«Я потерял себя или же получил тебя?» - singularity -
Я очень много думал о том, чтобы рассказать всё Юнги. Но я не хотел чувствовать себя уязвимым рядом с ним, как он чувствовал себя рядом со мной. Кто-то из нас должен был оставаться сильным. Просыпаюсь уже в тысячный раз за эту чертову ночь и, распахнув глаза, снова упираюсь взглядом в непроглядную темноту. Дрожащие руки сами собой тянутся к горлу. Я не могу набрать хоть немного воздуха в будто огнем горящие легкие, так что мне хочется разодрать кожу на шее, обнажить трахею, чтобы насытиться кислородом сполна. Мозг разбавляет темноту перед глазами картинками только что увиденного сна. Опять он. Опять дряблые, волосатые, но — господи — слишком сильные руки. Каждое движение, прикосновение, мокрый поцелуй остается на моем прежде нетронутом теле незримым, но таким ощутимым шрамом. Каждая клеточка горит и ноет, каждый вдох-выдох умоляет остановиться. Наверное, я никогда не буду в силах забыть день, когда мама привела его в наш дом. Призраков прошлого прогнать тяжелее всего. «Зови его папочкой, милый». Наверное, я сам был в этом виноват. Это всё произошло из-за меня. Я ведь с первого дня был дружелюбен к нему и всегда улыбался. Сейчас я даже не могу вспомнить его лица. У меня не было никакого мнения, я не мог ничего сделать против его напора. Я чувствовал себя таким потерянным, и моя голова была пустая, как барабан. Он начал снимать одежду и забрался на меня сверху. Моё тело было слишком слабым, чтобы сопротивляться, и боль совершенно ослепила меня. Казалось, что меня разорвали на части. Я потерял ощущение времени, я не знал, сколько это длилось: минуту или целый год, быстро или же очень медленно, какое время суток было тогда; всё будто бы происходило не со мной, всё ощущалось нереально, как во сне, или будто бы я наблюдал за всем этим откуда-то со стороны. Чтобы не сойти с ума, я молча считал движения секундной стрелки часов, и только это внесло некую ясность в мои ощущения. Теперь, с той самой ночи, я не понаслышке знаю, что в одном часе три тысячи шестьсот секунд. Это случилось в его квартире. Мама попросила меня съездить и забрать какие-то документы. Разве могла она предположить, что я вернусь оттуда совершенно другим человеком: морально изуродованным до неузнаваемости. Когда всё закончилось я просто встал, оделся, взял эти чёртовы бумажки из его рук и ушел. Сел на метро, как и всегда, опять рядом с какими-то нетрезвыми, обиженными жизнью офисными мучениками. Абсолютно спокойно, даже ни разу не обернувшись и не вздрогнув, прошёл по своей темной улице, от каждого шороха на которой меня прежде всегда бросало в дрожь. Поужинал вместе с мамой, залпом выпил два стакана воды, краем глаза посмотрел очередной выпуск маминого любимого шоу, потом ушел к себе в комнату. И как только дверь за мной закрылась, и я был уверен, что никто не видит и не слышит меня, я словно очнулся от этого кошмара в холодном поту, осознал вдруг произошедшее, и начал плакать. Несколько часов подряд я плакал, борясь с желанием завопить во весь голос, прикрывая рот рукой, затыкая его краешком одеяла. В глубине души я надеялся захлебнуться этими слезами или полностью выжать себя, чтобы от меня ничего не осталось. Чтобы просто перестать существовать. Я был таким слабым и беспомощным, будто у меня отняли всю мою мужественность, так что я был до рвоты противен себе. Мне хотелось мыться по несколько раз в день, я не выходил из ванной часами, надеясь либо утопить себя там, погрести себя под толщей кипятка и даже ещё более тяжким чувством вины, либо стереть свою кожу, которая уже никогда не стала бы достаточно чистой, в мясо. А больше всего я боялся, что кто-нибудь об этом узнает, потому что мне было невыносимо стыдно перед самим собой и перед толпой каких-то незримых судей, всюду наблюдавших за мной. Я хромал еще много дней, ссылаясь на растяжение мышцы, и неделями рыдал под одеялом — уже как мой личный ежедневный ритуал. К счастью, он порвал с мамой почти сразу. Больше мы его не видели. Отвратительная жажда мести, невыносимое желание причинить боль ему или кому-нибудь еще пожирало меня изнутри, и я боялся этой своей теневой стороны. Я должен был найти выход и справиться со своим гневом. Сначала я всюду искал возможность переспать с кем-нибудь. Мне хотелось повторить всё и доказать себе, что это нормально, что это всего лишь секс, и в нем нет ничего такого. Я не должен был стыдиться того, что со мной случилось. Но я не мог. Это отвратительное чувство накатывало каждый раз, при любой значительной близости. Меня тошнило, голова начинала кружиться, а воздуха катастрофически не хватало. В объятиях другого человека меня пожирала какая-то клаустрофобическая паника. Я боялся снова быть поглощенным, боялся, что на этот раз точно исчезну без остатка. Мне было очень страшно. Мне до сих пор ужасно боязно. Ярлык «жертва» угнетал меня, планомерно уничтожал мою самооценку. Будто я был испорченным, неполноценным, лишенным чести и достоинства. Мне хотелось сбросить его с себя любым способом, забыть обо всем, перестать терзать самого себя. В тот короткий момент своей жизни я действительно был жертвой и больше уже никогда не хотел ею оставаться. Да, в первую очередь мне хотелось поговорить с такими же, как я — как бы сильно я ни ненавидел это слово — жертвами. Потому что они лучше всего могли бы меня понять. Тогда я и узнал об этой психодраматической группе. Я даже и представить не мог, сколько там людей со своими собственными историями, со своей болью и почти смертельным желанием высказаться. Я пытался найти смысл. Эта группа психодрамы словно была местом встречи анонимных алкоголиков. Моих ровесников среди них не было. И там не было практически никакой клиники, пожалуй, кроме меня. Но я нашёл свой смысл именно там. Признание случившегося как факта сильно помогло мне. Я узнал, что мне нечего стыдиться, что даже после всего этого ужаса можно стать счастливым. Я узнал, что свет может возобладать над тьмой, что даже на руинах можно построить прекрасный дворец. Узнал, что могу отыграть свой кошмарный сон снова и снова, пока мне не станет легче и спокойнее. Я частично избавился от груза, который по ошибке взвалил на свои хрупкие подростковые плечи. Но мне всё равно хотелось быть среди людей, причем вне нашей небольшой и уютной группы, а в своем некогда привычном обществе, как и все остальные люди, меня окружавшие. Знать и чувствовать, что я ещё чего-то стою, что я нужен кому-то, даже такой слабый, даже использованный. Но слабый Тэхён, к сожалению, никому не был нужен. Таким, каким он был на самом деле, общество не было готово его полюбить. Тогда я решил сам сделать это за других, полюбить себя, поверить в себя, запрятать все свои страхи, игнорировать свои истинные чувства, просто жить и просто идти вперёд. Я где-то читал, что нужно стараться стать тем человеком, которого тебе самому не хватало в юности. Именно таким я и хотел стать: позитивным, уверенным, смелым, уважающим и любящим себя и других. Чтобы помочь себе и помочь ещё кому-нибудь, тем самым искупив свои отвратительные грехи. Мне хотелось уничтожить идею о том, что ненавидеть себя — нормально. О том, что любить себя — это высокомерно. И тогда-то люди пришли в мою жизнь сами. Смешно то, что именно тогда я уже не нуждался в них настолько рьяно. Я знал, чего хочу. Знал, чего мне это будет стоить. Но знал, что теперь мне не нужна ничья поддержка. Я буду играть всё больше и всё лучше, потому что весь мир — театр. Но я могу установить свои правила в этой игре, чтобы хоть немного её облегчить.***
Я всё ещё не могу дышать. Не знаю только, с того ли дня, как мы последний раз виделись с Юнги, или с самого первого случайного взгляда в нашей подземке. Его пустые глаза заглянули в меня, взбудоражив внутренности, пробрав меня колючим электрическим зарядом до костей. Любовь к Юнги просто-напросто душит меня, выжимает и выкручивает мои лёгкие. Поэтому я задыхаюсь теперь не только ночью, но и среди дня. Я измял свой текст для прослушивания в бумажное месиво, пока изгрызал себя бесконечными, всё равно не имеющими ответов вопросами. Юнги ненавидит меня? Я захожу в небольшое помещение, самое дальнее на этаже и сразу морщусь от рвущегося в открытую мной дверь едкого сигаретного дыма. Лысеющий мужчина в спортивной куртке одной рукой печатает фотографии, а другой — придерживает сигарету между губ и с наслаждением втягивает в себя всё новые и новые порции никотина. — Мне нужно распечатать документ. Мне приходится наклониться ближе к нему, чтобы положить флешку на стол, и я начинаю кашлять, позволив дыму наполнить мои дыхательные пути, и без того почти не справляющиеся со своими обязанностями. — Извините, вы можете не курить при мне? Пожалуйста. Этот запах напоминает мне о том, о ком я совсем не хочу думать. О ком мне просто нельзя думать. Мысли о нём сводят с ума: о его пропахшей сигаретами рубашке и белоснежной шее, о его теплых руках поверх холодных клавиш, о его губах, о взглядах. Мужчина оказывается довольно совестливым и, похоже, чувствует себя теперь, потушив сигарету, не очень уютно. Когда всё готово, он, не глядя на меня, вслепую протягивает стопку листов и мою флешку. Я благодарно киваю и выхожу. Тогда я вернулся домой и заставил себя окунуться в работу с головой, забыться в ней, насколько это было возможно. Следующие дни превратились для меня в ад. Я сам сделал их такими. Есть люди, играющие, чтобы выиграть. Такие, как Чимин. Такие, как я, предпочитают просто демонстрировать блестящие ходы, ни на что не рассчитывая. Я думаю, что могу выигрывать, если поставлю цель. Я бы не проиграл ни единой партии, если бы самым трудным моим соперником не был я сам. Я погружаюсь в процесс и играю ради него самого. В процессе забываешь обо всем — так происходит со всеми. Но одни смотрят на это как на битву, которую нужно выиграть, а для других — и для меня, в том числе — это мир грез, возможность убежать, вдохнуть по-новому. Но на этот раз мне обязательно хотелось выиграть. Азарт, наполнявший мою игру прежде, становился теперь безумием. Я отчитал свой отрывок раз, два, три. Но сомнения меня не покидали. Что-то было не так, и я не мог понять, что именно. Так что я сложил на стол высокую стопку книг и водрузил сверху камеру. Решил, что так будет яснее и нагляднее. Щелкнул на кнопку записи. Прокашлялся, всё ещё зажатый неуверенностью. Как лучше расставить паузы, логические ударения, интонационные подъемы? А что с жестами? Уместны ли они вообще? Я думал, делал заметки мягким карандашом на бумаге и повторял снова. Пробовал говорить тише, вполголоса, вкрадчиво, а потом, пересмотрев запись, начинал заново и кричал так, что пропадал голос. — Нет, нет, кричало во мне, я не прав! Но сказать я ничего не смог. Я знал, что единственным своим словцом указал ему на очень существенную слабость, на его рану и беду. Я коснулся того пункта, в котором он сам себе не мог доверять. Эти слова навязчиво напоминали мне о нашем последнем разговоре с Юнги. Этот идиот и правда отыскал моё больное место. И не просто отыскал, а снова разодрал в кровь успевшую затянуться рану, высыпал на неё тонну соли и залил сверху йодом, мол, «я не хотел тебя обидеть, Тэхён». С каждым разом мне всё сложнее давалось повторять перед камерой слова, которые я хотел бы услышать из его уст, видя раскаяние в его глазах. Хотя на самом деле, что дало бы мне его раскаяние? Я начал сходить с ума. Совершенно забыл и про еду, и про воду. Игнорировал звонки Юнги и между тем пропустил звонок от мамы. У меня не было на это времени: я должен был выкладываться изо всех сил, репетировать, шлифовать своё выступление, чтобы приблизиться к идеалу. Я должен получить эту роль. Это мой шанс. Страх колотил меня изнутри, пока со стен комнаты на меня отовсюду смотрели фотографии Юнги. Вспоминая о них, я не мог даже рта раскрыть и только сильнее сжимал в слабых, трясущихся руках листы с текстом. Может быть, я просто слишком давно не ел, а может, в комнате слишком холодно, но дрожь, мелкая и изнуряющая, всё не прекращалась. Потом пришли злоба и раздражение, чтобы сгрызть последние крохи спокойствия и уверенности с моих костей. Настало время разделаться со своей слабостью, пресечь боязнь на корню, взять себя наконец в руки. Я вскочил со стула, вихрем пронесся по периметру комнаты, срывая со стен отпечатки последних нескольких месяцев, пожалуй, самых счастливых в моей жизни. Выбросить их, как я хотел изначально, у меня просто не поднялась рука. Эти кусочки памяти, маленькие картинки, сохранившие в себе образ того Юнги, которого я полюбил, и фотографии со мной, помнившие аккуратные движения его нежных рук, его худые и длинные пальцы, — всё это оказалось слишком дорого для меня. Я сунул снимки между листов перечитанной мной чёрт знает сколько раз «Охоты на овец» и задернул шторы на окне. Я ругался сам на себя за такое количество бессмысленно упущенного времени, на камеру за то, что слишком быстро разряжалась, на текст за то, что он давался мне так невыносимо тяжело. С размаха бросал его в стену, снова измял тонкие листы, носился по комнате от двери к окну — и назад, ломая руки, хватаясь за волосы. Может, я на самом деле слишком много о себе возомнил? Да что со мной стало? Я могу это сделать. Как делал всегда. Упорно повторял свои реплики, всё больше думая о Синклере, представляя его себе всё детальнее, впитывая его в себя, и даже чувствовал, что тембр моего голоса меняется, как меняется моё ощущение себя в своей роли. — …Я метался как слепой, во мне бушевала буря… не видел впереди ничего, кроме бездонного мрака, в котором терялись и тонули все пути, какими я шёл до сих пор. И в душе я видел образ наставника, он был похож на Демиана, и в глазах его читалась моя судьба. Эту запись я пересматривал снова и снова, согнувшись над маленьким экраном, чтобы хоть что-то разглядеть в этой темноте. Отматывал к началу, потом ещё чуть вперед, потом к самым последним словам. И вынужден был начинать по-новой. Это не то, звучало в моей голове. Я играл без всякого стеснения, не жалея себя ничуть, чтобы только доиграться до правды, и доводил себя этим до исступления. Но правда была в том, что я не мог этого сделать. Такой правды я видеть категорически не желал. — Он покинул меня. Я в потемках. Не могу сделать ни шагу один. Помоги мне! Мой голос чудовищно хрипел на последней фразе. Я хотел, чтобы он мне помог. Я нуждался в этом. И я даже был уверен, что Юнги не оставит меня. Но ничего никогда не бывает так, как тебе хочется. Этот мир не работает так просто. Я тоже знаю об этом, Юнги. Просто я не хочу принимать такую истину. Это ему было необходимо одобрение окружающих. Только «молодец, Юнги, так держать» и поглаживание по голове позволяло его самооценке не упасть ниже плинтуса. Я же никогда не нуждался в этом одобрении. Я просто знал, что я не так плох, как всем кажется, и что однажды я всем это докажу. Я играл и тогда, когда мне говорили, что я бездарность. Я всё ещё делал свое дело, когда мне говорили, что я переигрываю. Я продолжил, когда во мне наконец разглядели потенциал. Но теперь всё поменялось на сто восемьдесят градусов. Юнги — первый человек, мнение которого возымело вес для меня. Он, как мой Демиан, всегда был внутри меня. Эта часть, неуверенная и слабая, всегда существовала — он лишь дал ей голос. То, что я не желал принимать от других, против чего протестовал и что ненавидел, от Юнги я принимал согласно и даже с удовольствием. С удовольствием, от которого сердце почему-то замирало в ужасе. Я боялся его, и он был моим самым большим искушением, чтобы сигануть в бездну. Проблема была в том, что теперь я так высоко забрался, что падать оттуда уже слишком больно.***
В ночь перед прослушиванием я практически не спал, потому что меня опять мучило удушье и тот давний кошмар. Теперь на месте маминого ухажера мне виделся Юнги. Его глаза были полными ненависти и безумия, он начинал душить меня своими руками, и я каждый раз просыпался. В итоге я сел в кровати и просидел так до самого утра, вновь считая движения секундной стрелки часов и прокручивая в голове свои реплики для прослушивания. Теперь я жду своей очереди без того предвкушения, которое обычно сопровождало все мои пробы и съемки, каждый мой выход на сцену. Когда в коридоре раздается моё имя, громогласно и будто с ядовитой насмешкой, как приглашение на казнь, я поднимаюсь со своего места, стараясь удержать равновесие. Иду и чувствую, как потеют ладони и лоб. Руки трясутся, и я сжимаю их в кулаки для верности. — Ким Тэхён. Вы уже играли в кино, да? Облизываю губы. Вздыхаю. Улыбаюсь неловко, чувствуя себя как на допросе. Впервые свет прожектора и камеры доставляют мне дискомфорт, слишком ярко становится глазам, и телу слишком страшно двигаться под таким прицелом. — Вы знаете, нет. Я написал так, чтобы увеличить шансы. — Ладно, — вздыхает режиссер. — Всё понятно. Какой отрывок из романа вы готовили? — Из главы «Борение Иакова». Её концовку. — Моя цель — найти людей, которые смогут рассказать историю, вдохнув в неё жизнь. Пожалуйста, начинайте. Ощущение такое, будто меня попросили сделать тройное сальто. «Я не могу» мелькает в голове даже раньше, чем мне что-либо еще говорят. Я вдруг забываю, с каких слов начинается сцена. — Я сам почувствовал, что стрела, пущенная мной в него и попавшая ему в сердце… взята из его собственного арсенала. — Голос подрагивает на последнем слоге. Это всё из-за неровного дыхания или, может, из-за моего больного горла. Я продолжаю: моя память выдает текст, спасибо ей за это. Вдруг меня останавливают. — Где твои глаза, парень? У тебя совершенно пустой взгляд. Я исправлюсь. Только позвольте мне снова настроиться, погрузиться в себя, в Эмиля Синклера. И выбросить Мин Юнги из головы. — Нет, нет, кричало во мне, я не прав! Но сказать я ничего не смог. Я знал, что единственным своим словцом указал ему на очень существенную слабость, на его рану… Я коснулся того пункта, в котором он сам себе не мог доверять. Ты не заслуживаешь. — Все дни я метался как слепой, во мне бушевала буря, каждый шаг был опасностью… Я чувствую, что становлюсь тяжелее персонажа, и все время из него выпадаю. Хотя до этого был уверен, я знал, что готов покорить эту вершину, выстрадать этого героя, потому что я знаю, о чем это; знаю, что творится в его голове. Юнги сказал, что ты не сможешь. Юнги знал, что ты провалишься. Почему ты не послушал его? — Он покинул меня. Я в потемках. Я не могу сделать ни шагу один… Я привык искать среди зрителей самые ясные и понимающие глаза. Сейчас я вижу в лицах членов кастинг-группы только презрение, насмешку, скуку. Сглатываю очень громко среди немой давящей тишины. — Я не верю, — произносит режиссер. — Помоги мне! — заканчиваю я, несмотря ни на что, но звучу слишком жалобно, слишком высоко и сам это слышу. То ли от стыда, то ли от страха, то ли от беспомощности и отчаяния на глаза наворачиваются слезы и плач застревает в горле. — Не верю! — Как вынесение смертного приговора. Я и сам теперь себе не верю.