Спасти

От нагревшейся за день земли поднимался жар, воздух был горяч и вязок, сладок на вкус от цветущих магнолий. Южная ночь раскинулась над землей во всем своем великолепии, но Ивану Ракитичу не было до нее никакого дела. Не ради этой знойной красоты он сбежал из уютного, прохладного капитанского люкса на тесный балкон. Не считать звезды на черном куполе неба, не любоваться огнями ночного Сочи вдали. Нет. Он сбежал от Луки. Горячий и пряный воздух набивался в легкие ватой, вставал комком, больно и жарко распирал и без того тлеющую изнутри виной грудь. Чёрт, вчера было легче. Было почти нормально, если не лезть к давешним сообщникам, не встречаться взглядами, не ловить в чужих зрачках общие воспоминания. А сегодня почти весь день рядом с ним был капитан – и к концу дня Ракитич не мог найти себе места. Он еле дождался, пока Лука уснет, спешно, боясь разбудить, выпростал плечо из-под вихрастой чужой головы, ускользнул ужом из тонкого кольца рук. Потому что находиться рядом с Модричем сейчас было невозможно, потому что держать голос спокойным, забалтывая/убаюкивая его, не было никаких сил. Потому что знакомое тело под руками ощущалось чем-то инородным, чем-то неправильным, слишком легким, костлявым, сухим. Слишком непохожим на другое, на другого – мощного, гибкого, красивого... на того, к кому – он понял лишь сейчас, остро и запоздало – хотелось бы прикасаться долго, с чувством, лаская. В акте любви. И уж точно не в попытке сломать. Но именно это он и делал той ночью. Ломал его. Вместе со всеми. Вслед за всеми. Ко рту подступила тошнота. Иван согнулся, стискивая до боли в пальцах нагретые перила балкона, сплюнул, бесясь, наземь соленую вязкую слюну. Мерзее всего было вспоминать именно это. Как ждал, будто слабейший в стае, пока насытятся, напользуются другие. Как смотрел. Как брал потом сам – после них. И как от этого «после», от крови, от грязи, от следов не своей власти на вожделенном теле приходил в ярость, вколачивался все сильней и сильней, добивая, доламывая, калеча еще больше. Сука. Чертов Домагой. Искать виноватых – одно из излюбленных занятий человека. Ракитич во всем винил, конечно же, Виду. Сам-то он ни о чем таком не задумывался отродясь. Не сознавал, как сильно, однажды просто зацепив взглядом при разборе игры, запал на стража ворот будущих соперников. И уж точно не представлял, что где-то глубоко внутри может хотеть его, ровно до тех пор, пока этот ебаный змей-искуситель не открыл свой блядливый рот, не протянул с медовой улыбкой ему – всем им, притихшим в ту минуту от изумления – на ладони свою внезапную идею: тлетворно пахнущую преступлением, дикую, но будоражащую. Они думали, что просто развлекутся, попутно повысив свои шансы на победу в матче. Идиоты, какие идиоты. Иван зажмурился до боли, стискивал пальцами виски, он не мог понять, никак не мог отследить по памяти, в какой же момент им всем сорвало крышу, когда они превратились в зверей, в свору, жаждущую крови, пьянеющую от чужой беспомощности и страха. ...Прохладная ладонь легла ему на спину так внезапно и в столь неподходящий момент, что он дернулся: сердце зашлось испугом. Лука тут же обвил чужой торс руками, почти повис на нем, как обезьянка, прижимаясь всем телом, извиняясь, частя шепотом на ухо: - Прости… Я напугал тебя? Прости-прости-прости… Ты почему не спишь? Его голос был хриплым со сна, пряди длинных волос щекотали плечо, вызывая неуютные мурашки. Иван неслышно, длинно выдохнул. - Не спится. – Он развернулся к товарищу, имея самое нейтральное выражение лица. Заспанный, лохматый Лука смотрел на него сверху вниз, напоминая взъерошенного воробья. – Все нормально, - Иван улыбнулся ему, зная, что не продравший глаза и слишком радующийся каждой его улыбке друг не заметит неискренности, которой блеснула в темноте полоска белых зубов. На полускрытом волосами лбу собрались морщины, словно Модрич о чем-то задумался. - Ты волнуешься, - полуутвердительно произнес он, кладя руки товарищу на плечи. – Ваня? – Сонные глаза Луки распахнулись, трепетно вглядывались сквозь ночь в милое сердцу лицо. – Ты волнуешься, – в голосе капитана звучали нежность и тревога, большие пальцы рук ласково очертили Ивановы скулы, и этот успокаивающий жест, обычный для них двоих, не вызвал ничего, кроме раздражения. Ракитич улыбнулся еще светлее, искусно маскируя его. - Все мы волнуемся, Лукита, - мягко произнес он, берясь за чужие предплечья и внутренне вздрагивая от их неприятной, излишней тонкости. – Все, разве нет? Мы под давлением, как никогда прежде. Четвертьфинал… - он многозначительно вздохнул, всем своим видом демонстрируя серьезность положения. – Неужели ты сам совсем не волнуешься? - Волнуюсь, конечно. - Лука перебрал плечами, признавая очевидное. Глупо было бы не переживать совсем на таком турнире, перед таким матчем. - Но остаешься невозмутимым, - покивал Иван и чуть склонился к нему, понизив голос до интимного: - Вот поэтому, - ухватил в ладони его лицо, заставляя смотреть на себя, гипнотизируя, концентрируя весь мир Луки вокруг себя одного, - поэтому я и восхищаюсь тобой, капитан. И эти слова ведь даже не были ложью сами по себе. Иван Ракитич действительно восхищался лидером их сборной. Вот только сейчас его мысли были заняты отнюдь не Лукой. Услышав от друга о подозрениях Златко, он сразу же отчетливо понял, кто и чем привлек внимание наставника. И еще отчетливее – что, если правда о случившемся всплывет наружу, им всем конец. И он всеми силами старался разубедить Луку в правоте Далича, внушить ему, что все нормально, все идет своим чередом. Юлил и притворялся с невинным видом, зная, что Модрич слишком верит ему, чтобы подозревать в неискренности. Злоупотреблять доверием было не то чтобы приятно, но Иван быстро убедил самого себя, что все делает для блага. Своего, соучастников, всей сборной, и, в общем-то, и самого Луки. - Восхищаюсь тобой, - повторил он с чувством. – Никто из ребят не может так, как ты. Они ходят сами не свои, у них нервы на пределе... – Иван красноречиво покачал головой и вздохнул. - Мне кажется, если бы не ты с твоим спокойствием, все было бы еще хуже. Лука ловил каждое его слово, на худом лице отражалось понимание, он верил. Впалые щеки слабо, незаметно под покровом ночи, зарделись от похвалы партнера. - Думаешь, Златко это имел в виду? - он сам озвучил мысль, к которой и подводил его Ракитич. - Уверен, - закивал Иван, внутренне ликуя, что его речи возымели нужный эффект. – Мы ведь не машины с железным контролем над собственными эмоциями. Далич – такой, и хочет того же от нас. А мы нервничаем, - он пожал плечами, снова выразительно вздохнув. - Но это временное явление, пройдет чемпионат, и все забудется, все придут в норму, вот увидишь. – Слово «забудется» вырвалось не к месту, лучше было бы сказать «наладится» или что-то вроде того, ведь забыть стоило не мундиаль, а кое-что, о чем Луке не должно было знать. И Ракитич мысленно выругался на себя за такую неосторожность. Впрочем, Лука и не подумал бы искать двойное дно в словах своего дорогого Вани. Напротив, он расслабился и облегченно выдохнул, выслушав его речь. Ракета разложил все по полочкам так убедительно, что у Модрича не возникло и тени сомнений в его правоте. - Да, ты прав. Надеюсь, так и будет, - согласился он и подался вперед, склоняя голову к Ивановой груди, притираясь, как кот, просящий ласки. Ракитич вплел руку в его волосы, механически гладил, бесясь от шелковой мягкости под ладонью, помнящей колкий стриженный затылок и мокрую горячую шею. Спустя минуту Модрич вскинул на него слипающиеся глаза и широко зевнул. - Пойдем спать? - Пойдем, - Иван разорвал их объятие и послушно направился к двери, хотя возвращаться в одну постель с Лукой ему совсем не хотелось. *** Игорь выспался. Это было первое, что он осознал за те несколько секунд, пока разум звенел блаженной пустотой, еще не успев до конца перейти границу меж сном и явью. Второе – он помнит, как прикасался к нему Артём. Помнит телом, кожей, хранящей отпечатки тепла рук, широкой груди, плеч, в которые вцепился на инстинктах, когда Дзюба поднял его. Это не имело ничего общего с въевшимися в сенсорную память прикосновениями насильников. Это хотелось вспоминать. Хотелось почувствовать еще раз, как те объятия на поле «Лужников». На грудь опустилась бетонная плита, реальность вернулась в пробудившийся мозг горькими мыслями и воспоминаниями, от которых не отмыться никогда. Игорь не мог перестать грызть себя, не мог не чувствовать вины за свою сломленность, слабость. За то, что без Артёма, его помощи, защиты не может сделать и шаг - это было бессмысленно отрицать: за пару дней двадцать второй стал ему и воздухом, и светом, единственным, что держало по эту сторону, не давая шагнуть с обрывистого края... И он держался за него, цеплялся, льнул судорожно, во всю свою непотопляемую жажду жизни, словно Дзюба и был самой жизнью, а вовсе не мужчиной, теоретически способным точно так же, как и те, как и любой, причинить боль. Словно не гнездилось внутри того горького страха, из которого плетут коконы, строят вокруг себя стены от всех и вся такие же несчастные, как он. Искалеченное доверие оживало в Тёминых руках, пульсировало под ребрами, жгло солнечное сплетение какой-то болезненной нежностью, сосущей пустотой, которую тянуло заполнить. Приблизиться, прижаться сильней, вплавиться, вверить себя без оглядки и утайки. И от этого еще сильнее хотелось провалиться сквозь землю. А Артём не обвинял его ни в чем. Он просто был рядом… И Игорь давно бы понял, почему, прислушался бы, наконец, к своему сердцу, собрал бы воедино все, что происходило меж ними двумя в последние недели, и все сложилось бы само собой как дважды два… Если бы не знал наверняка, не был уверен так свято, что противен, что грязен, не нужен никому. Если бы мог хоть на миг допустить мысль, что эта потребность, как в кислороде, в одном-единственном человеке - она правильная, взаимная, обоюдная... Дзюба что-то тихо пробурчал, завозился во сне. От шума Игорь встрепенулся, приподнялся на локтях и понял, что давно пора вставать. Номер был залит совсем ярким, уже почти дневным светом. Он посмотрел на часы в телефоне, на русую макушку, смешно торчащую из шевелящихся простыней, и скатился с постели. Артёма надо было будить. Он в два счета оказался над ним, уже протянул руку, чтобы растрясти спящего, но тот вдруг дернулся, крупно и резко, перевернулся на спину с глухим стоном, скинув с себя простыню. Акинфеев увидел его лицо: мокрое, искаженное, с заломленной страдальчески складкой между бровей. Под плотно сжатыми веками перекатывались глазные яблоки, рот смят в болезненной гримасе. Артём соврал, сказав, что ему не снятся кошмары. Эта мысль ударила, как пощечина. Игорь замер в растерянности, пытаясь взять себя в руки. Что-то сжалось и больно вибрировало в груди от вида такого Тёмы, хмурящегося, дрожащего во сне... шепчущего запекшимися губами что-то невнятно-жалобное, повторяющееся, как мантра, уже не первый раз... Что-то тихое, очень похожее на... - Игорь… Вратаря бросило в пот. Он невольно отшатнулся от кровати, руки неконтролируемо затряслись. - Т-тём?! - Позвать не удалось, голос совершенно сел; он стоял в ступоре, не зная, что делать, как помочь, как вообще реагировать на... на такое. Никогда его имя не звучало из чужих уст так надрывно, так отчаянно, так, что заходилось сердце, раскаленный комок прыгал в груди, перекрывая горло, мешая сорвать его ответным криком, истовым, спасительным "Я здесь, здесь!"... - Игорь, - спящий скулил и хрипел, повторяя, как молитву, мотая по подушке головой. – Прости… п-прости меня… Шок ударил его наотмашь, он застыл, не веря своим ушам. Тяжело сглотнул, делая шаг назад, еще один, отступая на негнущихся и бесшумно скрываясь в ванной. Сердце бешено билось, он был оглушен, раздавлен свалившимся на него откровением, слабостью сильного и важного человека. Акинфеев подспудно понимал, что услышал нечто интимное, не предназначенное для случайных ушей. И мог бы немедля выбросить все это из головы, приказать себе забыть чужую тайну и никогда ничем не выдать своего тайного знания... если бы только не его так звали. Если бы только не Артём. Он долго умывался и чистил зубы, открыв на полную кран, стараясь шуметь как можно сильнее. А потом еще какое-то время мялся, оттягивая время, прежде чем нарочито громко открыть дверь и медленно двинуться в комнату. Покашливая и звучно шаркая ногами по полу, чтобы точно не застать друга спящим. И не застал, слава Богу. Дзюба сидел, упершись в кровать кулаками и заторможенно уставясь в полоску солнечного света на полу. - Игорь, - он встрепенулся, заслышав шаги. – Д-доброе утро. – Лицо Артёма было бледно, под глазами усталые синяки. - Привет, Тём, - сдержанно отозвался голкипер, стараясь вести себя естественно. – Мы проспали, ты знаешь это? – Про плачевный вид товарища он решил промолчать точно так же, как и про его причины. - А, да? Ну да… Сколько времени? – Форвард зашарил по кровати руками, ища в ворохе скомканных простыней телефон. Его движения были хаотичны, замедлены, словно он не до конца проснулся. - Много. – Вратарь прикусил язык, чтобы не начать задавать вопросы, так и рвавшиеся с него. – Завтрак через пятнадцать минут. - Как?! – Дзюбу подбросило на кровати. – Бля, массаж не успеем тебе. - Да мне уже получше вроде. - Игорь и правда поймал себя на том, что уже не чувствует боли от каждого движения. - Нет, надо закончить курс, - отрезал Артём, - ладно, ничего. После завтрака сделаем все. - Там тренажерка же. - Ну свалим в номер ненадолго, потом подойдем чуть попозже остальных. Нормально. - В Артёмов тон вернулась безапелляционность, он смотрел твердо и уверенно, снова опора для своего кэпа, снова защитная стена. - Хорошо, - только и кивнул Игорь, в который раз за эти двое суток уступая ему контроль. *** - Шиме с Деяном меня беспокоят, - сообщил ему на ухо Модрич. Иван распрямился над тарелкой, скосил глаза на хмуро перешептывающихся за дальним столом Ловрена и Врсалько. Разлад в этой сладкой парочке напрягал и его, вот только иначе, чем капитана. Причину-то, в отличие от Луки, он понимал прекрасно – видел все по поджатым губам, по затравленному взгляду Шиме, по тому, как он весь подбирался от прикосновений Деяна, с неудовольствием узнавая в этом себя. Волновало его другое: как бы на нервах у парня не развязался язык. Строго говоря, он не был до конца уверен, что Врсалько еще не разболтал их общую тайну тому же Ловрену. Хотя тот пока не был похож на человека, узнавшего нечто шокирующее. Однако супился сильнее, чем когда-либо раньше, и втолковывал что-то партнеру явно с нажимом. От этого нервы у Врсалько могли сдать окончательно, причем уже скоро. И Бог знает, чего ждать от него тогда, но это в любом случае привлечет внимание. - Тоже перенервничали, – убежденно поддакнул он и решил действовать на опережение: – Предлагаешь поговорить? Я могу с Шиме, а ты с Деяном. Хочешь? - Хм, давай. – Лука спешно закивал, искренне благодарный своему Ване за то, что тот делит с ним капитанские тяготы. Защитники как раз засобирались уходить, и Модрич с Ракитичем, переглянувшись, тоже поднялись из-за стола. - Деян, на пару слов, - окликнул Лука, и шестой номер сборной Хорватии покорно зашагал к капитану. - Эй, ты как? Совсем плохо? – вполголоса осведомился Иван, тут же оказываясь над ухом Шиме. Врсалько вскинул на него неприязненный взгляд и зло прошипел: - А тебе что, нормально?! – вызвав недоуменный взгляд проходившего мимо официанта. - Так. - Иван воровато оглянулся и, прихватив за плечо, оттащил своего визави подальше ото всех. – Ты что орешь?! Мало тебе проблем, хочешь, чтобы все слышали? Шиме потупился, сердито сопнув, дернул плечом, сбрасывая с себя его руку. - Деян знает? - Ракитич стрельнул глазами в сторону Ловрена, занятого разговором с Лукой. – Эй! Он. Что-нибудь. Знает? - снова впился в плечо, требуя ответ. Защитник свирепо зыркнул на него исподлобья, не поднимая головы. - Я идиот, по-твоему? - мрачно процедил вопросом на вопрос. - Он же никогда мне этого не простит. - Пересыщенный неприязнью голос на последних словах дрогнул, просел. - Слушай, ну, все наладится. Потерпи еще чуть-чуть. Два дня! Каких-то два дня, и все, мы свободны, уедем, - застрекотал Ракета, вдавливая в свои слова уверенность, касаясь его спины рукой в жесте [никоим образом не помогающей сейчас] поддержки. Губы Врсалько сжались в подрагивающую линию. - Я не могу теперь с ним, - выдавил он и поднял несчастный взгляд, - понимаешь? ... - Он утверждает, что просто не высыпается. Говорит, ему снятся кошмары, - вполголоса делился Ловрен в нескольких метрах от них. - Почему ты думаешь, что он недоговаривает? - не понял Лука. Защитник мрачно посмотрел на него. - Он шарахается от меня, - выдал он и ткнулся взглядом в пол. - Он сбежал прямо во время нашей близости, - наболевшее вырвалось у Деяна сквозь тяжелый вздох. Модрич неуютно поморщился, смотря на него с сочувствием. Его всегда коробило от рассказов о чужих интимных делах - воспитание, что поделать. И уж тем паче советчиком в вопросах подобного рода он был плохим. - Он будто сломался, - совсем тихо прошептал Ловрен, скашивая на него исподлобья убитый взгляд. - Я не узнаю его. Не знаю, какие кошмары должны сниться, чтобы так было. Лука оторопело смотрел на него, не зная, что сказать. От необходимости судорожно подбирать слова утешения его спас требовательный оклик одного из командных врачей. После Дании у Ловрена обострилась старая травма тазовых мышц, и ему назначили профилактические процедуры, на которые он, очевидно, уже опаздывал. Деян извинился и, пожав руку капитану, заторопился к доктору, на ходу извиняясь за непунктуальность. Лука проводил его невеселым взглядом и направился к Ивану с Шиме. - В-вань, Вань. Ты же тоже, - Шиме, видя приближающегося капитана, затараторил шепотом, спеша, пока тот не слышит, - ты тоже понимаешь, что мы не должны были...? - Понимаю, - сквозь зубы процедил Ракета, не переставая улыбаться Луке. По лицу Модрича он видел, что ситуация, в целом, под контролем. ... Втроем они вышли из ресторанного крыла и зашагали в холл по роскошному коридору с зимним садом. В его торце, за узорчатыми дверями, располагался еще один обеденный зал. На глазах хорватов из него под легкий скрип дверей вышло двое мужчин. Расстояние между ними сократилось слишком быстро. Иван стиснул зубы до желваков, Шиме вздрогнул и побледнел. Шедший чуть впереди них Лука, не видя этого, приветливо улыбнулся. К ним приближались Артём Дзюба и Игорь Акинфеев.