – непонимающе переспросил Сергей. – Замечательный, – терпеливо, как маленькому, повторила Клавдия Васильевна. – Зачем она так говорила? – Чтобы Оленька тебя любила, как любила она сама. Боль сдавила ему грудь железными тисками, и Сергей медленно, держась за край подоконника, опустился на пол и тяжело привалился спиной к стене. Взгляд зацепился за закрытую картонную коробку, и на мгновение ему представилось, что там, внутри, лежат два израненных, кровоточащих сердца – ещё живых, потому что он почти услышал, как они бьются. Потом он понял, что это стучит его собственное, и очень удивился. Он всегда верил, что это самое-самое страшное, что только может быть – предать того, кто тебе верил, – и не понимал, почему он всё ещё жив. Почему не ударила с неба молния, и земля не разошлась и не поглотила его – навсегда и на веки вечные. – Я их бросил, – глухо, в пол, уронил он, силясь разглядеть землю сквозь пять этажей. – Как она могла... любить? – Оленька? Соня ей такого никогда не говорила. Только что ты тоже учишься, и для тебя это очень-очень важно, поэтому тебя нельзя отвлекать. Оленька ведь была такая... робкая, вся в Сонечку. Ей один раз сказали, и она больше не спрашивала, можно ли «к папе» хотя бы на праздники. Мы ей, правда, подарки дарили... как будто бы от тебя. Я присылала из Москвы: на день рождения и на Новый год. Ты не сердись, пожалуйста, что мы её... обманывали. – Как будто бы он мог. – Сонечка правда верила, что однажды ты захочешь увидеть дочку, поэтому и продолжала писать тебе письма, хотя и не получила от тебя ни одного. Она... до самого конца верила. Мертвенный холод медленно окутывал его, поднимаясь от паркета, как от вязкой, обманчивой поверхности болота. В голове стоял неумолчный гул, и вся неправильность, вся невозможность того, что происходило, давила, тянула, рвала на куски что-то у него внутри. Перед глазами мелькали написанные кровью на белом снеге страниц строки. «Оленька сегодня умерла». – Вы были с ними, когда Оленька... Сергей не договорил, запнулся, замолчал, потому что горло сдавило изнутри, потому что слёзы душили, и грудь забило ватой, и он, казалось, начал забывать слова, которыми разговаривают люди. То, что ему нужно было выразить, было чем-то другим, тем, что «после написанного», после сказанного, тем, что остаётся за буквами, слогами и словами, таится в голосе, в глубине глаз, в ставшем невозможным прикосновении. – Серёжа, ты уверен, что хочешь сейчас про это узнать? – осторожно спросила Клавдия Васильевна. Странно, страшно было видеть его таким. – Это ничего, что я мучаюсь, – с горьким, обречённым спокойствием отозвался Сергей. – Так и должно быть. Клавдия Васильевна, казалось, хотела возразить, но не стала. Слишком ясно было, что сейчас его невозможно переубедить. – Я приехала к ним, как только Соня позвонила и сказала, что у Оленьки пневмония. Она после этого быстро сгорела, всего в три дня. Сонечка от неё не отходила – не ела почти и совсем не спала. А Оленька... – Что? Сергей вскинул глаза на Клавдию Васильевну, чувствуя, что за её дрожащим голосом таится что-то страшное – страшнее, чем всё, что уже открылось ему. Он уже смотрел в бездну, и бездна смотрела в него, и вот сейчас она наконец поглотит его, и это будет именно то, чего он и заслужил. Клавдия Васильевна мучительно вздохнула, отведя на мгновение взгляд, но Сергей смотрел на неё так пристально, что она поняла: он теперь не отступится. Выпьет эту чашу до дна, какой бы невыносимо горькой она ни была. – Оленька всё время фотографию твою в ручках держала – ту, на которой вы с Сонечкой в деревне. Соня ей объяснила, что она тогда уже носила её под сердцем, и получалось, что на этой фотографии вы были втроём. Вот Оленька и смотрела всё на неё. И... спрашивала, приедет ли папа, чтобы с ней попрощаться. Это... ничего, Серёжа. Не стыдно плакать, когда у тебя умер ребёнок. Сергей почти не слышал её – словно между ними, нет, между ним и всеми живыми людьми встала вдруг неодолимая стена. Он закрыл лицо руками, он ослеп – так ему казалось, потому что горькие слёзы выжгли ему глаза. Он не должен больше ничего видеть, ничего слышать, он предатель, предатель, предатель, он должен лежать в земле и задыхаться от того, что она давит ему грудь. – Сонечка потом очень жалела, что не позвонила тебе. Говорила, что она тогда сама будто бы умирала, что не верила, будто что-то ещё можно исправить. Что потом, после, вообще ещё будет хоть что-то. Ещё... боялась, что ты станешь её проклинать за то, что она не уберегла вашу дочку. Да, ей, казалось бы, только и думать, что тебе до неё и дела нет, а вот всё равно этого боялась. И, может быть, ещё больше боялась услышать, что тебе правда нет дела, и поэтому ты не приедешь. Она потом очень винила себя за то, что думала о тебе так плохо. Всё объясняла мне про твою учёбу, про службу, и что должно быть что-то ужасно важное, из-за чего ты не хочешь ничего знать о ней и об Оленьке. Ей даже удалось сделать так, чтобы Оленьку здесь, в Москве, похоронили. Она не знала, что ты в Припять вернулся, и думала, что так она будет... ближе. А сама уехала далеко-далеко, чтобы случайно тебя не встретить. Больше она уж этого не ждала... встречи. Говорила, что и в глаза тебе взглянуть не посмела бы оттого, как она виновата. – Она была одна, когда... когда умирала? – Было так странно, что он ещё помнил, ещё понимал какие-то слова. Что они, эти простые человеческие слова, могли выразить хотя бы частицу той непереносимой боли, что выжигала изнутри всё живое. Не было там больше ни тепла, ни света. Только серый пепел. Горькая гарь. – Нет, Серёжа, я и тогда с ней была. Она мне ничего про свою болезнь не рассказывала, а я без предупреждения приехала, хотела её удивить. К Новому году помочь подготовиться. Не знала, что уж... поздно. – По щекам Клавдии Васильевны катились слёзы, и голос её дрожал, и за эти томительные минуты она, казалось, постарела на двадцать лет. – В больницу она ложиться не хотела, да я уговорила. У неё там подруги работали, присматривали за ней. Она мне призналась, что знала про свою пневмонию, но ничего никому не сказала. Попросила прощения и всё пыталась объяснить, что иначе не могла. Ещё говорила, что во время жара видела Оленьку, и что она её очень ждёт. Спрашивала, нет ли от тебя письма. Очень хотела тебя увидеть... в последний раз. Стена больно ударила его по затылку: это, наверное, начал рушиться дом. Это правильно, так и должно было быть, потому что за предательство нужно наказывать, за него нужно расплачиваться жизнью, кровью смывать этот горький пепел, ничего уже не вернуть, не исправить, но нужно отдать жизнь, нельзя оставлять себе жизнь, когда её нет у тех, кто тебе верил, кого ты предал, оставил, неважно, почему, нет оправданий, не может быть объяснений, просто ему верили, а он предал, его ждали, а он не пришёл, и пусть ему теперь больно – это никогда не сравнится с тем, что чувствовали, умирая, они. – Сонечка попросила меня собрать кое-что... для тебя. Сложить в коробку, и, когда ты приедешь и спросишь про неё, отдать. – «Когда»? – Да. Она всё-таки верила, что это случится. Ещё... письмо, которое она написала в последний день. Оно тоже здесь. Хочешь посмотреть? Сергею казалось, что старая картонная коробка смотрит на него укоризненно, хмуро. Не хочет даваться ему в руки, не хочет, чтобы он её открывал, чтобы прикасался к вещам, хранившим тепло Сониных рук. Зимой руки у неё очень мёрзли, но так быстро отогревались, когда он дышал на них, поднося близко-близко к своему лицу. Она смущённо улыбалась и смотрела на него с любовью в глазах. Той любовью, которой он так и не сумел разгадать. Сверху лежали белые рукавички со смешными кругленькими снегирями: Сергей сразу узнал их по одной из Оленькиных фотографий. Клавдия Васильевна сказала, что Соня связала их сама. Потом показала любимую Олину книжку: «Винни Пух и все-все-все». Она так и не успела научиться читать, потому что ей было всего три с половиной, когда она умерла, но ей очень нравилось слушать, как читает мама, и разглядывать красивые картинки. Ещё в коробке были рисунки, которые она готовила к Новому году и «дню рождения папы», и которые Соня отсылала ему, на самом деле отправляя бабушке. Гербарий из скромных полевых цветов. Самодельный ночник в виде деревянного домика: если зажечь внутри свет, то окна в нём станут тёплыми, золотыми. Мягкий белый зайчик – тот самый, с фотографии, на которой Соня сидела вместе с дочкой на скамейке под цветущей сиренью; Клавдия Васильевна сказала, что он был её любимцем, и она звала его Снежком. Ещё был небольшой альбом с фотографиями и дневник, который Соня вела, когда уже уехала в маленький городок, затерянный среди сибирских лесов. Ей очень хотелось, чтобы Сергей его сохранил, потому что тогда, перед смертью, ей было страшно думать, что после неё совсем ничего не останется, и всё, что она думала и чувствовала, исчезнет навсегда. – Вот то письмо. Последнее. – Руки Клавдии Васильевны дрожали, когда она подала Сергею белый как снег конверт. Он взял его, боясь обжечься, боясь увидеть, как проступают на бумаге написанные кровью строки. – Сонечка просила сказать тебе кое-что, когда я его отдам. – Что? – Собственный голос казался Сергею чужим, незнакомым, неприятным. Как будто ржавым железом по стеклу. – Что она никогда не жалела ни об одной минуте, проведённой с тобой. Из конверта на его ладонь выскользнула тонкая золотая цепочка с подвеской – веточкой рябины. Покрытые красной эмалью ягоды были похожи на капли крови.***
Ленинградский вокзал был похож на торт с кремом – особенно в тот день в конце августа, когда солнце тянулось к нему последними летними лучами. Народу было много, и больше всего – студентов: те, кто учился в городе на Неве, спешили вернуться к началу занятий. Кто-то громко, но неразборчиво окликал то ли Валентина, то ли Вениамина. Где-то весело, от души смеялись. – Она же очень дорогая, – в который уже раз растерянно повторила Соня, осторожно касаясь кончиками пальцев лежавшей у неё на груди золотой рябиновой веточки. На ней было светлое платье, и солнце отливало в её волнистых волосах тусклым золотом, и так она была хороша, что Сергей не мог на неё наглядеться. – Мне для моей Рябинки ничего не жалко! – горячо заверил он, мягко сжав её руку. Ему невыносимо, почти до боли хотелось её поцеловать, но она сгорела бы от стыда, если бы он сделал это вот так, при всех. Оставалось только вспоминать, как ещё этим утром она доверчиво отзывалась на его ласку – тёплая, сонная, такая родная. – Будешь на неё смотреть и меня вспоминать! – Как будто бы я могу тебя забыть! – чуточку обиженно отозвалась Соня. Сергей знал, что она очень рада этому подарку – и ничего, что стесняется и думает, будто не заслужила. У него ещё есть целая жизнь, чтобы доказать ей, что она заслуживает всего счастья, какое только возможно на свете! – Тебе нездоровится? – осторожно спросил он, видя заплескавшуюся вдруг в глазах Сони тоску. – Нет, – покачала она головой. – Просто... страшно почему-то. Как будто не увидимся мы больше. – Сонечка, милая, ну что ты такое придумала? – ласково проговорил Сергей, легко коснувшись её лица. – Тебе плохой сон приснился? Так ты не думай об этом, забудь! Один год мы уже пережили, сможем и с остальными справиться! Он чувствовал, что его уверенный тон вовсе не убедил Соню, но она всё равно кивнула, и на губах её появилась робкая улыбка. Она, правда, очень неохотно пошла к поезду; засмеялась, когда Сергей вместе с Андреем помогали ей забраться по ступенькам и втаскивали неповоротливый чемодан, но снова загрустила, когда они, пристроив её багаж, сели на нижнюю полку. До отправления оставалось пять минут. Андрей попрощался, крепко обняв Соню, и вышел, оставив их с Сергеем вдвоём. Мимо проходили другие пассажиры, но все были заняты друг другом, своими билетами и багажом, никто не обращал на них внимания, и Соня, не таясь, а, может быть, ничего уже не боясь на краю чёрной пропасти, доверчиво сжимала руку Сергея. – Вот увидишь, время быстро пройдёт! – беспомощно пытался утешить её Сергей. – На Новый год уедем в Припять, как в прошлый раз. Помнишь, как было хорошо? Соня кивнула с печальной улыбкой на губах, веря каждому его слову и чувствуя внутри себя какую-то другую, горькую-горькую правду. Она молчала, вздыхала, сжимала его руку и с такой мукой в глазах смотрела на большие вокзальные часы за окном, словно те отсчитывали мгновения до её смерти. Она вздрогнула, как от удара, когда провожающих попросили покинуть вагон. Сергей поднялся, и она порывисто подалась к нему, обхватила за шею и, не думая больше о том, что кто-то может увидеть, стала целовать его лицо. – Пожалуйста, Серёжа, не уходи... Я не могу без тебя, не могу, не могу, – сбивчиво, прерывисто шептала она. Сергей обнимал её в ответ, растерянно гладил её волосы, не зная, что сказать, как успокоить. Ему тоже стало вдруг страшно, потому что Соня, всегда такая тихая, робкая Соня, распахнула перед ним сердце, и вместо привычной, родной нежности и преданности оттуда плеснуло горечью и болью. Он не понимал, отчего это, пытался вспомнить, что же он сделал не так, у него не получалось, он только гладил её волосы, её спину, и она была такой горячей под тонкой тканью своего простого светлого платья, и ему хотелось прижать её к себе крепко-крепко, подхватить на руки и вынести из этого горя, как выносят из огня, унести, забрать отсюда, это ведь так нелепо, так глупо, что они, желая быть вместе, расстаются, это неправильно, «с любимыми не расставайтесь», откуда ему знать, что поезд доедет, не оторвёт колёс от рельсов, не пойдёт под откос вместе с его Соней, его Рябинкой, у неё такое чуткое сердце, ей страшно, и это не просто так, должна быть причина, и что, если она права, и он не может просто уйти, отпустить, она целует его, как в последний раз, больше не боится, что увидят, узнают, это не важно, когда на краю, когда перед концом, кто-то снова повторяет слово «провожающие», но он не помнит, что оно значит, и только откуда-то из глубины всплывает «в последний путь». – Сонечка, милая, я в эти выходные к тебе приеду! Прямо в пятницу вечером! – Тогда он ещё не знал, что никто его не отпустит. Никакой «личной жизни» до каникул – только если болен кто-то из семьи. Он не мог объяснить, что Соня – тоже семья. Не мог объяснить, что она тоже больна – от боли и тоски, от желания быть рядом с любимым человеком. Нет, он не приедет – теперь уже никогда. – Хорошо, Серёжа, – тихо, обречённо улыбнулась она, нежно обхватив руками его лицо. – Спасибо тебе... за всё. Двери ещё были открыты, но в тамбуре всё равно царил полумрак. – Позвони сразу, как приедешь в общежитие! Обещаешь? – Обещаю. Она смотрела на него так, словно обещала ему нечто несравнимо большее, но у неё не было слов для того, чтобы об этом рассказать. Что-то большое и страшное происходило между ними здесь, сейчас, и проводница больше не повторяла своё бессмысленное «провожающие», только говорила, что поезд вот-вот поедет, просила поспешить, смущённо отводила глаза, когда Соня в последний раз прижималась к его груди, а он целовал её мокрое от слёз лицо. Она вся дрожала, когда он отпустил её руку – и это была такая мука, что он смог вздохнуть, лишь спустившись вниз, на платформу. Это был всего один шаг, но ему показалось, что он прыгнул в чёрную бездну. Он обернулся: Соня осталась наверху – его тоненькая, хрупкая Рябинка в светлом платье. Луч солнца успел коснуться её волос и золотой веточки у неё на груди, прежде чем металлические двери вагона сомкнулись, отделяя их друг от друга. Это было так дико, так нелепо – просто отпустить руки, позволить поезду уехать. Она ещё успела дойти до своего окна. Припала к нему, вглядываясь в лицо Сергея полными огромного горя глазами. Андрей о чём-то спрашивал его встревоженным голосом, но Сергей не мог разобрать его слов, будто и вовсе перестал их понимать. Он бросился вслед за поездом, за светлым платьем по ту сторону пыльного стекла, за глазами, похожими цветом на омытые дождём луговые травы, за первой, хрупкой нежностью, за покидавшей его навсегда юностью, за тоненькой Рябинкой, которая всегда была и будет только его. Он долго провожал взглядом поезд, стоя у самого конца платформы и задыхаясь. Тогда он видел Соню в последний раз.***
Предвечернее солнце, разогнав скучные серые облака, умиротворённо раскинулось над Москвой тёплой прозрачной дымкой, озаряя крыши, отражаясь в окнах вспышками золотого огня. Одетые в белое люди медленно, неуверенно выбредали в сад из открытых двойных дверей. Смотрели по сторонам: кто с искренней радостью, кто с удивлением, кто с грустью. Тихо переговариваясь, они разбредались по дорожкам, любуясь цветами и слушая птиц. Из открытого окна столовой на первом этаже лилась чистая, красивая музыка, и слышался звон посуды. – Привет, Сергей Александрович! Сергей, сидевший на одной из скамеек под пышным кустом чёрной бузины, так глубоко погрузился в свои мысли, что не слышал лёгких шагов и вздрогнул от этого приветствия. Встрепенулся, поднялся, взглянув на стоявшую подле него молодую женщину в простом белом платье. Тёмные кудри до плеч чуть прикрывали шрам на левой щеке. Спокойные серые глаза смотрели приветливо, но в глубине их плескалась неизбывная тоска. – Здравствуй, Алёна. Она улыбнулась одними уголками губ, кивнула и опустилась на край скамьи. Положила на колени альбом для рисования и футляр с карандашами. Теперь присевший рядом Сергей мог видеть только правую половину её лица, и так легко было забыть о существовании шрама, потому что он был таким неуместным, нелепым, чужим. Тогда, раньше, она признавалась ему, что ей иногда кажется, что это и не шрам вовсе, а так, переводная картинка, которую можно оторвать, если очень постараться. Не получилось. – Я надеялась, что ты как-нибудь меня навестишь, – спокойно проговорила Алёна, подняв на него глаза. Последний раз Сергей виделся с ней после выпуска из Высшей школы, как раз перед возвращением в Припять. Сейчас он, правда, думал не об этом, а о странной безмятежности Алёны, и не мог решить, её ли она на самом деле, или это всё от лекарств, которые она принимает уже семь лет. Лекарств, которые вовсе не были ей нужны, которые не могли помочь. – Я редко бываю в Москве, – медленно проговорил Сергей. Хотелось сказать что-то другое, но он не знал, что и как. – Так и живёшь в Припяти? – Да. Алёна тогда удивлялась, что он, имея возможность остаться служить в столице, так страстно хочет вернуться в город, который, в сущности, не был ему родным. Родной была Москва, где он родился, а Припять... Он так долго и так увлечённо живописал Алёне полесские красоты, что она даже посетовала, что не сможет увидеть их сама. Сергей возразил, что она ведь не останется в лечебнице для душевнобольных навсегда, и, если захочет, обязательно побывает однажды и в Припяти. Она тогда ничего не сказала, только покачала головой. – Родители навещают? – осторожно спросил Сергей. – Мама... иногда. Отец приезжал в прошлом году, просил вернуться и даже прощения просил... представляешь? – Алёна горько и презрительно усмехнулся, поглядев куда-то вдаль, на солнечные всполохи, отражавшиеся в распахнутых стеклянных глазах домов. – Я сказала, что не выйду отсюда. Он раскричался, рассказал в подробностях, какая я неблагодарная, какой я позор для их семьи. Я ничего не отвечала, и ему быстро надоело. Он просто уехал и больше не возвращался. Мама иногда приходит и каждый раз начинает уговаривать передумать. Ну, или хотя бы подумать. А я смотрю на неё и всё вспоминаю, как она меня тогда... уговаривала. Мол, она сама, замуж выйдя, «всякое терпела», и я «потерплю». Такая... гадость. – Алёна повела плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя что-то противное, липкое, мерзкое. – Я ещё тогда, семь лет назад поняла, что им не дочь нужна, а хорошенькая послушная кукла, которой можно гордиться перед знакомыми. А меня тошнит от этих «все так живут», «такова женская доля» и «нужно терпеть». Мне в детстве часто говорили, что у «хороших девочек» и жизнь обязательно будет «хорошей». Так вот я очень старалась быть хорошей девочкой. Только я теперь здесь, в сумасшедшем доме, а выродку, который меня изнасиловал, наверное, до сих пор сочувствуют. Утешают, что оно и к лучшему, что он на такой шлюхе, как я, не женился. – Вряд ли сейчас ему кто-то очень сочувствует. Алёна резко повернула голову, и от этого быстрого движения шрам будто бы расчертил, разрезал пополам её лицо. – В смысле? – Его пару лет назад посадили вместе с отцом за растрату. – Ужасное преступление, – насмешливо и горько бросила в сторону Алёна. Сергей был рад тому, что с неё слетела та неестественная безмятежность. Он действительно боялся, что лекарства отравили её за долгие семь лет. – Ты по делам приехал? – спросила после долгого молчания Алёна. Она раскрыла лежавший у неё на коленях альбом, вытащила из футляра остро заточенный простой карандаш, бросила на Сергея короткий взгляд и, откинувшись на спинку скамейки, стала легко водить грифелем по белому снегу бумаги. – Да, у меня были... дела, – с трудом проговорил Сергей. Обыденное «дела» плохо описывало посещение могилы дочери, о которой ты узнал только накануне вечером, но изливать свою боль и без того измученной Алёне не хотелось. – И к тебе у меня тоже... дело. – Ко мне? – Она удивлённо приподняла брови. – Я бы очень хотел забрать тебя отсюда. Она долго и неотрывно смотрела ему в глаза, и Сергею стоило большого труда не отвести взгляд. Он самому себе казался беспомощным, сломанным, слабым, и ему казалось, что Алёна сможет это понять, если приглядится. И тогда, конечно, откажется, потому что на самом деле он ведь никому не может помочь. – Зачем? – коротко спросила она наконец. – Чтобы ты... жила. – Я больше ничего не знаю о жизни за этим забором. – Алёна кивнула в сторону высокой бетонной ограды. Опасных сумасшедших в этой лечебнице не держали, но ограждение было ровно такое, какое положено. – И, если честно, не хочу знать. Раз уж я не смогла найти своё место в мире, где тебя предают те, кому ты веришь, значит, его для меня там и не было. Сергей дёрнулся, как от удара, но Алёна не заметила этого, снова опустив глаза на свой рисунок. – Не все ведь... такие, – сдавленно проговорил он. – Не все, конечно. Ты не думай, я тебе очень благодарна, потому что тогда только ты один смог меня понять. Если бы не это, я бы, наверное, и в самом деле сошла с ума. Трудно не сойти, когда все вокруг твердят, что «всё было не так», что я «всё выдумала» или «неправильно поняла». Что «сама виновата», в конце концов. Ни один человек, кроме тебя, не сказал тогда, что это не моя вина. Что я жертва, а не преступница. Алёна замолчала. Молчал и Сергей: сидел на самом краю, опустив голову, глядя на свои сцепленные руки. Карандаш легонько поскрипывал на белом снегу альбомного листа, и шуршала в пышных зелёных ветвях маленькая птичка. – Я хочу помочь тебе. Остриё карандаша замерло, не коснувшись бумаги. Сергей повернул голову, чувствуя на себе пристальный взгляд Алёны, и в шее у него хрустнуло, как будто её сдавила петля. – У тебя что-то случилось? Он медленно, прерывисто вздохнул. – Помнишь, я рассказывал тебе про свою подругу, Соню? – Да, конечно. Ты говорил, что на неё напали, когда вы ещё учились в школе, и что из-за этого ты так насильников ненавидишь. – Ну... с тех пор у меня только прибавилось причин. Краем глаза он заметил, как дрогнула рука Алёны, но она не стала ничего спрашивать, и Сергей, с трудом подбирая слова, продолжил: – Вчера я узнал, что у неё была от меня дочь, и что они обе умерли. То есть... Я знал, конечно, про Соню. Не знал только, что у нас был ребёнок. Я приехал, чтобы сходить на их могилы. – Как же ты... не знал? – растерянно спросила Алёна. – Был один... не человек, а так, тварь. Он хотел нас разлучить, перехватывал и крал письма, Соне наврал, что я не хочу её видеть... Это не оправдание, конечно. Даже не... объяснение. Просто всё так... Сергей запнулся, замолчал, чувствуя, что у него внутри уже закончились слова, в которые он мог бы облечь своё невыразимое горе, безвозвратную потерю. – И теперь ты думаешь, что ты плохой человек, и хочешь помочь мне, чтобы почувствовать себя хорошим? – тихо, с едва различимой, но всё-таки ощутимой горечью в голосе уточнила Алёна, всё так же пристально глядя на него. Он только опустил ещё ниже голову и отвернулся. – Зачем ты... так? «Хорошим» я уже никогда не буду. Я просто хочу помочь. – Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть, – проговорила после недолгого молчания Алёна. – Я давно уже почти ни с кем не разговариваю... разучилась, наверное. – Она тяжело вздохнула и снова взглянула куда-то вдаль. Предвечернее солнце ласково золотило верхушки деревьев. – И что же я буду делать, если уйду отсюда с тобой? Только не говори, что «просто жить». Ничего там не... просто. Я даже в художественном училище не доучилась. Только что школу успела закончить. Где я буду жить? Работать? – Я помогу! – снова вскинулся Сергей. – К осени восстановим тебя в училище, получишь комнату в общежитии! – До осени ещё почти два месяца, – заметила Алёна. В её голосе впервые проскользнули неуверенные нотки, и Сергей ухватился за их отзвуки, как утопающий за соломинку. – Я устрою тебя в Припяти. У нас там и общежития, и гостиница. У родных, у друзей... да хоть у себя! – У тебя? – сдержанно переспросила Алёна. – Я не один живу, – быстро прибавил Сергей. Больно было видеть набежавшую, пусть всего на мгновение, тень на лице Алёны. – У меня... жена. И ещё дочь... иногда. – «Иногда дочь»? А иногда кто? – непонимающе переспросила Алёна. – Саша из детского дома, и я пока не оформил бумаги на удочерение, но она всё равно мне дочь. И... официально я ещё не женат. – Но она всё равно тебе жена. Сергей кивнул. На губах Алёны снова появилась едва заметная улыбка. – Странный ты, Сергей Александрович. Ну как я выйду-то отсюда? Кто меня выпустит? – Под мою ответственность. – Не хочу показаться неблагодарной, но в прошлый раз тебя едва из Высшей школы не выгнали. – Я же не опасного преступника с психическими отклонениями на волю выпускаю. Мы-то знаем, что ты всегда была здорова. Алёна долго молчала, водя карандашом по альбомному листу. Потом спросила, не поднимая глаз: – И что, ты заберёшь меня отсюда прямо сейчас? – Да. Ты ведь не хочешь провести здесь ещё лет шестьдесят? Она замерла, закусила губу, глядя в невидимую точку на белом листе. – И куда... потом? – К моим друзьям. Поужинаем, потом поедем в аэропорт. Я куплю тебе билет. К ночи уже будем в Припяти. Алёна тряхнула тёмными кудрями, прикрыла на мгновение глаза. – Странно всё это... Очень уж неожиданно. – Она замолчала, и Сергей успел заметить, как в глазах её заплескалась мучительная тоска, ещё до того, как она решительно мотнула головой. – Да нет. Куда я с таким лицом? Чтобы опять пялились? Пальцем тыкали? Спрашивали, кто это меня «так»? Чтобы в сумасшедшие, в истерички записали, если я кому правду расскажу? – Там есть люди, которые тебя поймут, – тихо проговорил Сергей и, прежде чем успел подумать, мягко сжал руку Алёны. Только поймав на себе её удивлённый взгляд, понял, что сделал. – Прости, я не... – Да нет, ничего, – тоже тихо проговорила она в ответ, не отнимая руки. – И кто же это меня захочет понять? – Моя жена. И ещё... подруга детства. С ними обеими случилось это… страшное. Они, как никто, смогут тебя понять. Поддержать. – Он замялся на мгновение, но всё-таки решился продолжить, в глубине души зная, что Клэр не осудила бы его за эту откровенность. – У моей жены тоже... шрамы. Много, целых тридцать три. И я очень её люблю. Алёна посмотрела на него как-то странно, а потом опустила глаза. Ему показалось, что губы её дрогнули от... обиды? – Это необязательно, чтобы меня кто-нибудь любил. И мне всё равно, что я уродина. Просто не хочу, чтобы на меня... смотрели. – Ты не уродина. Уродливы те, кто думает такое, глядя на тебя. – Правда? – недоверчиво спросила Алёна, глядя на него чуть исподлобья. – Конечно, правда, – устало, вымученно, но искренне улыбнулся Сергей. – Пойдёшь со мной? Она взглянула на невысокое белое здание, казавшееся до странности уютном в этом золотом предвечернем свете. Взглянула на людей, рассеянно бродивших по дорожкам сада. Глаза у неё сделались грустными: оттого, наверное, что она вспомнила про те «шестьдесят лет», которые, быть может, ей ещё суждено здесь провести. – Пойду, – тихо ответила она наконец. – И... вот, возьми. Сергей взял аккуратно вынутый из альбома белый лист. – Неужели это я такой красавец? – шутливо изумился он. – Ну... Жене понравится! – рассмеялась в ответ Алёна. Так искренне. Впервые за долгие семь лет.***
Наброшенная на город золотистая дымка превратилась в багряную, и солнечный шар уже клонился к горизонту, ласково касаясь последними лучами притихших домов. Сергей стоял у окна небольшой светлой кухни и думал о закрытой коробке, тихонько притаившейся в углу гостиной. Думал о непрочитанном письме, что лежало в кармане куртки – против сердца. – Алёна такая милая, – безмятежно заметила Катерина, войдя на кухню. Она поставила чайник на огонь и открыла буфет, чтобы достать тарелки. – Помочь? – Помоги. Ему так нравилось тогда, раньше, какими лучистыми становились её глаза, когда она улыбалась. Нравилось и теперь. Беременность и семейное счастье сделали её только краше, и неважно, что сама она никогда не считала себя красавицей. Было в ней... что-то. То, чего Сергей не смог бы описать словами. Просто тогда, раньше, увидев её больные глаза, он понял, что они очень нужны друг другу. – Твоя любимая, – улыбнулся Сергей, достав с полки белую чашку с ромашками, незабудками и нежно-розовыми клеверными «кашками». – Помнишь, как ты её уронила и так боялась посмотреть, разбилась она или нет, что не глядя выбежала из кухни и стала ждать, пока я не приду и не посмотрю сам? – Помню, – смущённо засмеялась Катерина. – Я, правда, боялась ещё и того, что ты решишь, будто я совсем с ума сошла. Она мамина, конечно, но из-за чашки так переживать... – Дело ведь не в вещах, а в памяти, которую они хранят, – тихо проговорил Сергей, всматриваясь в знакомый узор из скромных полевых цветов и думая о маленьких белых варежках со смешными кругленькими снегирями. Нет, дело не в вещах, а в том тепле, которое коснулось их когда-то. Он осторожно поставил чашку на стол, рассеянно отодвинул подальше от края тарелку, расписанную золотыми солнышками-одуванчиками, и снова отошёл к окну. Катерина молча наблюдала за ним, стиснув руки; поколебавшись несколько мгновений, всё же подошла. – Ты правда не сердишься на меня? – тихо, почти робко спросила она, стараясь заглянуть ему в глаза. Впервые за всё время, которое она его знала, это было трудно. Он никогда прежде не отводил так старательно взгляд – не только от неё, вообще ото всех. – Правда. Да я и не сердился. Ты ведь меня знаешь, я не в тебе, а в себе причину искал. Думал, что, может, был слишком навязчивым, или испугал тебя чем-то. Или ты решила, что это всё-таки... предательство. – Не там я предательство видела, – с горечью проговорила Катерина. – Не Гришу я предавала, который мне всегда только счастья желал, а тебя и саму себя. Забралась в своё горе, как в гроб, и похоронила себя прежде, чем умерла. Сергей наконец взглянул на неё – грустно и тепло. – Главное, что это прошло. Теперь ты ведь чувствуешь себя живой? – Да. Благодаря тебе. И нет, я не «преувеличиваю», – быстро прибавила Катерина, заранее отвергая его возражения. – Я тогда была... неправа. Трудно признавать свои ошибки, и ещё труднее простить их себе, признав, что каждый может их совершить. Вот... когда мы встретились, я хотела убить себя. Теперь я понимаю, что это было ошибкой, но тогда я была уверена, что это правильно, что это единственный выход. И потом... должна была рассказать тебе правду, а вместо этого сбежала, снова будучи уверенной, что поступаю правильно, что защищаю тебя. Причинила так много боли тебе и самой себе. – Ты ведь не нарочно, – мягко возразил Сергей. – Ты никому не хотела причинить зла. – А ты разве хотел? Разве... нарочно? – осторожно спросила Катерина. – О чём ты? – О Соне. Ты не желал ей зла. И, хоть и совершил ошибку, теперь раскаялся в ней. Разве этого недостаточно, чтобы перестать себя казнить? – Нет, – коротко бросил Сергей и отвернулся. Помолчал и проговорил с обидой в голосе: – Ты ведь винила себя в смерти своего ребёнка, почему же даже ты меня не понимаешь? Катерина хотела было что-то сказать, но осеклась и опустила глаза, обхватив руками округлый живот. – Прости, пожалуйста, я не хотел тебя расстраивать, – виновато проговорил Сергей. – Только я не могу принять никаких оправданий тому, что я сделал, поэтому лучше и не пытаться. – Тебе было всего восемнадцать... – вопреки его словам, всё же попыталась Катерина. – Неважно, сколько мне было. Я взял на себя ответственность и не справился с ней. Она молчала, растерянно глядя по сторонам, словно надеялась отыскать нужные слова где-то в пышных кронах деревьев за окном, среди золотисто-розовых облаков на закатном небе или на светлом потолке своей маленькой уютной кухни. – Я очень рад, что у тебя всё хорошо, – просто и искренне проговорил Сергей, видя её замешательство и не желая, чтобы она продолжала переживать из-за того, в чём не было ни капли её вины. – У тебя теперь семья, ребёнок... Имена уже выбрали? – Женя, – застенчиво улыбнулась Катерина. – Практично, – тихо рассмеялся Сергей. – Я правда рад за тебя... за вас обоих. Алексей очень хороший, и ему очень повезло, что он встретил тебя. – Ты тоже хороший, – тихо и светло улыбнулась Катерина, глядя на него своими лучистыми серыми глазами. Помедлила немного и робко прибавила: – Я правда ничего не делала, чтобы у меня не было ребёнка... от тебя. – Я знаю. – Сергей чуть помедлил и осторожно коснулся её руки. – А если бы был? – Тогда он был бы таким же замечательным, как отец, – искренне проговорила Катерина. – Или... она. – И ты бы не... расстроилась? – нерешительно спросил Сергей. Он и сам толком не понимал, зачем спрашивает об этом женщину, которая никогда уже не будет с ним. У которой теперь другая, лучшая, наверное, жизнь. Конечно, лучшая. – Нет. – На мгновение в её глазах промелькнуло какое-то болезненное выражение. – Я тогда многого... боялась, Серёжа. Боялась слишком привязаться, не понимая, что это «слишком» давно уже наступило. Боялась... потерять. Думала, что это непременно случится, если я снова стану женой офицера – как будто бы я переживала бы меньше, если бы не стала. Я была в этой... неопределённости, как в невесомости, одновременно боясь и того, что всё может измениться в любое мгновение, и того, что всё вдруг станет совершенно ясно. Но я хочу, чтобы ты знал: единственное, о чём я жалею, это то, как я была жестока к тебе. Как... неблагодарна. – Неправда, – мягко возразил Сергей. – Ты никогда не была такой. Просто тебе было очень больно и тяжело. – И ты три года залечивал мои раны, ничего не прося взамен. – Ты пекла такие чудесные пирожки с картошкой... Они ведь мои любимые, как ты можешь так говорить? Они оба рассмеялись, а только в глазах – серых и синих – плескалась тихая грусть. – Я часто думала, что ты со мной только из жалости. Иногда даже почти собиралась сказать, что мне это не нужно, что я тебя не держу, и что где-то там есть другая, с которой тебе будет лучше. А потом представляла, что... вот возвращаюсь я домой после уроков, а там – тишина, гулкая, пыльная, одинокая, и ты не читаешь книгу за кухонным столом, дожидаясь меня под шум закипающего чайника. Отоспавшийся после ночной смены, но всё равно ещё немножко сонный и взъерошенный. И так страшно мне становилось от одной мысли, что я больше никогда тебя таким не увижу, что хотелось броситься к тебе, вцепиться, сделать что угодно, чтобы только ты не уходил. Хотя бы... из жалости. – Мы были нужны друг другу, – дрогнувшим голосом проговорил Сергей. – В этом нет ничего плохого... неправильного. – Почему же ты не хочешь поверить, что правда меня спас? – тихо спросила Катерина. – Я просто... помог. – Нет. – Она покачала головой. – Именно что... спас. Тогда, в тот вечер на берегу реки, ты просто подошёл, и посмотрел на меня, и заговорил, и я вдруг почувствовала, что... существую. Что я не исчезла, как мне казалось до того. Что я живая, и что кому-то – хотя бы даже одному человеку, – вдруг захотелось со мной поговорить. Я целых два дня только и думала о том, как мне себя убить, а в тот вечер... нет. В тот вечер я думала только о том, как мне хочется увидеть тебя снова. Хотя бы один раз. Ты был такой... – Она запнулась, замолчала, потом приблизилась ещё на полшага и невесомо коснулась его щеки. – Я на тебя смотрела, и мне хотелось жить. Понимаешь? Я иногда забывала об этом, а потом смотрела на тебя – и вспоминала. В тебе столько тепла и света! Пожалуйста, не думай, что твои ошибки могут перечеркнуть всё хорошее, что ты сделал! Разве для тебя совсем-совсем ничего не значит то, что я до сих пор жива? – Ну конечно, значит! – горячо заверил её Сергей. – Ты всегда была мне очень... дорога. Просто мне всё время кажется, что я не сделал для тебя чего-то очень важного. Катерина тихонько вздохнула и ласково погладила его по щеке. Он выглядел таким потерянным, словно заблудившийся в страшном тёмном лесу ребёнок. Только лес этот был внутри него, и выбраться из него он мог только сам. – Ты дал мне то, ради чего я решила остаться жить, – всё так же тихо проговорила Катерина. – Разве этого мало? Мне правда жаль, что у нас с тобой не было ребёнка, но ты теперь нашёл женщину, которую по-настоящему любишь, и у меня тоже есть семья, и будет ребёнок – потому что тогда ты подошёл ко мне, и я захотела жить. Это ведь... к лучшему, правда? Мы ведь сможем быть друзьями? – Мы всегда ими были, – искренне проговорил Сергей. Помедлил и нерешительно спросил: – Можно?.. – Конечно! Катерина сама взяла его руку и положила на свой живот. Сергей замер на мгновение, а потом почувствовал, как толкнулся там, внутри, ребёнок. – Ох... Женечка здоровается! – засмеялась Катерина. Это было так странно... Жизнь. Тёплое чудо под любящим сердцем. Сергей молча поцеловал её руку.***
Деревья темнели стеной по обе стороны дороги: проплывали за окнами машины и будто бы смыкались далеко позади. Потом – вдруг – расступились. Лес закончился, и впереди раскинулось огромное поле. Над ним – светло-синий небесный купол. У горизонта ещё горела золотая полоска зашедшего солнца, а сумерки сгущались всё больше с каждой минутой. – Останови вон там, пожалуйста. Возле бочки. Голос Сергея звучал глухо, будто из-под земли. Андрей бросил на него короткий взгляд, прежде чем свернуть к обочине, туда, где притулилась на ночь бетономешалка в компании двух стареньких самосвалов. Машина плавно остановилась. На заднем сиденье завозилась задремавшая было Алёна. – Уже приехали? – удивилась она, выглянув в окно и увидев только поле. – Скоро приедем. Нужно... сделать кое-что. – Сергей вытащил из бардачка коробок спичек. – Хочешь немножко подышать? Алёна неуверенно пожала плечами, но потом всё-таки кивнула. Выбралась из машины, когда Сергей помог ей открыть дверцу, и тут же, пошатнувшись, вцепилась в рукав его куртки. – Голова кружится? – Он заботливо придержал её за плечо. – Да... наверное. – Алёна облизнула пересохшие губы, неверяще глядя куда-то вдаль. – Здесь такой... простор. Не помню, когда я в последний раз такое видела. Теперь как будто... земля уходит из-под ног. – Может, тогда в машине посидишь? – Нет, – покачала она головой. Потом нерешительно спросила: – Ничего, если я за тебя подержусь? – Ничего. Она закуталась поплотнее в тёплую вязаную кофту, которую ей дала Катерина, и покрепче вцепилась в рукав Сергея. Добравшись до большой металлической бочки, на дне которой видны были следы костра, он вытащил из внутреннего кармана чуть потрёпанный белый конверт. Взглянул на него так, словно внутри сидела пиявка, и бросил в бочку. – А что там такое? – осторожно спросила Алёна, бросив на него удивлённый взгляд. – Фотографии женщины, с которой я знаком почти всю жизнь. – А почему ты хочешь их сжечь? – Потому что их сделали те, кто её изнасиловал. Спичка вспыхнула маленьким солнышком – и упала в черноту бочки, озаряя её, разгоняя пугливые тени. Пламя взметнулось ввысь, к ощерившемуся неровными краями ободу. Белый конверт почернел. Удушливо запахли жжённой пластмассой плавящиеся в огне негативы. – Это ваша станция? – тихо спросила Алёна, указав вдаль, где за краем поля, по ту сторону его бесконечности, загорались недреманные красные огни. Полосатые когти-трубы тянулись к темнеющему небу. Сергей почувствовал, как это «ваша» отозвалось чем-то морозно-колючим у него в груди. «Ваша». Как будто бы Алёна имела в виду вовсе не то, что со станции началась Припять. Как будто бы она хотела сказать, что он, Сергей, несёт за неё личную ответственность, что она «его», и это он отвечает за биение огромного невидимого сердца, один неверный удар которого способен... «Она отворит кладезь бездны». Остановит ли он его, когда оно придёт?.. – Да. Чернобыльская АЭС, – тихо, глухо проронил Сергей. Слова упали вниз – в огонь и черневшую у их ног траву. Он поднял глаза – туда, где в бесконечной тёмно-синей выси загорались первые звёзды, такие далёкие, живые и мёртвые, их свет тянется к засыпающей земле из бездны пространства, бездны времён, и им, наверное, всё кажется таким смешным и глупым, когда они смотрят с высоты, как живут и умирают маленькие хрупкие люди. Где-то глубоко под землёй бьётся огромное живое сердце; ему тоже нет дела до человеческих боли и горя. Где-то там, под землёй, лежит женщина, которой он клялся в темноте летней ночи, что больше никому не позволит причинить ей боль. Он причинил – сам, – и от этого она умерла. Рядом с ней – их дочь. Они так хотели увидеть его, когда умирали, а он был далеко, он не пришёл. Он был так глух, что не услышал их шёпота. Ничего не почувствовал. Его руки вдруг коснулось тепло – и это было так странно, словно он вернулся на согретую солнцем землю из холодной звёздной выси. Алёна робко сжимала его пальцы и смотрела на него сквозь тёмно-синий сумрак, озарённый догоравшим огнём, и глаза у неё были совсем такие же, как в тот, самый первый день, когда он увидел её в тоскливо казённом коридоре отделения. К ней подходили какие-то люди, смотрели на неё свысока, говорили что-то отрывисто и грубо, отворачивались так, словно им не терпелось от неё избавиться, словно она была в чём-то виновата и не могла оправдаться, и эта вина, наверное, ужасно давила ей плечи, потому что она сгибалась всё ниже и ниже, придавленная к вытертому коричневому полу каким-то немыслимым горем. Он подошёл и присел перед ней – не взглянул свысока, а заглянул в воспалённые, выплаканные глаза. Он спросил, хочет ли она рассказать, что с ней случилось, и пообещал, что постарается ей помочь. Она вся дрожала от обиды, боли и страха, кутаясь в тонкую серую кофточку. Она потом сказала, что подумала тогда: вот бы у неё был старший брат! Добрый и сильный, который никому бы не дал её в обиду. Она, наверное, вспомнила об этом и теперь. Прижалась обезображенной шрамом щекой к его плечу и медленно выдохнула, не отпуская его руку. – Серёжа... – тихо позвал Андрей. – Тебя Клэр ждёт. Клэр. Как мало он теперь сможет ей дать.***
– Мам, я правда понимаю, что это уже слишком, и... – Серёжа, пожалуйста, не надо. – Ольга Николаевна мягко коснулась плеча сына и покачала головой. – Ты попросил помочь, и мы согласились. Не нужно оправдываться. Мы с твоим папой знаем, как это для тебя важно. Сергей тяжело вздохнул, глядя куда-то в сторону. – Так... нечестно. Раз я обещал им помощь, значит, сам должен о них заботиться. – У тебя есть Клэр. Ей тоже нужна твоя забота... после всего, что случилось. Да и тебе бы о самом себе позаботиться, Серёжа. Кому ты сможешь помочь, если у тебя совсем не останется сил? – Я... не знаю... Я должен... – Сергей запнулся и замолчал, потому что правда не знал. Он всё время был что-то должен, должен, должен, и раньше он этим гордился, потому что ему казалось, что он справляется, что у него хорошо получается, почти всегда выходит поступать правильно, а теперь ему открыли глаза, и он понял, что обманывал себя, обманывал других, и что он совсем не тот, кем самому себе казался. Теперь он не знал, что и кому он должен. Он точно что-то был должен лежавшей в земле Соне и их дочери, но не знал, как ему отдать этот долг. – Ты сам знаешь, что для тебя лучше, – всё так же мягко проговорила Ольга Николаевна. – Вечером заходил Александр Николаевич и сказал, что выхлопотал тебе отпуск. Может, вам с Клэр уехать в деревню? И Сашеньку с собой взять. Пожили бы... семьёй. Она горестно вздохнула и быстро отвернулась, но Сергей всё равно успел заметить, как она украдкой смахнула слёзы. Ей ведь тоже было больно узнать, что её единственная родная внучка лежит в земле, и она никогда не сможет взять её на руки, заглянуть в её ясные синие глаза. Его ошибка принесла им всем так много страданий. – Да... наверное, – без особой уверенности отозвался Сергей. Они стояли в тёмной кухне, свет падал только из прихожей, и сквозь открытую дверь гостиной было видно, как смущённая вниманием и заботой совсем незнакомых ей людей Алёна сидит на краешке кресла и растерянно гладит забравшуюся к ней на колени рыжую Василису. Умница Лада лежала рядом, опустив морду на лапы и смешно поводя острыми ушами. – Я привезу деньги завтра утром. Нет, мам, не спорь, пожалуйста, – быстро прибавил Сергей, видя, что она хочет возразить. – Все расходы я возьму на себя. Довольно уже и того, что я у вас чужих людей... поселил. – Ира нам не чужая, – мягко возразила Ольга Николаевна. – И с Алёной, уверена, мы поладим. Да они и друг с другом, думаю, ещё подружатся. Ирочка такая стала... совсем как раньше была. Теперь даже странно, что она мне избалованной казалась. Не то всё... не то. Просто повзрослеть ей пришлось вот так, вдруг – от того и сломалась. И с Алёной, наверное, так же. – Да. Думаю, да. – Сергей снова взглянул в открытые двери гостиной. Ирина присела на краешек дивана и, робко улыбаясь, спрашивала о чём-то смущённую Алёну. Та по привычке отворачивалась, пряча шрам. Ещё не готовая поверить, что здесь её никто не обидит. – Ты со всем справишься, Серёжа, – тихо проговорила Ольга Николаевна, положив руки ему на плечи. – Всегда справлялся. А мы будем рядом. Ты знаешь, что мы всегда рядом. Он горько, прерывисто вздохнул и крепко обнял мать.***
Ирина стояла на балконе, обхватив себя руками, и смотрела на звёзды. – Их больше нет. Фотографий. Деревянные перила, казалось, всё ещё хранили солнечное тепло. Сквозь незашторенное окно было видно залитую уютным жёлтым светом гостиную: Александр Сергеевич ставил посередине раскладушку, а Ольга Николаевна, держа в руках чистое постельное бельё, что-то говорила Алёне. Та по-прежнему смущённо улыбалась, прижимаясь изуродованной щекой к тёплой рыжей шерсти. Сергей тяжело оперся на перила. Прохладный вечерний воздух осторожно касался его лица. – Ты всё-таки его нашёл? Голос Ирины чуть дрогнул, но взгляда она не отвела. На ней было простое светлое платье и тоненькая бледно-розовая кофточка, в темноте казавшаяся серой. Перевязанная лентой коса лежала на плече. Она была такой уютной, совсем домашней – и ещё очень хрупкой, и невозможно было представить, что кто-то мог причинить ей столько боли. Сергей не понимал – не мог понять, – как кто-то вообще может так поступить. – Конечно, нашёл. – Он с деланным безразличием пожал плечами и посмотрел вниз, на пустую детскую площадку. В холодном звёздном свете силуэты домиков и горок казались притаившимися среди деревьев призраками. – И... что? – Мы поговорили. – Поговорили? Не выдержав выжидательного взгляда Ирины, Сергей тяжело вздохнул и легонько стукнул костяшками по деревянным перилам. – Да, я его бил. Ни о чём не жалею. Уголки её губ дрогнули в едва заметной улыбке. Не смыслу его слов она, конечно, улыбалась, а только тому, как он их сказал. Для неё это было ново – то, что кто-то её защищал. Да ещё и говорил об этом так, словно и не могло быть никак иначе. – И «злоупотреблением» я это не считаю, – всё так же убеждённо прибавил Сергей. – Это мой долг – ограждать невинных людей от тварей. – А вдруг он... – Что? Жаловаться побежит? – Сергей презрительно усмехнулся. – Такие, как он... В общем, они просто трусливые шавки. Собственная шкура им слишком дорога, чтобы ею рисковать. Я заставил его назвать имена остальных. Сказал, что за ними будут присматривать. – А правда... будут? – Да. Я попросил мужа Катерины. Если появится хоть что-то, за что можно будет зацепиться... – Сергей не договорил, но глаза у него при этом стали такие, что Ирина невольно поёжилась. Она плохо представляла, чем именно приходится заниматься Сергею на службе, и до сих пор никогда не видела его... таким. – Не думаю, что они когда-нибудь осмелятся причинить кому-то вред. Судорожно вздохнув, Ирина прижала к губам тыльную сторону ладони и вцепилась другой рукой в перила. Сергей тут же обхватил её за плечи и потянул назад. – Тебе нехорошо? Голова кружится? – Нет... ничего. – Она провела рукой по лицу, и, прикрыв на мгновение глаза, взглянула на него уже совсем ясно. – По утрам хуже, – прибавила она со смущённой улыбкой. – И... Вот сегодня я проснулась и даже не сразу вспомнила, что... случилось. Мне почему-то показалось сначала, что я просто приехала в гости, и мы с мамой остановились у твоих родителей, а потом... Потом вспомнила. Так расплакалась, что Ольгу Николаевну разбудила. Она со мной сидела, всё гладила по голове и говорила, что меня теперь ни за что не бросят. – Конечно, не бросят, – мягко заверил её Сергей. Поправил воротник на её кофточке. – Вы уже, наверное, ложились? Поздно так, а я всех переполошил. – Ничего, – улыбнулась Ирина. – Мы сейчас ещё чаю попьём, а потом будем ложиться. Теперь будет, с кем поболтать перед сном, – прибавила она, взглянув через плечо на Алёну. Помедлила немного, а потом, будто боясь передумать, быстро обняла Сергея. – Спасибо тебе, Серёжа... за всё. Он ласково коснулся её волос. Звёзды вглядывались в них из чёрной опрокинутой бездны. – Ты теперь пойдёшь, да? – Сергей кивнул, и Ирина тихонько вздохнула. – Понимаю, тебя ведь дома ждёт Клэр. Это так... хорошо, когда кто-то ждёт тебя дома. «Весь день не отходя от двери».***
Клэр не отходила от двери уже целый час, даже не слушая мягких, но настойчивых уговоров Наташи. Это всё было так неважно: темнота, сквозняк, ей не нужен был свет, чтобы знать, что её Серёжа где-то рядом, что он скоро вернётся, и ей совсем не мешал холодный воздух, пробиравшийся через щель внизу, потому что внутри у неё было куда холоднее. Она стояла, прижавшись к коричневому дереву, слушала стук своего сердца и ждала родных, до боли знакомых шагов. Она так истосковалась, она больше не могла, она непременно умрёт, если не прикоснётся к нему, не увидит его глаз, не ощутит всем своим существом родного мягкого тепла, которое одно могло её согреть. От долгого стояния очень ныло разбитое колено. Ныл живот, и болели оставленные чужими грубыми руками синяки на груди. Саднили порезы на шее и правой руке. Клэр очень измучилась и очень устала, но всё равно продолжала ждать. – Серёжа... Шаги были ещё очень далеко, но уже приближались. Она слушала их – веря, не веря, боясь ошибиться. Неловко отперла одной рукой дверь и распахнула её, когда Сергей только вступил на их площадку. Лампочка испуганно моргнула под белёным потолком. Он смотрел на неё так, словно вернулся из чёрной бездны. Он так ничего и не сказал – Клэр чувствовала, что это оттого, что у него не осталось сил, не осталось слов, – и только вошёл внутрь, закрыл дверь, отсёк свет, упал в темноту прихожей, уронил сумку, обхватил её руками, бережно привлёк к себе. Он спрятал лицо у неё на плече, а она гладила его волосы, вдыхала родной запах и беспомощно роняла в темноту его имя. Клэр показалось, что прошло много часов – но это, конечно, было не так, потому что вслед за Сергеем поднялся Андрей, и вышла из кухни Наташа. Она включила свет – почему-то не в прихожей, а в гостиной, словно они все молча сговорились не разрушать эту темноту. Он падал теперь сквозь прикрытые стеклянные двери, превращая темноту в странно-уютный полумрак. С трудом оторвавшись от мужа, Наташа обняла и Сергея. Они с Андреем ушли почти сразу: время близилось к полуночи, и за эти мучительные три дня у них у всех совсем закончились силы. Сергей запер дверь. Замер, прислонившись к ней спиной и глядя на закрытую коробку. Клэр тоже смотрела на неё, не решаясь нарушить тягостное молчание. Наконец Сергей поднял коробку и отнёс её в спальню. Включил стоявший возле застеленной кровати ночник и опустился на край постели. Медленно, точно во сне, открыл коробку. Клэр неслышно вздохнул, присев рядом с ним. – Можно? – тихо-тихо спросила она, нерешительно протянув руку к крошечным белым рукавичкам со снегирями. Сергей вытащил их из коробки и дал ей. Потом вынул и поставил на тумбочку возле кровати маленький деревянный домик. Сложенные из брёвнышек стены. Покатая крыша с коньком. Резные ставенки на окнах. Дверка с крошечной ручкой. В окнах – темнота. Дома никого нет, и поэтому нет смысла зажигать свет. Тёплый, золотой, он уже никого не согреет. – Это... тебе, – глухо, устало проронил Сергей и вытащил из сумки завёрнутую в бумагу книгу. Развернул и положил на колени Клэр. – Плюш... Это «Плюшевый кролик»? – изумлённо спросила она, с трудом разобрав заголовок. – Да. Прости, на английском так просто не найти. Зато сможешь по ней учиться по-русски читать. Там... картинки красивые. И открытка с зайчиком, как ты просила. Клэр открыла обложку: прямо под ней была открытка со смешным серым зайчиком, сидевшим перед большим мешком яблок. – А откуда у него столько яблок? – А... «Мешок яблок», сказка такая. И ещё мультфильм есть. Я потом расскажу, хорошо? – Хорошо, – быстро ответила Клэр. Закрыла книгу, прижалась к его плечу, безотчётно сжимая в руке крошечные рукавички. – Спасибо… Он молчал. Смотрел в тёмный угол – такой безнадёжно далёкий. Не докричишься. – Я очень тебя люблю, Серёжа, – тихо проговорила Клэр. Он не ответил, но в глазах его стало ещё больше непереносимо горькой боли. – Родной мой, я так тебя ждала... – почти простонала она, уткнувшись разбитым, расцарапанным лицом в его плечо. Она не говорила о том, как ей было больно и страшно, потому что знала, что ему теперь больнее, страшнее, хуже, но ей так хотелось почувствовать хоть каплю того родного мягкого тепла, без которого она не могла, без которого не сможет жить. – Обними меня, пожалуйста... – едва слышно, будто и в самом деле умирая без его тепла, прошептала Клэр. – Серёжа, пожалуйста, обними... Он вздрогнул – словно его окатило вдруг холодной волной. Что же он сделал? Что делает? Что будет делать – со всем? Он осторожно высвободил руку и бережно обхватил дрожащие плечи Клэр, и она, мучительно, горестно вздохнув, прижалась к его груди. Тонкая, хрупкая, такая родная... Ну отчего же она любила его? Отчего же его любила Соня? Ведь он не мог, он не смог защитить их от горя, от беды, и как все они могли говорить, что он хороший, он ведь предатель, предал тех, кто ему верил, это ведь самое страшное, самое подлое, самое жестокое, что только может быть, он не мог сделать, не мог сказать чего-то единственно важного, того, что могло бы всё изменить, и тогда никому не было бы больно, нет, не было бы боли, не было бы горя и смерти, и он бы знал, что те, кто его любит, те, кто ему дорог, живы, счастливы, могут ходить под солнцем и дышать цветущей весной. Ничего этого не было. Окна дома были темны, пусты, и внутри него не было жизни. Никогда не будет. Они не вернутся – даже птицами, – потому что он предал их и бросил. Потому что они ждали его на самом краю, а он так и не пришёл.***
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, Головой склоняясь до самого тына...» Соня едва заметно покачивалась из стороны в сторону в такт музыке. Она стояла возле старенького проигрывателя, не отрывала глаз от пластинки, что тихонько шуршала, потрескивала и поскрипывала под тонкой иглой, и, казалось, совсем не замечала стоявшей позади неё нарядной ёлки. За окном сгущались синие зимние сумерки. Красное окошечко календаря показывало тридцатое декабря. «А через дорогу, за рекой широкой Так же одиноко дуб стоит высокий…» – По-моему, это не очень новогодняя песня, – заметил Сергей, бодро втаскивая в гостиную коробку с мишурой и разноцветными резными гирляндами. Две недели назад ему исполнилось восемнадцать, но дома, с семьёй, он смог отпраздновать только накануне вечером, после возвращения в Припять, и до сих пор ощущал необъяснимое воодушевление. А может, и объяснимое. Шутка ли, восемнадцать лет! Не говоря уже о том, что он учится, как и мечтал, в Высшей школе КГБ! Одно только печалило: Соня. То есть не сама Соня, конечно, а невозможность быть с ней рядом каждый день. «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, Я б тогда не стала гнуться и качаться…» – Просто она мне очень нравится, – тихо отозвалась Соня, пожав плечами. – Знаю. – Сергей поставил коробку возле стола, вздохнул украдкой, подошёл к ней сзади и обнял. Соня доверчиво прижалась спиной к его груди. – Только она очень печальная, а ты и без того весь день такая грустная... Тебе было плохо со мной? Родители Сергея ушли на работу рано утром, и они с Соней остались одни – впервые за томительные четыре месяца разлуки. Долго-долго они не могли оторваться друг от друга, отогреться долгожданным родным теплом. «Тонкими ветвями я б к нему прижалась И с его листами день и ночь шепталась…» – Мне с тобой всегда хорошо, – всё так же тихо ответила Соня. Он не видел её лица, но готов был поклясться, что на щеках её проступил румянец. Она всегда так трогательно смущалась собственной пылкости. – А что это за дуб такой, кстати? – Дуб? – Да. Рябинка – это, понятно, ты. А дуб? – Дуб, значит, ты. – В голосе Сони послышалась улыбка. – Ага, «высокий»? Что-то тут нечисто! Тихонько рассмеявшись, она повернулась и обняла его за шею. – Ты выше меня. Это считается. На ней было платье цвета спелых гроздьев рябины. Цвета тёплых грудок пригревшихся на заснеженных ветвях снегирей. Её руки были тёплыми – как и губы, от которых он, наверное, никогда не сможет оторваться. «Но нельзя рябине к дубу перебраться, Знать, судьба такая, век одной качаться...» – Век одной качаться... – рассеянно повторила Соня, глядя поверх его плеча в припавший к холодному стеклу зимний вечер. Сергей поднял иглу проигрывателя и тут же привлёк Соню к себе. – Сонечка, милая, ну что ты? – Он ласково обхватил руками её лицо, словно это могло вернуть ему её взгляд, тепло её глаз. – Ты ведь останешься у нас на все каникулы! Только представь: мы всё время будем вместе! Будем кататься на коньках, и на санках с горы, и крепость снежную построим, и рябинки будем искать... – А потом? – А потом время тоже быстро-быстро пройдёт, и лето наступит! А летом уедем к бабушке в деревню, будем на лошадках кататься, малину собирать и ходить в ночное... – А после лета снова будет осень, – обречённо проговорила Соня. – Если бы я смогла поступить в Москве... – Ты умница! Я бы, вот, никогда не смог поступить на медицинский! Соня тихо рассмеялась, но глаза её так и остались грустными. Она подняла чуть подрагивавшую руку и ласково коснулась лица Сергея. – Я просто очень хочу быть с тобой, Серёжа. Вдруг это наш последний Новый год? – Ну что ты такое придумала... Зачем? – непонимающе переспросил Сергей. – В ближайший год меня уж точно до боевых операций не допустят. Что может случиться? – Что угодно, – просто ответила она. – Только не говори, пожалуйста, про каких-то там «других», – вымученно попытался отшутиться Сергей, хотя сердце его тревожно забилось. – Нет никаких «других». Есть только ты. Она доверчиво и нежно отвечала на его поцелуи, но всё равно казалась очень далёкой. Словно и в самом деле обернулась тонкой печальной рябинкой, что на веки вечные обречена одной качаться, лишь издали любуясь своим любимым. – Можно тебе подарить кое-что? Знаю, ещё только тридцатое, но, может, ты захочешь его повесить на ёлку? – Соня вытащила из коробочки снежно-белый стеклянный шар, на выпуклом боку которого красовался красногрудый снегирь на веточке рябины. – Я сама его нарисовала, – прибавила она с робкой улыбкой. Сергей бережно взял в руки шар – так, словно тот и правда был из снега, словно мог растаять от одного прикосновения. Конечно, так только казалось оттого, что он был таким белым-белым, а на самом деле он был очень тёплым – как было тёплым всё, к чему прикасалась Соня. – Я, конечно, знал, что ты хорошо рисуешь, но чтобы так, на шаре... – Не в силах подобрать слова, Сергей только восхищённо вздохнул. Поднял на Соню блестевшие от восторга глаза и крепко её обнял. – Спасибо! – Я рада, что тебе понравилось, – тихо улыбнулась она. В её глазах тоже сверкали золотистые искорки, когда она наблюдала, как Сергей вешает шарик на самое видное место, чтобы все любовались. Они оба дорожили теми маленькими и не всегда такими уж красивыми вещами, которые могли сделать друг для друга своими руками, потому что в них было нечто куда более важное, чем красота. В них было тепло любящего сердца, которое невозможно подделать или чем-то заменить. – Пусть напоминает тебе обо мне. Ты ведь повесишь его на следующий Новый год? – Ну почему ты говоришь так, как будто правда в это веришь? – с мягкой укоризной спросил Сергей. – Во что? – В то, что вместе мы следующий Новый год уже не встретим. Соня посмотрела на него как-то странно, а потом отвела взгляд и чуть пожала плечами. Она не стала повторять про «что угодно», которое «может случиться», но Сергей уже не мог делать вид, будто не замечает того надлома, что появился в ней ещё до их расставания в конце лета. Когда же он увидел его впервые? Когда сказал, что уже точно решил поступать в Высшую школу КГБ? Или раньше, когда та тварь, тот нелюдь заламывал ей руки, прижимал к столу, а она смотрела такими страшными глазами, словно внутри у неё всё сгорело, обуглилось, обратилось прахом? Или и это не было началом? Было ли это в её глазах в тот ясный день в начале сентября, когда он впервые столкнулся с ней? Она заблудилась, не могла найти их класс, и он привёл её с собой. Ему тогда почему-то казалось, что он вывел её не из переплетения школьных коридоров, а из дремучей чащи, где живут злые-презлые волки с острыми зубами. – Я не знаю, что будет, – просто ответила Соня после долгого молчания. – Никто не знает. Я только хочу сказать, что всегда буду тебя помнить, и что я не жалею ни об одной минуте, проведённой с тобой. Она стояла возле окна в своём рябиновом платье, а поднявшаяся с той стороны метель рисовала на тёмном стекле морозные узоры. – Что мне сделать, чтобы ты не грустила? – Сергей подошёл к ней, ласково взял за плечи. Раньше ему достаточно было обнять её, поцеловать, пообещать, что он будет заботиться о ней, будет рядом, и печаль в её глазах если и не исчезала, то уходила вглубь, растворялась хотя бы на время в золотистых искорках радости. Теперь было... по-другому. И от этого на сердце становилось тревожно и тяжело. – Пообещай, что будешь иногда вспоминать свою Рябинку, – тихо, печально улыбнулась Соня, коснувшись кончиками пальцев его лица. – Я тебя никогда не забуду! – горячо проговорил Сергей. Хотел сказать что-то ещё, но осёкся и даже забыл, что именно. Во всё понимающем и всепрощающем взгляде Сони он вдруг увидел самого себя – с наивной юной пылкостью обещающего то, во что он сам, быть может, не верил до конца. – Знаешь, я думала о том, что такое любовь, – проговорила Соня тем особенным, мягким и тёплым голосом, которым она говорила о том, что было у неё на сердце. – Мне почему-то кажется, что любовь – это когда тебе становится светлее от того, что на свете есть тот, кого ты любишь. Или был. – Был? – Да. Человек ведь может исчезнуть... умереть. Но свет остаётся – навсегда. Навсегда и на веки вечные. Соня ласково коснулась его щеки, и в глазах её в то мгновение горело что-то такое, чего он не видел прежде. Огромное, непостижимое, для чего он ещё не знал нужных слов. – Мне светлее от того, что ты есть, Серёжа. Всегда... будет. Не в силах вынести этот взгляд, он порывисто обнял её. Прижал к себе так крепко, словно вьюга могла ворваться сквозь закрытое окно и унести её с собой. Он спрятал лицо у неё на плече, а она только гладила его волосы, и в это мгновение он чувствовал, что ей ведомо нечто такое, чего он ещё не знал. – Я всегда буду твоей Рябинкой, – тихо проронила она, вглядываясь в снежную темноту за окном.