Interracial love

      Натаниэль отличался от других лесавков: он не получал никакого удовольствия, шутя над заблудшими в лес душами; он любил тишину и спокойствие, когда остальные ровесники — шумные гулянки, громкие крики и помпезные вечеринки; он любил рисовать, с каждым разом совершенствуя кисть, чем просиживать свободное время в барах. — Ты влюбишься в Луну, — улыбалась Маринетт, когда в её глазах отражались все краски заката, а подушечки пальцев поглаживали ткань голубого платья; когда он не мог вздохнуть, рассматривая её всю — мечтательную и загадочную, — лелея мысль, чтобы только он один видел её такой; когда он молился на звёзды, чтобы она — вся, от синей макушки до розовых пят — была его.       Маринетт была права — он влюбился в Луну.       Рядом с ним, таким безбожно одиноким, она была тихим островком спокойствия и гармонии. Ему было до дрожи уютно греть её ладони своим дыханием, когда она снова забывала перчатки. Он любил ощущать в своих руках её трепещущее тело, когда она — маленькая и слабая, такая, которую хотелось защищать, — прижималась к нему, плача на груди от какой-нибудь ерунды. Он упивался счастьем, видя её мягкую улыбку и слыша смех — ласковый, как перезвон колокольчиков.       Жаль только, что его Луна не считала его своим. Жаль только, что его Луна не была «его Луной».       Когда рядом с Маринетт появилась Алья, он не удивился. Как полуденница, не умеющая пугать, она была одинока. Одинока так же сильно, как и он сам — рисующий закаты, а не подшучивающий над людьми.       И Маринетт перестала быть только его Луной.       Она улыбалась уже не так мягко — она улыбалась задорно, радостно, до ямочек на щеках. Её голубые глаза сверкали, искрились от счастья. И он нашёл этот блеск намного более прекрасным бликов заката в её тогда одиноких — только для него — глазах.       Когда рядом возник Нино — хухлик, почему-то как все — он немножко удивился. Ну, потому что, зачем такому-как-все, не одинокому, быть рядом с ними. Правда, совсем скоро он увидел глаза Ляифа, обращенные на Сезер — точно такими же глазами он сам смотрел на Дюпэн-Чэн не так давно.       Маринетт больше не была «его Луной»; она и луной-то больше не была.       Маринетт была солнцем. Ясным, согревающим своим светом, мягким и ласковым. Она была солнцем, одинаково горящим для всех.       И Натаниэль перестал желать держать её только в своих руках. — Ты влюбишься в Луну, — она задорно щурилась, хитро улыбалась и разглаживала свою чёрно-красную юбку. Он больше не ловил блики в её глазах, больше не желал обладать ею. Он улыбался ей в ответ и шептал: — Я очень хочу найти её и влюбиться.

***

      Приходить на этот валун каждый вечер стало традицией. Место на отшибе, далеко от своих, минимум криков и максимум тишины. Территории принадлежали какому-то политику, особняк которого стоял многим выше, так что местность никто не проверял.       Натаниэль предпочитал считать этот маленький уголок мира своим.       Он ставил мольберт на ближайший к обрыву камень, стелил тёплый плед и, наблюдая за уходящим солнцем, ждал момента, когда на небе заиграют краски, будто пролитые неуклюжим художником (будь этот художник живым, Нат был бы его ярым поклонником). Он брал в руки кисть и, смешивая краски, уходил в свой мир, где, кроме него, мольберта и заходящего солнца, больше нет ничего на свете.       Возвращение к реальности всегда было неожиданным: пусть он и смотрел на небо каждую секунду своей работы, всё равно «просыпался», когда к власти уже приходили ночь и луна.       Натаниэль нахмурился, рассматривая своё творение: он рисовал этот пейзаж уже два месяца, но картине всегда будто чего-то не хватало. Всё было идеально: и тени, и переходы, и сами цвета, но что-то… отсутствовало.       «Скоро начну чувствовать себя бездарностью.» — он хмыкнул, сворачивая вещи и укладывая их в сумку. Подтянулся, обещая себе, что закончит картину во что бы то ни стало, обернулся и… замер.       Она не смотрела на него. Она была в белом ночном платье, доходящем до щиколоток. Её золотистые волосы при свете луны казались белоснежным снегом, а голубые глаза — яркими звёздами. Она сидела на большом камне в двадцати метрах от него, подтянув ноги к груди и упираясь подбородком в колени. На её щеках блестели дорожки от слёз, но она не выглядела печальной. Она была решительной и своевольной, не позволяющей другим увидеть свои слабости. Она была сильной и гордой.       Она была… одинокой.       И ему так сильно захотелось разделить это одиночество с ней.

***

      Он приходил на это место каждый день, каждый день пытался довести свою картину до идеала, каждый день уходил ближе к полуночи.       Она больше не приходила.       Нат пытался внушить себе, что просто хочет завершить свою работу, но с каждым разом верил себе всё меньше: он действительно ждал её.       Он ждал её до полуночи уже двенадцать дней, надеясь, что вот-вот, она придёт, сядет на камень, подтянет ноги к груди, положит подбородок на колени и… и всё.       Его надежды обрывались на этом моменте, потому что подойти к ней — такой сильной и красивой — было ужасным испытанием для его нервов.       А если она откажет — ещё и для его сердца.       Натаниэль прищурился, отойдя от картины на два метра, и чертыхнулся сквозь зубы.       Что-то было не так: с пейзажем, с картиной, с ним… с ней! В конце концов, кто сидит на холодных камнях поздно ночью посреди леса?       Нат моргнул, с ужасом уставившись на незнакомку, что снова сидела на камне в двадцати метрах от него. Она была всё такой же: в белом платье, со слезами на щеках и поджатыми ногами к груди. Она всё так же не смотрела на него, но ему и не надо было: видеть её и знать, что она — не плод его больного сознания, было прекрасным.       Он неловко повернул мольберт в её сторону и, плюнув на кропотливую двухмесячную работу, мокнул кисточку в краску.       Кинув на неё взгляд, натолкнулся на любопытные голубые звёзды и, покраснев, спрятался за холстом. Незнакомка непроизвольно хихикнула, кашлянула, чтобы вернуть себе прежний гордый вид, но заалевшие щеки выдавали её с головой.

***

      К полуночи на законченном холсте было изображено закатное небо: с яркими бликами, мягкими облаками, заходящим солнцем, небольшими точками-звёздами и маленькой, аккуратной луной.       К полуночи на телефон Дюпэн-Чэн пришло сообщение:       Натаниэль 23:47       Спасибо, Маринетт. Ты была права.