Лучшее во мне

«Птица выбирается из яйца. Яйцо — это мир. Кто хочет родиться, должен разрушить мир». - Демиан -

Он действительно уволился, а это значит, что теперь мы могли видеться чаще. И мы виделись. Буквально каждый день. Не знаю только, потому ли, что нам невыносимо хотелось проводить время вместе, или потому, что у нас не было выбора: теперь, когда Юнги наступил на горло всем своим старым принципам, ему было как никогда тяжело быть одному, сидеть дома без дела, копаться в собственной голове. Мне он тоже был необходим как кислород, сильнее, чем когда-либо. — Я выпью банку пива? — обращается ко мне Юнги. — Мне очень жарко. Он обмахивается своей ладонью и вопросительно смотрит на меня. Неужели ему нужно мое разрешение? Может, я что-то не так понял? Почему-то мне это кажется милым, и я киваю, стараясь не улыбаться слишком явно. Тогда Юнги заходит в магазин и предусмотрительно придерживает за собой дверь. Для меня. Мы ещё гуляем какое-то время, а я наслаждаюсь мягким солнечным светом, тем, как изредка шумит ветер, тем, как рука Юнги время от времени легко касается моей, и отчаянно борюсь с желанием ухватиться за неё и ни за что не отпускать. Я уже напрочь забыл и об этой банке пива, и о том, что мы приехали сюда на машине. — Давай съездим ко мне домой? Я хочу тебе кое-что показать. — Я заинтригован. — Тогда держи. Я едва успеваю поймать брошенные мне ключи и остаюсь стоять в недоумении, держа их обеими руками. — Что это значит? — спрашиваю я, когда Юнги открывает дверь и садится на пассажирское сидение. — Сегодня ты у руля: я ведь выпил целую банку пива, — усмехается он. Знает, что мне хочется. — Ты шутишь? Я был за рулем один раз в жизни, и это была дорама, в которой я играл таксиста! — Да брось, тут ехать-то всего ничего, и патруля в такое время тоже не бывает. Когда еще тебе выпадет такой шанс? Ну давай! Я буду тебе помогать. — Пристегнись для начала. — Я тебе доверяю. — Если ты не пристегнешься, я никуда не поеду! Я ни разу не был в его квартире прежде. Она просторная, стены в ней белые, а мебели — минимум. Настолько в его стиле. Я вижу его отражение в каждом предмете, каждой крошечной детали. Мы минуем длинный светлый коридор и входим в спальню, где мой взгляд сразу же притягивает к себе десяток черно-белых клавиш. Я поторопился с выводами, потому что только сейчас мой восторг переходит все рамки разумного. — Ты купил пианино?! — Вообще-то это синтезатор, но да, я его купил, — смущенно и в то же время гордо отвечает Юнги, поглаживая синтезатор, как некое сокровище. — И даже уже кое-что сочинил. Я смотрю на него выжидающе, но спокойно, хотя внутренне и сгораю от нетерпения, даже дышу с трудом. Юнги проскальзывает между инструментом и небольшой скамейкой и усаживается. На его нежную улыбку, обращенную к пианино, невозможно налюбоваться, так что я даже и не пытаюсь оторваться. Пальцы его правой руки перебирают пару клавиш — звонко и нежно, а после — остаются неподвижно лежать на них. — Продолжай! — капризно требую я. Какая-то последовательность всего из нескольких нот, мягкое движение его, что называется, музыкальных рук, в наслаждении опущенные ресницы — всё это так живо прикоснулось к моей душе, что теперь я обязан дослушать эту мелодию до конца. Мелодию Юнги. — Мне как-то неловко: как будто меня раздели догола. — Он обхватывает плечи обеими руками и ежится. — Ты так боишься моего мнения? — тихо спрашиваю я, приближаясь к Юнги и пианино, ставшим единым целым. — Не боюсь я, — тяжело вздыхает он, не глядя на меня. Боится, глупый. — Сейчас, подожди. — Трясет головой из стороны в сторону, словно прогоняя прочь все свои идиотские страхи, и встряхивает руки, а я замираю. Юнги начинает снова: с первой ноты, вместе с новым вдохом, вдыхая не только кислород в легкие, но и жизнь в молчаливого пластмассового истукана. И он звучит для меня как слабый горный ручей, а потом вдруг как мощная соленая волна; сперва — как теплое дуновение летнего ветра, а затем — как властная черная буря. Это стихийное бедствие, размешанное с какой-то сказочной песней напополам, накрывает меня с головой, заставляет что-то внутри меня метаться, не понимая, не слыша, но чувствуя. И это чувство отвратительно ровно в той же степени, в какой оно прекрасно. Я боюсь упустить какую-нибудь мелочь, не расслышать где-то полутона, не заметить, как взгляд Юнги метнётся вдруг к следующей октаве или как сосредоточенно опустится вниз кончик его носа. Кажется, стоит мне на секунду выпасть из процесса, и он растворится в музыке без остатка, потому что теперь лишь я связываю его с реальностью. Я беру в руки висящий на шее фотоаппарат и жму на кнопку вслепую, не глядя в объектив или в экран, чтобы не отрывать взгляд от Юнги. На этот раз я обязательно хочу видеть его своими глазами, не через камеру, чтобы точно знать, что он здесь. Он так изменился. Он больше не тот Юнги, которого я встретил на закате зимы холодным, изголодавшимся по жизни мертвецом. Теперь Юнги сидит передо мной, окунувшийся в раскаты фортепианного грома, слепой дождь волшебных звуков, как в свою родную стихию, и выглядит таким живым, как никогда. В этой музыке, кажется, отразилось всё то, что копилось в его душе с тех пор, как он в последний раз прикасался к пианино. Он влил в нее всё без остатка и сам весь отдался ей. Каждое нажатие клавиш отпечатывается ожогом изнутри, за моими ребрами. Будто его пианино говорит совсем по-человечески, я понимаю всё до самого тонкого оттенка. Столько боли и столько радости вместе я еще не встречал. Мне хочется заплакать, прижавшись к нему всем телом, или просто прижаться и всё. Хочется, чтобы он рассказал мне всё, чтобы слезы катились по его щекам, чтобы его низкий голос захрипел от долгого разговора и тысячи сказанных слов, или чтобы он не говорил больше ни слова, а только продолжал перебирать свои клавиши, выжимая меня до конца. Чтобы я наконец встретился лицом к лицу с тем, что у него болит. — Почему ты не сделаешь из этого песню, не покажешь ее миру? — начинаю я говорить, когда последний отзвук синтетической музыки гаснет меж бетонных стен. — О нет, это должно остаться в пределах этой комнаты. — Юнги судорожно вдыхает, словно бежал с кем-то наперегонки, и отворачивается от пианино. — Почему? Эта музыка могла бы помочь кому-нибудь. Твоя боль важна другим, похожим на тебя; она может показать путь ищущим его. — Чтобы указать путь, в творчестве надо говорить правду. В моем творчестве правды жизни не найти, я ведь и сам не знаю ее. — Но это твоя правда — она важнее. Мало любить себя таким, какой ты есть, нужно ещё и позволять другим любить тебя таким же, — размеренно проговариваю я, шагая к Юнги плавной поступью. — Не надо пытаться загнать себя в рамки, которые созданы другими людьми. В этом нет смысла. Если ты хочешь однажды стать счастливым, у тебя должен быть свой голос. Желание прикоснуться к его стонущей душе слегка подменяется, и я протягиваю дрожащую руку вперед, чтобы дотронуться до его подбородка. В самый последний момент он отворачивает голову, а вместе с ней и взгляд — вновь к синтезатору. Юнги достает из джинсов пачку сигарет и, ныряя в нее длинными пальцами, вылавливает одну. Его усталые глаза бегают вокруг в поисках зажигалки, когда он зажимает сигарету между губ. Я нахожу её первым и кладу себе в карман, прежде чем Юнги успевает что-то понять. — Я оставлю её себе. Как сувенир, хорошо? Он слабо усмехается, и эта усмешка постепенно становится настоящей теплой улыбкой, согревающей мое покрывшееся мурашками тело. Что мне делать, чтобы он всегда улыбался так? Сигарета небрежно отбрасывается в сторону за ненадобностью, а я пользуюсь моментом и юркаю за синтезатор рядом с Юнги. — Меня пригласили на пробы в классный фильм, — начинаю я, теребя прядь волос на затылке. — Там очень жесткий отбор, потому что студия очень известная. Научишь меня хоть паре звуков? Я очень плох в этом, слуха нет совершенно, но написал в резюме, что умею играть на фортепиано. Потупив взгляд, я смеюсь, потому что мне стыдно. Мне абсолютно плевать на свои музыкальные способности и даже на их отсутствие, но я очень хочу сыграть с ним, став промежуточным звеном между ним и его ненаглядным синтезатором, проводником его эмоций и навыков, что на выходе и становятся тем, что люди зовут музыкой; хочу ощутить на себе нежность и любовь, которыми он одаривает его. — И что ты хочешь? Собачий вальс? — словно играя в ответ, спрашивает Юнги. Он вновь обращается к инструменту, нащупывает вслепую нужные ноты, с наслаждением приподнимая уголки губ. Как будто он всё это время только и ждал повода опять прильнуть к кнопкам, с помощью которых перебирал струны чужих душ. — Хотя бы собачий. — Я заглядываю ему в лицо, ожидая дальнейших указаний, но, кажется, не могу сосредоточиться ни на чем другом. — Тогда клади руки вот сюда. Ну, согни пальцы хоть немного, не прижимай так сильно. — Юнги берет меня за руку и, как истинный мастер скульптуры, придает ей нужную форму. — Нет, указательный — вот на эту клавишу. Всё, отлично! Его ладони ложатся поверх моих, дрожащих от его близости, и крепко их обхватывают, увлекая за собой навстречу музыке. Юнги садится еще ближе ко мне — для удобства, и я в ужасе ощущаю его дыхание на своем плече. В ужасе, потому что это слишком близко, чтобы сохранять рассудок. Я вдруг понимаю, что на самом деле мне не нужен никакой слух для того, чтобы играть. Мне нужна только пара талантливых рук, так ласково направляющая мои собственные никчемные. — Зачем тебе этот фильм? Почему бы тебе не вернуться в театр? — Юнги садится на пол напротив меня. — Театр и кино — совсем не одно и то же, — поясняю я. — Театром я уже сыт по горло, если честно. — В чем же разница? — Театр — это посыл, крупные жесты, размах, а кино — это подробности, это работа взгляда, дыхание, самые крошечные изменения мимики. — Сопровождаю свои слова показательными движениями рук. — По-моему, киноактеры только жизнь себе усложняют. Это же гораздо тяжелее. — Театр монотонен, как заезженная пластинка. Он даёт возможность отыграть снова и снова, один и тот же спектакль, одна и та же роль день за днем. Кино не даёт права на ошибку, здесь ты должен быть предельно уверен и точен. В кино всё более живо, каждая сцена отдельна, как и каждая ситуация в жизни тоже происходит в свое время при своих обстоятельствах. Оно делается только раз и остается навсегда. — Под такие разговоры ну просто необходимо хорошее виски. Пойдем в бар? Пешком, на этот раз, — весело улыбается Юнги. Я правда не хотел снова пить. Вкус алкоголя теперь всегда напоминает мне о моей зависимости. — Выпивка различается тем, знаешь как пить или нет. Виски нужно пить мелкими глотками, потихоньку, как чай. — И правда, так гораздо лучше. Видимо всю свою жизнь я просто неправильно пил. Я следую наставлениям завсегдатая корпоративных попоек, и терпкий, горький напиток, смягченный лишь льдом, даже начинает доставлять мне удовольствие. Он расслабляет тело и снова размягчает душу, ослабляет мой контроль над мыслями и желаниями. — Так о чем там, в этом фильме? — с неподдельным интересом спрашивает Юнги. Если бы он не завел этот разговор, я бы не смог перестать думать о его потрясающем профиле, выглядящем чуть мягче обычного в темноте бара. В этой темноте всё становится мягче и проще: детали теряются, остается только главное. — О, это будет большой проект: фильм по роману «Демиан». Герман Гессе, знаешь? История взросления Синклера; Демиан, который стал его другом и наставником на протяжении многих лет, очень сильно на него повлиял, привил ему свои нетипичные, иные взгляды на жизнь и на мир, буквально стал его частью. И бесследно исчез в самом конце. — Да, помню. Я его не читал, конечно, но много слышал. — Так вот, снимает очень известный режиссер, просто великолепный. Конечно, и в каст они не возьмут кого попало. — И кого ты хотел бы сыграть? Я задумываюсь ненадолго, но не потому, что не знаю ответ, а потому, что понятия не имею, стоит ли мне произносить его вслух. — Скорее Синклера. — Да? Почему? Со своей колокольни я вижу тебя Демианом, абсолютно точно. Всё в этой книге завязано на Максе Демиане, хотя рассказ и ведётся от лица Эмиля Синклера. Кто он, этот Демиан? Загадочный и непостижимый парень. Никто, наверное, не знает точно. Почему я хочу сыграть не Демиана, а Синклера? Ведь я был тем, кто изменил Юнги, поначалу. Но что происходит теперь? Становлюсь ли я завязанным на Юнги, как Эмиль на Демиане? Веду ли я его по-прежнему, или же теперь он ведёт меня? Он всегда казался мне несмыслящим, слабым и растоптанным, и я презирал его мир. Его слова не были никакой истиной, а только плодом его неудачного жизненного опыта и нездорового отношения к себе, к своей жизни. Но теперь я понимаю, что даже эти слова возымели надо мной такую пугающую власть, сейчас, когда Юнги занял центральное место в каждом моем дне и пробрался в мою душу. Впервые в жизни я стал прислушиваться к другому в ущерб себе. Мой собственный голос с каждым днем становится для меня всё больше похожим на неясный фоновый шум. Потому что он теперь важнее. Потому что я теперь уязвим. Потому что Юнги стал для меня Демианом. Я осознаю это с ужасом — перед ним и перед самим собой. Потому что теперь это невозможно отрицать. — Наверное я просто не дорос до Демиана, — пожимаю я плечами и прячусь в стакане с виски, делая очередной глоток. — Оппа, ты пришел! Как же я скучала! Банни появляется у нашего столика неожиданно. Она целует Юнги в губы и поправляет ободок с кошачьими ушками, чуть сползший вниз. Меня начинает тошнить, то ли снова от виски, то ли снова от глупых, приторных повадок этой девушки, выдаваемых за нечто очень милое. Ещё немного виски, и я навряд ли смогу себя контролировать. — Тэхён! Давно не виделись. Очень жаль, что тебя уволили: думаю, мы бы отлично сработались. Глаза Банни встречаются с моими, и в улыбке, сиявшей на её милом лице, сквозит какой-то хищный оскал. Всё это звучало бы очень любезно, если бы её поведение не указывало на то, что имеется в виду на самом деле. Мы бы никогда не сработались. Она бы этого не допустила. — Спасибо, Банни, это очень дружелюбно с твоей стороны. — Я включаю всё своё обаяние и натягиваю самую приветливую улыбку, слыша как скрипят друг об друга сжатые челюсти.  — Вы не будете против, если я посижу с вами? — обращается она ко мне, пристально вглядываясь в каждую мелочь выражения моего лица, чтобы сразу отследить мою первичную, бессознательную реакцию. Однако меня не так легко сбить с толку. Я прокашливаюсь и киваю, небрежно поджимая плечи: — Без проблем. Она подсаживается к Юнги, совсем близко, едва не залезает к нему на колени, а над столом натягивается смущающая всех тишина. Кровь у меня в ушах шумит слишком громко. — Мы просто выбрались выпить вместе с… Тэхёном, — начинает Юнги, бросая на меня краткий отрывистый взгляд. Мне так хочется остановить его еще хотя бы на секунду и молча сказать спасибо. — Честно сказать, мы не ждали больше никого. Банни выглядит удивленной. Как это «ее тут не ждали»? Разве это возможно? Но девушка держится как прежде и нежно, по-хозяйски поглаживает грудь Юнги, демонстрируя, кому принадлежит она и все остальные части его тела. Это больно. Знать, что я никогда не прикоснусь к нему так. — Я помешала вашему разговору? Простите, я даже не подумала. — Она делает невинное лицо, округляя глаза и поднимая брови. — Тебе лучше пойти работать, Банни. Юнги наклоняется к ней и добавляет вполголоса: — Я позвоню тебе потом. — Будто ножом по сердцу. Трагично, даже слишком театрально Банни поднимается, совсем не глядя на Юнги, абсолютно поникшая. Своим опытным, наметанным глазом я вижу её тщательно скрытую фальшь. Она всё равно ощущает триумф, не понимая, что нельзя выиграть, так чудовищно переигрывая. Юнги с облегчением выдыхает и откидывается на спинку дивана. Ему было в компании Банни так же неловко, как и мне, но я понятия не имею, с чем это может быть связано. Давно ли их отношения стали такими натянутыми? Не в тот ли самый день, от одной мысли о котором меня начинает мутить? Может, всё поломалось еще раньше? — Я уже давно перестал понимать их. — Кого? — Чего хотят эти женщины? — бубнит Юнги. — Хотят они, чтобы их приглашали выпить, или они хотят ходить в театры? Они хотят, чтобы с ними что-то делали или чтобы их не трогали? Хотят они быть сверху или лучше снизу? Что им вообще надо?! — Хён, вот это уж точно не ко мне, — в голос смеюсь я и в нервной спешке наливаю себе еще виски. — Ты столько всего поменял в моей жизни, и ты знаешь, что всё это, между мной и Банни, ненормально, нездорово. Но ты никогда не убеждал меня расстаться с ней. Почему? Я болтаю стакан по кругу и наблюдаю, как плещется в нем мое ненавистное, но необходимое успокоительное. Рука сама собой дрогнула, когда я услышал вопрос. Теперь мне остается лишь запрокинуть стакан и опустошить его, выпить всё до дна, чтобы взять себе небольшую передышку. Я боюсь показаться жалким. Боюсь, что он примет мои доводы за мольбы. Боюсь сорваться и всё же начать умолять его закончить весь этот кошмар. Голова кружится, и меня слегка ведёт в сторону, когда я громко опускаю стакан обратно на стол. — Наверное, что-то должно оставаться только твоим решением. — Я всё ещё не решаюсь поднять глаза на Юнги, хотя чувствую, что его — внимательно следят за мной. — Я ведь не убеждал тебя покупать пианино. — Губы слабо улыбаются помимо моей воли. — Мне пора идти, хён. Я сам влюбился в тебя, Юнги. И это единственная причина.