Складками ленты петляет путь. Плечом к плечу, Рукой к мечу. Глубже в чащу — назад не свернуть.
— Ураши-сама! Прошу вас!.. — лоб коленопреклонённой Ринузуки коснулся сложенных на татами ладоней, — Позвольте мне навестить семью! Сердцем чую, дома что-то неладно. Плохое предчувствие на даёт покоя… — Это что же, — сняв с носа очки, господин оставил их на столе; от его покровительственно-отеческой улыбки в уголках глаз собрались морщинки, — За столько лет ты ни разу не вспомнила о своей деревеньке, а тут вдруг собралась проведать родню. Как-то странновато, не думаешь? — Ураши-сама, — вступилась за напарницу стоящая позади неё Миори, — Отпустите Киёру в Ино. Ей лишь нужно удостовериться, что её волнения напрасны. Это не займёт много времени. — А если она вдруг решит остаться? Что будем делать? — с добродушным смешком вопрошал дородный мужчина. — В случае чего… я согласна взять на себя всю ответственность, — с готовностью отвечала не различившая шутки Идогава. Бородач Каэги расхохотался. — Смотрю, вы обе неплохо спелись. Я в вас не ошибся, когда говорил, что вы станете отличным дуэтом и прекрасно дополните друг друга. Поймав взгляд его маленьких глазёнок, не перестающая хмуриться строгая красавица смущённо отвернулась, чем здорово позабавила толстяка. — Ладно, ладно… — примирительно-мягко усмехнулся Ураши, — Вы и сами знаете, что я не могу запретить вам покидать Коти. Вы свободные девушки, езжайте, куда посчитаете нужным. Разумеется, вам следует соблюдать осторожность, но вы не мои пленницы, чтобы я запирал вас в четырёх стенах. — Огромное вам спасибо, Ураши-сама! — кланяющаяся ему в ноги осчастливленная младшая полукровка была готова расцеловать его в обе пухлые щеки. Выпрямившись во весь рост со всей решительностью, она поравнялась с Миори. Излучая такую уверенную твёрдость, дочь крестьян могла сойти за её одногодку: видимая разница между ними стёрлась, ставя девушек вровень друг с другом. — Позвольте приступить к сборам сейчас же, — судя по тону, Ринозуки, скорее, ставила в известность, чем просила разрешения. — Хорошо, ступай, — с этими словами неторопливый добряк Каэги вернулся к бумагам, вновь водрузив пенсне на нос.***
— Хочешь, я поеду с тобой? — перекинув через плечо русые волосы, стянутые тесьмой и отливающие в солнечном свете золотом, старшая полукровка наклонилась к складывающей на полу футон Киёре. — Я благодарна тебе за всё, но всё-таки отправлюсь одна, — забрав из-под подушки подаренный ей амулет, бывшая крестьянка привычно всунула его под оби. «Вроде всё». Подхватив футон на руки, девушка встала, чтобы уложить свою постель в осиирэ. Лидер не стала настаивать. Она прекрасно понимала, что существуют вещи, которые ни с кем не хочется разделять. Иной раз лучше, наоборот, отстранившись ото всех, провести время в раздумьях и одиночестве. Миори как никто другой осознавала значимость личного пространства в такие моменты.***
Мягко шелестя колёсами, повозка выехала со двора, оставляя позади владения господина. Усевшись на ровной поверхности, младшая полукровка притянула к себе ноги. Несмотря на летнюю жару, её бил озноб. Она уткнулась в колени лицом и тихо заплакала. Сумев сдержаться при Миори, теперь Киёра могла позволить себе проявить истинные чувства. Хуже всего было то, что она толком ничего не знала. Ни о болезни матери и её нынешнем состоянии, ни о положении дел в семье. Полученной от брата информации было ничтожно мало. В тот вечер Ринозуки-старшая побоялась спросить больше, понимая, что будет лишь сильнее переживать. А переживаниями делу не поможешь. Как, впрочем, и слезами. Но тут она просто не могла ничего с собой поделать. Девушка ощущала себя совершенно беспомощной перед лицом посетившего её семью горя. Брань, нескончаемые упрёки и выговоры. Порой Киёре казалось, что мать попросту не способна проявлять заботу. Любовь. Осталась ли в ней хоть капля любви к старшей дочери? Телесные наказания за непослушание и отлынивание от домашних дел. Какой человек в здравом уме станет выражать любовь так? Вечно ноющие места побоев и незаживающее самолюбие давали весьма категоричный ответ. Мать же считала, что иные меры воздействия не дадут должного результата. Девочка старалась меньше бывать в отчем доме, скрываясь в гостях у подруги, которой позволяла делать с ней что угодно, лишь бы та разрешала оставаться. Мэйко и близко не подходила ко владениям Ойва, имея предубеждения на счёт небезызвестного семейства. На её взгляд, финансовая стабильность и благополучие давались этим лодырям чересчур уж легко. Когда обида на мать вкупе со злостью из-за унижения накапливались, Ринозуки-старшая не раз ловила себя на крайне нехороших мыслях. «Я так устала от такого отношения. Без неё было бы лучше. Спокойнее и свободнее». В подобные моменты обиды Киёра и вовсе не была уверена, любит ли она родительницу, дорожит ли ею. Из-за своих недопустимых мер воспитания та чуть ли не лишалась уважения и авторитета в глазах дочери. А ведь раньше было не так. В раннем детстве, ещё до рождения младших братьев и сестры, Мэйко была совсем другой. Мягкой, доброй и любящей. Проводила с дочерью время, со всей ответственностью занималась её воспитанием, оберегала от любых опасностей. Когда некому было посидеть с ребёнком, Мэйко брала маленькую Киёру — в те годы своей жизни та ещё больше, чем сейчас, напоминала хорошенькую большеглазую куклу: умиротворённую и молчаливую, таких делали за границей, в Европе и Америке, выставляя на витрины дорогих детских магазинов — с собой на полевые работы. Подстилая старую тряпичную косынку, сажала в зоне своей видимости. Чтобы занять девочку, мастерила для неё из подобранных по дороге палочек, сухой травы и сорванной листвы человечков и животных, и, пока Киёра была занята игрой, следила, чтобы с дочерью ничего не случилось. После появления на свет остальных детей мать будто подменили. Она начала больше уставать и чаще раздражаться по пустякам. Домашние заботы из привычных ежедневных хлопот сделались вечно досаждающей головной болью. Но самой большой головной болью стала любительница прохлаждаться лежебока Киёра, мгновенно превратившаяся в глазах матери в безответственную и избалованную лентяйку, не помогающую старшим только лишь из собственной вредности и невоспитанности. Мэйко надеялась, что подросшая дочь будет ей хорошим подспорьем и хоть как-то облегчит ведение домашних дел, но этого не произошло, и все бытовые тяготы так и остались тяжёлым бременем давить на материнские плечи. Родительницу расстраивало такое положение вещей, поэтому она без конца выходила из себя и срывалась на старшей дочери — иной раз просто не выдерживала, хоть и не всегда готова была это признать. Как и попросить у девочки прощения, первой пойти на примирение. За неё это каждый раз делала сама Киёра. Ринозуки-старшая просто не могла злиться долго, оказавшись на удивление отходчивой. «Я была обузой и лишним ртом в свои четырнадцать. Думала только о развлечениях и праздном времяпрепровождении. Неудивительно, что мама была мною недовольна. Тогда я этого не понимала. Мне казалось, что поле вспахивается само по себе, а вовсе не благодаря недюжинному крестьянскому труду, сама собой готовится пища, без посторонней помощи убирается дом, а Кён замолкает потому, что устаёт кричать. Я и не задумывалась о том, что горячая еда, новенькие гэта — заслуга мамы. Несмотря на стеснённость в средствах, она растила нас так, чтобы мы ни в чём не нуждались. А я… я просто неблагодарная дочь». Сколько Киёра ни тёрла глаза, слёзы всё никак не иссякали. «Убегая из дома в день свадебной церемонии, я совсем не подумала о родных, чем это рискует для них обернуться. Как минимум, позором на всю деревню и лишними тратами, чтобы задобрить возмущённых гостей и семью жениха. Несмотря на те проблемы и ту боль, что я доставила, прежде всего, маме, она, я уверена, не переставала искать меня и ждать вестей, надеясь на моё возвращение. Она ждала все эти пять лет… Они все ждали и не находили себе места. Я думала только о себе. Была слишком занята собой, чтобы понять это. Всё это время. Мне и в голову не пришло, как им могло быть плохо без меня…» «Ладно, — Ринозуки отняла влажные пальцы от глаз, — Прошлое не изменить, что сделано, то сделано. Толку вспоминать былое и жалеть об безвозвратно ушедших годах? Теперь у меня есть выручка с заданий. Я сама зарабатываю себе на хлеб и смогу заработать столько, чтобы маме более не пришлось трудиться в поте лица, а папе — уезжать на заработки в город. Как только накоплю достаточно денег, разорву контракт с Ураши-сама и вернусь домой. Возьму на себя все домашние обязанности, пойду в ремесленную лавку подмастерьем, выплачу все оставшиеся долги. Верну всё, что мама в нас вложила. Верну в троекратном размере. Также попробую уговорить Миори уехать со мной. Какой бы сильной она ни казалось, вижу, тоже порядком выматывается. Думаю, мои охотно её примут. Так она сможет обрести настоящую семью. Семью, которая так ей нужна». Довольная ходом своих мыслей темноволосая полукровка окончательно успокоилась: от сердца словно отлегло. Младшая наёмница любовалась уплывающими вдаль зелёными макушками обрамляющих сельскую дорогу деревьев, растекающимся по чистому, голубеющему вдали небосводу солнечным сиянием, отражённым от нагой поверхности земли — сухой и тёплой. Ещё немного, и она будет дома. Жаль, время не поторопить. Бросится в объятия не подозревающих о её визите родных, поцелует лоб матери, поухаживает за ней вместе с братьями и сестрой, подбодрит уставшего Хидео. Вот уже совсем скоро. Сердце замирало в предвкушении встречи. Наконец возница затормозил лошадей. — Это Ино. Мы прибыли. — Спасибо, — поднялась Киёра, — Дальше я пойду сама.***
Погребённое за горизонтом солнце всё ещё напоминало о себе всплеском алеюще-красной акварели, перетекающей в жидкое золото у самой кромки небесного пруда. Облака плыли в его водах подобно размеренным и гордым кои. Было свежо и достаточно влажно, как после дождя. Воздух насыщался благодатной прохладой. Деревянные подошвы приминали траву, поросшую вдоль вытоптанной тропы. Покосившиеся трухлявые хижины по сторонам напоминали о беспросветной бедности, из которой девушке чудом удалось вырваться. Ринозуки различала голоса провожающих день певчих птиц. Живя здесь, она не обращала внимания на такие мелочи, теперь же могла их подмечать. Всё казалось таким родным, отдавало неким ласкающим душу уютным теплом — в нём хотелось нежится, забыв любые невзгоды. «Как же давно я здесь не была». Дочь землепашца брела по узкой просёлочной дорожке, одетая в своё лучшее кимоно с плавным переходом из бледно-сиреневого в насыщенный фиолетовый, всё в мелком узоре из белых цветов, едва различимых на гладкой ткани с шёлковыми нитями. Уложенные в причёску каштановые кудри украшали её любимые кандзаси — тонкая работа мастера и бесполезная трата, по словам Миори. Мать Киёры не любила неубранных волос дочери. Вечно спутанные и растрёпанные, они не давали Мэйко покоя. Однако любые попытки совладать с ними оканчивались провалом: Ринозуки-старшая ни минуты не могла усидеть спокойно, норовила убежать при любом удобном случае, ещё больше путая свою гриву в уличной возне с соседскими детьми. Девушка хотела предстать перед домашними ухоженной молодой дамой, утончённой и безупречной. Показать, как она изменилась и повзрослела за эти долгие годы. Мать, несомненно, очень обрадуется, увидев её такой. Той, которую всегда мечтала видеть перед собой. Быть может, даже всплакнёт от счастья и скажет, что желала ей всё это время только самого лучшего. Уверенно идя вперёд, ведомая грёзами о скорой встрече Киёра крепко сжимала в пальцах узелок — завёрнутые в фуросики гостинцы для младших братьев и сестры. Не забыла и про часть выручки, припрятав для надёжности в широком рукаве одеяния. Никакого оружия — оно ей сегодня не понадобится. Даже как мера предосторожности. До родного дома оставалось совсем немного. Он уже там, ждёт за последним поворотом дороги. Сейчас она наконец увидит их всех: отца с матерью и Кёном, Чису с Такаши… Заметит, как глаза родных наполняются радостным удивлением. Все они вмиг бросятся в её распростертые объятия. Хидео уже должен был возвратиться из города с врачом, привезти лекарства и всё необходимое для выздоровления супруги. Вдруг Мэйко уже гораздо лучше, и теперь она может садиться на постели, наблюдая за происходящим в доме, попутно раздавая домочадцам указания в своей строгой манере. Неожиданно для себя полукровка поняла, что скучает даже по этому. Не в силах совладать с мандражом предвкушения, она нетерпеливо сглатывала своё волнение по дороге домой. Дыхание сбивалось от торопливого шага: Ринозуки-старшая и сама не заметила как перешла на семенящий бег, несмотря на неприспособленную для этого обувь. И тут Киёра стала как вкопанная. Ноги отказывались идти дальше. Слух уловил перезвон крохотных колокольчиков. Высокий, чистый и, вместе с тем, зовуще-тревожный. Её окропило страхом. Со стуком посоха о землю опустилось сердце. Она не могла пошевелиться. Разжавшиеся пальцы выпустили упавший под ноги свёрток с угощениями. Вот её дом. Знакомая крыша выцвела, выгорела от времени, поросла мхом, едва заметно накренилась на один бок, не выдерживая собственного веса. Рисовая бумага сёдзи заботливо подклеена, хоть и всё равно кое-где отстаёт. Дикие поросли перекинулись на дорожку, у камней пробились полевые цветы, выглядывая за забор — старый и тёмно-бурый. Из распахнутых ворот, словно расплывчато-мутное видение из глубокого сна, следовал траурный кортёж. Наскоро сколоченный из гладких досок закрытый гроб на носилках. Плывущие вереницей женщины с покрытыми белой тканью головами. Слабо теплящиеся, поднятые над головами на бамбуковых шестах бумажные фонари и погребальные знамёна. Приземистый смуглокожий старик-священник в длинном одеянии, с выраженной пигментацией на гладкой лысине, обведённой линией белых волос ниже плеч, седой бородой и густыми белёсыми бровями, наплывшими на глаза складками век. В толще процессии, не задерживая ни на чём пустого стеклянного взгляда, плелись Такаши и Чиса, ведущая за руки нетвёрдо переставляющего ноги Кёна. Позади них, смиренно уперев глаза в землю, шёл осунувшийся Хидео с заметно впалыми щеками и глубоко севшими глазами. «Я… не успела?..» В груди сдавило. Тяжёлые жернова осознания пережали и уничтожили то живое, что девушка всё это время несла в себе, надеясь передать родным. Слёзы размыли молчащие фонари, безразлично-яркие бумажные цветы и санскритские знаки на высоких флагштоках. Занявшиеся огнём фитили свечей и бережно вложенные в пальцы веточки бадьяна. «Нет». «Нет…» «Нет!..» Тонко-жалостливый колокольный звон врезался в сознание, оглашая неизбежное. У Киёры подкосились ослабшие колени, и она с трудом удержалась на ногах. Едва не спотыкаясь на ходу, кинулась к колонне. Ринозуки не узнавала лиц односельчан, в её стремительно теряющей опору реальности они, все как один, со столь чужими восковыми чертами, виделись безликими вестниками смерти. Непреклонно безмолвной смерти, навсегда отпечатавшейся на лице Мэйко. Она упустила возможность даже проститься с матерью, увидеть её в последний раз. Глаза жгли горячие слёзы. Горло разрывал протяжно-отчаянный крик бессилия. — Сестра!.. Кто-то окликнул её? Взгляд застлала мокрая пелена. Полукровка почти перестала слышать мир вокруг себя, улавливая лишь его отзвуки. — Сестрёнка, ты вернулась? Терзаемая болью Киёра не заметила, как, отделившись от процессии, её обступили Чиса с Кёном и Такаши. — Киёра, мама… Мама умерла… — сипло, словно не своим голосом, переходя на шёпот прохрипел бледный Такаши. — Доктор сказал, она скоро поправится!.. А она… — плакала долго державшая всё в себе Чиса с неумело подвязанными — похоже, заплетать их помогал старший брат — волосами, крепче сжимая маленькую ручку Кёна, который тянул пальцы в рот и непонятливо озирался по сторонам. У смотрящей на братьев с сестрой Киёры спазматически сжалось сердце. Ей захотелось защитить их от страданий, забрать все их горести. Присевшая на корточки Ринозуки прижала детей к себе, не переставая вздрагивать от рыданий. — Теперь маме легче. Ей больше не больно. Она знала, что, как бы ни было горько, нужно прежде всего успокоить младших ребятишек, не дать им пасть духом. — Мама будет приглядывать за нами, где бы мы ни находились. Не плачьте. Вы же не хотите её расстроить, верно?.. — справившаяся с собой темноволосая наёмница смогла слабовато улыбнуться, — Что бы ни случилось, мы должны держаться вместе. Нам нужно позаботиться о папе, ему сейчас правда тяжело, — почувствовав ответственность за братьев с сестрой, она наконец взяла себя в руки. — Хорошо, мы будем стараться! Мы с Такаши поможем ему смотреть за домом. И за Кёном! — потерев кулачками глаза, со рвением согласилась младшая сестра. — Мама вами очень гордится, — Ринозуки погладила шмыгающую носом девочку по голове; вынув из рукава плотный полотняный мешочек денег, Киёра вручила его серьёзному Такаши как старшему брату, — Отдайте это папе, — мальчик согласно кивнул, — Для вас у меня тоже кое-что есть, — девушка достала заткнутый за оби вышитый оберег, — Этот омамори мне дал один очень хороший человек, — обтянутая тканью табличка с узлом гладких нитей оказалась в ладони глядящего во все глаза Такаши, — Не потеряйте его. — Сестрёнка, ты останешься с нами? — подала голос Чиса. Бывшая селянка перевела взгляд на брата. Паренёк выглядел задумчивым. — Сестра, я должен кое-что тебе сказать, — его по-взрослому прямой взгляд исподлобья насторожил Киёру, — А вы идите к отцу, — велел он брату с сестрой, и те тут же поспешили вдогонку за продолжающими шествие крестьянами. Как только младшие отошли, Такаши подошёл ближе к сестре и заговорил тише. — Будь осторожна. По деревням идут слухи. Господин, на которого ты работаешь, вовсе не такой добрый и щедрый человек, как может показаться. — Ураши-сама?.. — с недоверием переспросила она. — Да, господин Ураши. Говорят, его ни раз уличали в торговле детьми из бедных семей. Я подслушал разговор жителей соседнего села. Нахмурившая брови Киёра потупила взгляд. Она отказывалась верить в услышанное. Больше всего пугало то, с какой уверенностью Такаши сообщает ей такие страшные новости. В голове совершенно не укладывалось. Как может этот смешливый добряк скрывать за своей наружностью столь жуткую правду? У неё попросту не хватало духа это принять. Полнолицый весельчак Ураши, напротив, относился с почтением и великодушием ко всем без исключения — от мала до велика. Не было того, с кем он не смог бы найти общего языка. Толстяк Каэги отлично ладил с шумными городскими ребятишками, смеялся и шутил с ними, даже когда те дразнились и хулиганили, испытывая его терпение. А как же неоценимые заслуги перед простым народом… Чтящий закон и воплощающий в себе добродетель Ураши всегда был на стороне слабых и обездоленных, оставаясь поборником справедливости, чего бы ему это ни стоило. Добропорядочный и честный господин. В глазах впечатлённой до глубины души Ринозуки он был самым настоящим героем. Скромным героем, не ищущем славы и почестей. Однако слова брата посеяли в ней сомнения. Не бывает дыма без огня. Киёра вспомнила, как часто достопочтенный господин отлучался из дома по никому не известным делам, а по возвращении выглядел крайне озабоченным, был немногословен и погружён в себя. Что, если он и правда замечен в нечистых делах, а потому пытается тщательно скрыть свою истинную деятельность за якобы благостными помыслами, избавляя жителей небольших поселений от тирании верхов? Пока его воспитанницы ни о чем не подозревают, вершит за их спинами свои незаконные и бесчеловечные деяния, оставаясь для своих подопечных праведным господином, неукоснительно следующим собственным принципам. Так идеалистический портрет благочестивого Ураши дал трещину, готовясь разлететься вдребезги. — Не думаю, что ему можно доверять, так что лучше тебе разорвать с ним всякие связи, — поднял брат глаза на Киёру; он глядел спокойно, но требовательно, — Бросай свою опасную работу и возвращайся домой насовсем, — попросил взъерошенный темноволосый мальчуган, — Не уезжай больше в город. Никто не знает, во что ещё тебя втянет этот двуличный господин. — Я обязательно вернусь домой и сдержу обещание, — взяв Такаши за плечи, проговорила нашедшая в себе силы для улыбки сестра, — Но сначала мне нужно закончить с одним делом.***
К полудню залитые солнцем улочки Ино опустели. Никто в деревне не шатался без дела, все были заняты домашним хозяйством. И только одна высокая особа не спеша прогуливалась по тенистой стороне дороги. Хвост красно-коричневых волос, сцепленных лакированной деревянной заколкой — старомодной и громоздкой — шаловливо раскачивался в такт лёгкому шагу. Завидев у забора заготавливающего дрова впрок Такаши, она ненадолго остановилась. — Ты брат Киёры, верно? — к нему обратились чёрные глаза. — Да. Вы её знаете? — мальчику было некомфортно рядом с этой девушкой, казалось, очень уж та себе на уме, — Она была здесь пару дней назад. — Вот оно как, — хмыкнула селянка, несущая с собой запахи закусочной, разворачиваясь, чтобы уйти. «Что же ты, Киёра? Совсем забыла свою старую подругу? Как-то нехорошо с твоей стороны».