the asshole next door

ВЕСЫ. 19 июля. Пятница. Вот на вас смотришь и понимаешь, что есть что-то хуже страданий и разочарований. — В смысле, — угрюмо говорит Рид. Ламберт заглядывает ему через плечо с вопросом: “а что там”, но Рид дергано зажимает кнопку выключения экрана и бурчит “ничё”. Ещё он кому-нибудь расскажет, что подписан на ебучий гороскоп, как же. — Короче, — говорит он, разворачиваясь. Ламберт улыбается так благожелательно, будто перед ним не Рид во втородневной футболке и с непроспавшейся рожей, а один из этих его… клиентов. — Всё как обычно. Только ты это, — он морщится, — не перекармливай. А то они потом меня задолбают. Ламберт лыбится и отдаёт честь, и Риду остаётся только пожать плечами; этот мужик непрошибаемый вообще. Пожать плечами, сунуть ему ключи, и, поблагодарив, потопать в сторону дверей, чтобы ловить такси. В одном ебучий гороскоп не врёт: сегодня пятница. А значит — время ехать к Кэссиди. * Кэссиди распахивает дверь и оглядывает его сверху вниз и обратно, будто каждый раз ожидает (ага, надеется), что вместо сына судьба и мичиганские дороги приведут ей кого-нибудь посимпатичнее. Или, хотя бы, станет симпатичнее сам сын. Сын — сто семьдесят пять сантиметров небритости и пропахшей куревом мрачности — всё время остаётся одним и тем же. — Ну двигайся, — раздраженно говорит этот сын вместо приветствия. — Дай зайду. Дом, в котором Рид вырос — и на пороге которого теперь стоит — должен был развалиться молитвами соседей ещё до его рождения. Но, может, с мужиками у Кэссиди никогда и не ладилось, зато она виртуозно обращалась с молотком и гвоздями, и поэтому, посмотрите-ка, он всё ещё стоит. Да и на самом деле, если не обращать внимание на протекающие потолки, всё было не так уж и хреново: всяко лучше, чем полумертвый трейлер-парк в десяти километрах от Эйвин-спейс, в котором они жили до того, как Рид пошёл в младшую школу. Великая рецессия две тысячи восьмого года зародилась на фондовых рынках Таймс-сквер, но, прежде, чем шагнуть по миру, заглянула в детройтские пригороды и обрушила цены на недвижимость — а Кэссиди всегда умела вовремя подсуетиться. Пока Рид стягивает мысками ботинки и нашаривает в галошнице хоть одни целые тапки, Кэссиди успевает упасть на диван и закурить сигарету. На столе перед ней классический стартер-пак одинокой пергидрольной блондинки пятидесяти лет: пустая пачка, полупустая пачка, стеклянная пепельница с оленями с мичиганского герба и сколотым краем, тарелка с чем-то засохшим, тарелка с чем-то замумифицировавшимся, тарелка с чем-то, что скоро оживёт. В последнюю Рид брезгливо заглядывает, прежде чем взять её в руки: — То, что здесь обитает, — говорит он, — скоро потребует себе гражданские права. — Ну так отнеси в раковину и помой, — огрызается Кэссиди, делая телевизор громче, — в чём проблема? Рид раздраженно грохает тарелку обратно об стол. Он бы много чего мог сказать в ответ, но вместо этого просто топает, уходя из гостиной. Он может злиться — и на себя, и на неё — сколько угодно, но ничего не может поделать. Только злобно топать вон каждый раз, когда слова вязнут в глотке. Ему остаётся только вздыбленно остановиться напротив кухонной стойки — заваленной пустыми пачками фастфуда, хлопьев, немытыми чашками, опрокинутой упаковкой кофе, смятым мусором и продавленными картонными упаковками — и сжать пальцы на бедрах. Телевизор из гостиной гудит рекламой Ситилайф, и от этого Риду делается ещё тошнотворнее. Ещё злее. Иногда ему кажется, что из всего, что он умеет делать, злиться у него получается лучше всего. И, как и всему другому, этому тоже научила его не Кэссиди. Он механически начинает разбираться на столе, проминая руками пустые упаковки и заталкивая их в мусорку; гремит посудой, составляя её в покрытую рыжими разводами раковину. Кран липкий, а к ручкам смесителя попросту мерзко прикасаться — и Рид даже загадывать не берётся, куда она на этот раз сунула упаковку губок для мытья посуды. За пыльным кухонным окном он ловит что-то рыжее. Миссис Хиггинс выносит мусор, понимает, и тут же задергивает полусломанные жалюзи. Видеться с соседями он сейчас не в настроении, выслушивать их осторожное “о, ну, знаешь, Гэвин, вчера твоя мама опять…” — тоже, а старухе Хиггинс только волю дай попиздеть. Вместо этого он отворачивается и принимается раздраженно засовывать в ведро пустые бутылки, притаившиеся под батареей. Думали, я вас не замечу, глупо и зло думает он, утрамбовывая картонный мусор донышком джим бима, ну-ну. У него впереди два дня, и он знает, что успеет здесь прибраться — всегда успевает. Конечно, его “прибраться” больше смахивает на завуалированное “распихать по углам”, но после него до столешницы хотя бы можно будет дотронуться без риска подцепить стафилококк. Чем она тут всё залила, пивом?.. Рид качает головой, запихивая последнюю бутылку. Он всего лишь пропустил одни выходные, и посмотрите, во что это вылилось. Раз, два, четыре, восемь… И не факт, что это все. Кэссиди заходит на кухню в тот момент, когда он завязывает узлом ручки синего мусорного пакета, чтобы вынести его на крыльцо. Она останавливается в дверях — маленькая, тощая, с морщинами на щеках, старой, стянутой кожей и умным скептичным взглядом, глубоко посаженными под злым разлетом бровей. Выжженные волосы спутаны и неаккуратно прихвачены крабом на затылке. В уголке неулыбчивого рта — след от не до конца стертой помады. Прислоняется плечом к косяку с таким видом, будто очень недовольна тем, что он вообще делает что-то с её кухней. Рид поднимает голову с раздраженным: — Что? — Так гремишь, — говорит она, — что телек нихрена не слышно. А, ну да. Она в этом настроении. — Ну я, блин, извиняюсь, — Рид снова возвращается к мусору, завязывая из ручек аккуратный, сука, бантик. — Что помешал тебе смотреть ток-шоу, пока разгребаю свинарник, который ты здесь устроила. Кэссиди, будто только этого и ждала, вся подбирается, сверкая в его сторону темными глазами: — Слышать этого не хочу от парня, который знать не знает, что такое бритва. Он только вчера брился, что ей вообще ещё надо? Рид себя одергивает: ничего ей не надо, просто вывести его из себя хочет. Ага, две недели не приезжал, давно не обменивались семейными теплыми оскорблениями. Он говорит себе: “не открывай рта”, и молча выдвигает ногой нижний кухонный ящик, чтобы оторвать из рулона ещё один пакет. Но Кэссиди не хочет успокаиваться. Видя, что сын на неё не реагирует, она добавляет: — И кто вообще просил тебя тут хозяйничать? — Рид сжимает зубы. Помалкивай, просто помалкивай. — Я не вызывала ни няньку, ни уборщицу. Не давай ей повода, Гэв. — С чего ты взял, что можешь заявляться в мой дом и копошиться в моих вещах? Естественно, нихрена у него не выходит. — В твоих вещах? — не выдерживает Рид, поворачиваясь к ней. Он знает, что она только этого и добивается, знает, что ей нужна его реакция, и что ничего из того, что он ей скажет, она на самом деле не услышит. Знает, и всё равно продолжает: — В твоих пустых упаковках “лаки чармс”? Или, подожди, твои вещи — это выдавленный соус, сраные тараканы и грязная посуда? Заебись, — злобно восхищается он, — много ж у тебя имущества. И тогда её разносит: — Ты приперся сюда меня осуждать? То вообще не появляешься, то решаешь жизни меня поучить, паршивец? — шипит она, сцепляя руки на груди. Рид сжимает только что оторванный пакет в руке, уговаривая себя не орать. — Так мне этого не надо, Гэвин. Как-то без тебя жила и проживу дальше. — И много хорошего ты нажила за это время? — Рид уже и думать забыл, зачем он открывал пакет, смятый в ладони. Он отбрасывает его на столешницу и вынимает тот, что всё ещё в мусорном ведре, собираясь пойти и выкинуть его вот прямо сейчас — просто чтобы больше не оставаться с Кэссиди наедине тесной кухни и не наговорить лишнего. Но всё равно говорит: — Псориаз? Камни в почках? Проблемы с алкашкой? Разваливающийся дом? Работу, с которой тебя вот-вот уволят, а другую в твоём возрасте найти без шансов? — Он проходит мимо неё к двери, ведущей на задний двор. — Ну-ну. Он знает всё это о ней — и беззастенчиво пользуется, бьёт по болевым. Кэссиди о нём не знает ни черта. Пользоваться ей нечем. Но иногда, только иногда, Риду кажется, что она знает его лучше, чем он думает, лучше, чем он знает себя он сам. И сейчас как раз такой момент, потому что в спину она ему бросает клокочущее: — Как будто у тебя в жизни много хорошего, Гэвин! Рид хлопает дверью. *** В воскресенье он возвращается на Иерихон-Драйв, принося с собой отвратное настроение, желание кусаться и рычать и мысли о горе посуды в раковине. Посуду надо мыть сегодня — Рид себя знает. С началом рабочей недели на это не останется ни желания, ни сил, и при взгляде на тарелки ему захочется не облить их фебрайзом, а к чёрту об колено перебить. В холле он застаёт народное собрание. Собрание ныкается рядом с фойе, прикрываясь фикусом, и о чём-то мерзко так шушукается. Рид знает: ничего хорошего вот такие шабаши не обещают, но всё равно подходит ближе, чем мог бы. — Знать не хочу, о чём вы тут сплетничаете, — демонстративно говорит, останавливаясь около лифтов. Естественно, он хочет. — Вот и катись себе, — отправляет его Миллс, выглядывая из-за фикуса. Рид делает вид, что копается в кармане кожанки, а потом достает ей оттуда средний палец. — Приколы из средней школы, Рид. Отъебись. — Норт! — шикает на неё Ламберт, Сойерс закатывает глаза, Рид бросает гадость, она — две, и всё это может продолжаться ещё двое суток, потому что у них с Миллс своя песочница, на которую пускают только тех детишек, которые сублимируют агрессию через попытки вербально ударить соседа лопаточкой по хребту. “Сублимировать” и “вербально” — спасибо Ламберту за лексикон. Сам бы Рид обозначил это простым “пусть стерва отсосёт”. — Так, знаешь, мы тут кое-что обсуждали, — прерывает начавшийся балаган Ламберт, успокоительно выставляя между ними руки. Ну просто фигов Крис Пратт из Юрского Периода, только гляньте. — Гэвин, хочешь новость? Гэвин хочет. — Да у вас опять лажа какая-нибудь, — отвечает он незаинтересованно, но кнопку лифта так и не нажимает. Иногда они бывают нормальными соседями — “Миллс, открывай, у меня ордер на твою соль!” — а иногда Иерихон-Драйв похож на старшую школу, где Рид представляет себя злым тупым футболистом, а Ламберта и его компашку — лузерами, с которыми вроде и хочется пообщаться, и как-то стыдно, ну, пацаны не поймут. Социальную нишу “пацанов” в доме никто не занимает — но компашку Рид шпыняет всё равно. Ну, в те моменты, когда Ламберт не следит за его квартирой. Капитализм и рыночная система отношений в действии. — Кажется, — говорит, кстати, Ламберт, — Ричард какое-то время будет жить с нами. Первые секунды Рид переваривает, какой такой Ричард, потому что звучит это заявление так, будто весь Иерихон-драйв скопом собирается приютить котёнка. Следующие секунды уходят на то, чтобы соотнести имя с фамилией, фамилию — с рожей, а рожу — с “будет жить” (уже так себе новость) и “с нами”. С нами — это с кем? С нами — это где? На расстоянии судебного запрета? На коврике у двери? С нами — это как вообще понимать? — У Коннора, в смысле, — будто поймав его диссонанс, тут же нервно добавляет Ламберт. — У Ричарда там что-то с квартирой случилось, и, кажется, он поживёт некоторое время... Ну. Здесь. Рид уже сообразил провести цепочку Коннор — Р и ч а р д — здесь, и цепочка эта ему откровенно не понравилась. Всё это пахло грызней, проблемами и неприятностями. Ну, думает Рид мрачно, прекрасно. Великолепно. Восхитительно. Хуже не бывает. Выходные просто не могли закончиться более отвратным образом. — Ну что, — смеётся Миллс над живописной миной на его лице, — ты там как, счастлив, Гэвин? «Гэвином» Миллс называла его только в тех случаях, когда хотела побесить, но сейчас нихрена у неё не получилось — за неё уже всё сделали охуительные новости. — Щас обделаюсь от радости, — цедит Рид, и несколько раз свирепо вдалбливает кнопку лифта. Тот мерно гудит, начиная спускаться со второго этажа. Миллс продолжает хихикать, как гиена, и Рид закатывает глаза, хоть и стоит спиной. Двери лифта расходятся. — Ключи где обычно, — говорит Ламберт ему в спину. Рид в ответ машет рукой, не оборачиваясь. Стоит ему переступить порог квартиры, Тафт тут же начинает тереться об ноги с тихим урчанием, а малой смотрит на него с тумбы, будто застигнутый на месте преступления. Сбрасывая куртку, Рид мимоходом смотрит на телефон и обнаруживает новое уведомление от портала с гороскопами. Ну давай, почти азартно думает он, чем ты меня ещё можешь удивить. ВЕСЫ. 21 июля. Воскресенье. Слышите? Рид не слышит. Это звук, опережающий предчувствие вашего счастья. Рид отписывается от этого гороскопа нахрен вот прям сейчас. (Ничего он не отписывается). (Но обещает себе сделать это завтра — как делает всегда, когда прогноз его не устраивает). (Страшное “завтра” никогда не наступает). Рид не слышит ни счастья, ни довольства, ни хорошего настроения от того, что впереди ещё целый вечер выходного, только собственное злобное бурчание. Он всё ещё раздражён, хотя и надеется, что новости Ламберта не доставят ему особых неудобств и уж тем более не будут задерживаться на Иерихон-Драйв надолго. Ещё вот не хватало только лицезреть эту рожу каждый день — ему и местных рож во, по горло. Ладно, думает, походя сбрасывая малого с тумбы, потому что сам тот прыгать ещё боится, просто не парься об этом, окей? Но, пока он методично и сердито отмывает тарелки, в голове у него злобной мухой бьётся об стенки черепа только одна мысль: Блядские О’Брайены. *** Коннор, мать его, О’Брайен — худшее, что случалось в жизни Гэвина Рида. Гэвин Рид мог положить руку на конституцию и подтвердить это перед судом — он думал так совершенно искренне. От всей своей не очень-то широкой души. Все два года — с тех пор, как молокосос появился на пороге его, Рида, родного участка. А потом это заявление перестало быть полностью правдивым — в тот треклятый день, когда Коннор-мать-его-О’Брайен привёл на Суперкубок своего сраного двоюродного старшего братца. Ричарда-мать-его-и-всю-родню-до-седьмого-колена-О’Брайена. Сраного пидора. Пидорским в нём было всё: начиная от дорогущего костюма на запонках заканчивая ирландской фамилией. Высокомерие в этом гандоне тоже было пидорское: когда Рид попытался назвать его Диком, О’Брайен-старший невозмутимо отрезал, что “дик” это то, что у него, у Рида, в штанах, а к людям надо обращаться так, как они представились. Ничего удивительного в том, что из О’Брайена-старшего он тут же переквалифицировался в О’Брайена-худшего. Рид костерит обоих весь остаток вечера, но на утро почти забывает об этом, пытаясь выдавить остатки зубной пасты из истощенного тюбика колгейт. Он жаворонок, и утра у него всегда не такие мерзкие, как вечера, так что под чашку кофе и болтовню сисястой Эми Дорнс из утренних новостей настроение становится почти хорошим. Напевая себе под нос какую-то прилипчивую мелодию из телека, Рид чистит загвазданные пригородной грязью кроссовки, бодается с одной из обнаглевших рыжих морд и даже не забывает покормить Трумэна. Где-то между всем этим он проверяет телефон. Тот говорит: ВЕСЫ. 22 июля. Понедельник. Надо бы красиво наебениться. И вот это, да, это Рид понимает — предсказание! — Мяууугрррф, — одобрительно пищит малой, нападая на ногу Рида и повисая на его джинсах. Голос у него ещё тонкий и писклявый, как наждачкой по стеклу, но Рид всё равно треплет его между ушами, а потом расхаживает по квартире прямо с ним на штанине — когда надоест, тогда и отвалится. Малому не надоедает, и отваливается он только перед самым выходом из квартиры. Коридор, как и всегда в такое время, пуст и тих, и это тоже одна из причин, почему Рид встаёт раньше остальных. Он ждёт лифт, лениво зависнув в телефоне, и ничего не подозревает, пока на пол рядом не ложится длинная тень. В этом доме в шесть тридцать утра из дома могут выходить только он и Ламберт, а Ламберт живёт этажом ниже; но Рид всё равно поворачивается вполне расслабленно, ожидая увидеть, ну, может, Кэру. Видит он О’Брайена. И не того, который хотя бы здесь живёт. В первую секунду, он, конечно, думает, что это Коннор (похожи они как обосраться), но надежда развеивается, стоит взгляду уткнуться в плечо, а не в лицо — говнюк выше и массивнее. — О, твою мать, — тут же вспоминает Рид, опуская руку с телефоном. — Бля, точно. — Доброе утро, мистер Рид, — прохладно кивает ему в ответ этот гандон. — Мне тоже приятно вас видеть. Ничего ему не приятно, это у него на роже написано. — Не разговаривай со мной, — просит Рид, запихивая телефон в карман. — Просто, блять, сделай милость. — А с чего я должен, — всё тем же ханжеским голосом тянет тот, — делать вам милости? Рид молча показывает ему средний палец, демонстрируя, что он-то уж точно милостив не будет. О’Брайен только чётко очерченной бровью дёргает. Придурок. В придурке с их последней встречи не поменялось ровным счетом ничего, но для шести часов утра он выглядит непростительно свежим и отглаженным. Только гляньте. Деловой костюм, зауженные брюки с идеальными стрелками, часы, выглядывающие из-под манжета на правой руке, уложенные назад волосы, остроносые ботинки, в которых Рид, если наклонится, может увидеть своё разочарованное судьбой лицо. Когда открываются двери лифта, то его самолюбие слегка режется об объективную реальность в зеркале: рядом с этим пластиковым кеном он сам выглядит как человек, которому прохожие из жалости подкидывают деньги в подземном переходе. Может быть, Кэссиди права — надо хотя бы побриться… Но не сегодня. Рид просто мрачнеет и выкидывает это из головы. Он не будет портить себе настроение из-за этого О’Брайена, когда в течение смены велики шансы того, что его и так испортит другой. — Приятно видеть, что хоть что-то здесь не меняется, — всё-таки говорит О’Брайен будто бы сам себе. Рид на него косится: — Это щас был намек, что я нравлюсь тебе точно так же как раньше? — с концентрированным “ты чё, серьёзно” в голосе спрашивает он. О’Брайен коротко глядит на него сверху. Хмыкает. У-у-у, позер. Вот поэтому-то с тобой и невозможно разговаривать. — Вы забыли “не”, — любезно говорит О’Брайен. — А так почти верно. — Вот тебе и доброе утро, — бурчит Рид, но лифт останавливается и открывает двери, так что теперь у него есть законный повод свалить отсюда и не выслушивать это хамство с утра пораньше. В холле он ускоряет шаг, но О’Брайен на своих длиннющих ходулях держится почти вровень, и даже открывает ему дверь, пропуская вперёд, что вызывает у Рида приступ негодования. Он почти сбегает по ступеням. Одной рукой придерживает лацкан куртки, а другой вытаскивает из кармана сразу всё, что в нём есть: спутавшиеся наушники, мятую двадцатку, полупустую пачку, обертку от сникерса и проездной на метро. — Удачного дня, мистер Рид, — говорит этот петух. А потом (демонстративно, Рид зуб дает, что демонстративно) жмёт на ключи от машины — на сигнал фарами отзывается какая-то навороченная ауди у бордюра — садится в неё и, изящно вырулив с парковки, уезжает. Рид медленно вставляет сигарету в зубы, шарится по задним карманам джинс, находит зажигалку и прикуривает. И только после этого, выдохнув дым, говорит: — Да чтоб тебя за выебоны штрафанули, — и, высоко вытягивая руку, показывает средний палец пустой утренней дороге. *** Рид никогда никому бы в жизни не сказал, что он верит в гороскопы — даже самому себе. Он проверяет их скорее по привычке и развлечения ради, тем более, после того, как человечество наконец-то додумалось до смартфонов с уведомлениями, ему больше не приходилось, путая буквы, вбивать в браузер гороскопынакаждыйдень.ком вручную. В общем, в гороскопы Рид не верит, но сегодня считает так: нагадали ему правильно. Он сегодня пойдёт — и вот наебенится прям в дрова. — Это только на одно дело, — говорит Фаулер, туда-сюда окуная чайный пакетик в картонный стаканчик. — Делу месяц, — возражает Рид. Он весь — скрещенные руки на груди, упрямо выдвинутый вперёд подбородок, широко расставленные ноги. Но Фаулер этого не видит, Фаулер, блять, не может решить, достаточно ли заварился его чаёк. — И Лингдман с Миллером ещё два дня назад его прорабатывали. — Я отдаю это дело другой команде именно потому, — поясняет Фаулер, как для детсадовцев, — что ему уже месяц, Рид. Лингдман и Миллера я перебросил. Тут нужен… свежий взгляд. Да сколько угодно — свежий взгляд, свежие мысли, свежая, черт возьми, задница ведущего детектива, Рид даже чистые трусы ради такого наденет. Он другого не понимает. Фаулер, не будь мудилой. — И я считаю, что вы идеально для этого подходите. Отличная получится команда. Коннор, судя по лицу, кажется, действительно верит в это. В то, что они идеально для этого подходят (бред, кто вообще идеально может подходить для серии убийств с отягчающими) и в то, что они отличная команда (бред, и Рид даже не собирается это комментировать). Он стоит рядом, вытянувшись по стоечке, весь такой восторженный, весь такой источающий радиоактивный энтузиазм, весь просто такой, что Риду хочется скрипеть зубами — благо, он не умеет. Проблема в том, что не быть мудилой Фаулеру в лицо он посоветовать не может. Он не Хэнк и хрен кто ему спустит такое с рук — и уж точно ему не позволят выкобениваться в кабинете у начальника, топать ножкой, размазывать сопли и ныть о том, что он не хочет дружить вот с этим мальчиком, дайте ему другого. Хнык, блять. Так что всё, что Рид может сделать, это: — Шеф, вы уверены, что… Что это хорошее решение? Что я не пристрелю его во время работы? — Я уверен, Рид, — отрезает Фаулер, наконец вынимая пакетик. Видимо, это возвращает ему немного концентрации на том, что происходит у него в кабинете: он поднимает взгляд на своих офицеров. — Миллер уже должен был скинуть вам дела. Давайте, парни. За работу. — И уже им в спину, когда Коннор открывает стеклянную дверь, придерживая её для Рида (у них это семейное или что), добавляет: — И, Рид, отчёты. Свои и за твоих ребят, а то у них там какой-то кошмар бюрократа, я это почитал, охренел и обратно завернул. Перепроверь. Ага, плюс день работы. Рид знает: там далеко не кошмар бюрократа, там кто-то нахер продрых все лекции по документальной отчетности в Академии, и в следующий раз Рид сам повторит этим “кое-кому” весь пропущенный курс. Вот прям сядет жопой на стол, посадит этих судей Дреддов перед собой, повернёт комп к ним экраном и включит презентацию в пауэрпойнте “Как Не Надо Оформлять Сраные Отчёты О Задержании Ставить Кофе На Папки С Подозреваемыми И Научиться Согласовывать Времена В Английском Языке За Восемь Часов Поехали”. И на каждом слайде в углу будет приписка: “школа юных полицейских имени детектива гэвина рида советует не становиться копом если у вас мозгов как у устрицы”. Дебилы, блять. — Детектив Рид, — тут же начинает Коннор, стоит им спуститься в опенспейс, но Рид выставляет ладонь и говорит: — Только попробуй. Вот только, блять, попробуй… — Коннор смотрит на него с недоумением и эта его невозможно тупая рожа!.. Рид замирает с поднятой рукой. Да что ты будешь с этим делать! Почему именно Коннор-твою-мать-О’Брайен, почему не дегенерат Уиллсон там, или Хэнк, у которого в тачке воняет так, будто там что-то сдохло, или Конелли, которая из Академии выпустилась с третьего раза? — Короче, только попробуй. Что именно Коннор не должен пробовать, он не договаривает. Машет рукой от безысходности, выругивается себе под нос и уходит, сердито толкая плечом зазевавшегося в проходе Миллера. Естественно, вечером Рид не напивается. Ха! До десяти он торчит в участке, костеря младших офицеров и просматривая косяки в рапортах; вокруг пусто и уже давно горит ночной свет, когда он, наконец, отъезжает на крутящемся кресле из-за стола. Гудящей голове не помогает ни надцатая чашка кофе, ни редбулл из автомата на первом этаже, и Риду, сжимая переносицу, приходится признать — сегодня он больше не способен терпеть чужие грамматические ошибки. Домой он добирается не в состоянии даже взглянуть на бутылку олд кроу. Устало сыпет корм по мискам, обрывает последние капустные листы, чтобы покормить Трумэна, заваривает себе чай, не выпивает его — и отрубается на диване под “Крепкого орешка”, чтобы проснуться среди ночи и переползти в кровать. Кэссиди в очередной раз не ошиблась. Всё хорошее, что есть в жизни Рида — кошки, коллекция фильмов с Брюсом Уиллисом, классный липтон в пакетиках со вкусом каких-то ягод и хороший вайфай — умещаются в полтора часа его суток. Засыпая опять, уже в кровати, Рид думает: полтора часа. Девяносто минут. Пиздецки мало. *** Вторник и среду Рид игнорирует Коннора с титаническим упорством и ранее не замеченной за собой виртуозностью. Учитывая, что пацан доебчивый, как айсберг до Титаника, он чувствует себя чемпионом в неолимпийском виде спорта “съебись от коннора”, соревнований в категории “а если коннор зажал в углу, то дай по морде и всё равно съебись”. Ой, блять, да ладно — естественно, ни по какой морде он его не бьёт. Да на него бы всех собак спустили, если бы он хоть мизичинком тронул золотце участка; премии б лишили, как пить дать... А вернувшись домой, он бы обнаружил, что Миллс сожгла его квартиру. Так что Рид просто раз за разом на пальцах объясняет мелкому ушлепку, что а) у него нет щас времени разбирайся сам б) у него обед в) можно ему просто сука выпить кофе г) катись отсюда ты что не понял д) у него опять обед е) поссать тоже вместе пойдём? ж) о т ъ е б и с ь. Благо, у Рида есть, чем прикрываться — Фаулер не дал делу скорый ход, само оно выглядит безнадежным тупиком, а на столе у него лежит ещё три, Коннор, отвали. Почти стихи, почти искусство. Не собирается он работать с пиздюком, пусть тот утрётся. В четверг, в свои классические шесть утра, он решает перехватить кофе в ближайшем к дому круглосуточном кофешопе — местечке с претенциозном вторым этажом, у которого эти хипстеры снесли стены и сделали новомодный балкон, на котором Рид и уселся. В такую безбожную рань из народа внутри только какой-то пацан, чирикающий в углу по скайпу, и Рид с полным комфортом принимается пить приличный кофе, глядя на полупустую улицу. Дома он завтракать не любил. Да и ужинать, да и находиться — единственная причина, почему он ещё не жил на работе, расстелив себе куртку на полу офисной кухни прямо под кофемашиной, заключалась в том, что шерстяные бездельники без него не выживут. Рид — ответственный взрослый, ага. Почти родитель. Пока он пьёт кофе, откинувшись на длинную металлическую спинку стула, у бордюра внизу припарковывается знакомое авто. Не то чтобы Рид запомнил номера, но… Рид запомнил номера. Профдеформация во всей красе. Тем более, навороченную тачку трудно не узнать — Рид мрачно думает, что некоторым всё, а некоторые выживают на государственную зарплату. Интересно, сколько он отстегивает на неё налога? А когда О’Брайен выбирается из салона, Рид, как и обычно, ловит дичайший диссонанс: в ублюдке-старшем отчётливо видит придурка-младшего. Они похожи, как с конвейера выпущенные: черты лица, подбородки, резко очерченные челюсти, манера держать спину по линейке. Видать, генетика там ого-го. Вот женятся оба, и будут по белу свету скакать ещё точно такие же маленькие О’Брайены — нервировать маленьких злобных Ридов. Только вот для того, чтобы заделать маленьких злобных Ридов, большому злобному Риду надо перестать спать с мужиками и переключиться на женщин — кажется, биология именно так работает. При мысли об этом Рид едко ухмыляется себе в чашку. Услышала бы Кэссиди — расхохоталась бы. О’Брайен успевает пересечь улицу и опуститься за столик того же кафе, только внизу, под тентом — он садится боком, и теперь Рид может наслаждаться его античным, сука, профилем. Свали побыстрее, думает он, делая глоток. Какого хрена ты вообще встаешь в такую рань. Кто ты там, адвокат? Вы ж должны до полудня валяться в своих пентхаусах, не вылезая из атласных простыней, прежде чем принять ванную в джакузи размером с футбольное поле и только после этого встать, чтобы выпроводить моделей из своей кровати. Не, разве это не так у вас работает? Конкретно взятый адвокат заказывает что-то у Сэнди, местной официаточки с точеным каре и конкретно сейчас неожиданно влюбленным взглядом; когда она отходит, он достаёт из внутреннего кармана пиджака телефон. При беспристрастном взгляде сверху, выглядит он как типичный белый воротничок высокого достатка, как раз такой, которых пытаются склеить дамочки в вечерних платьях на олл-инклюзив коктейльных вечеринках. Рид, конечно, ни на одной такой не бывал — но в фильмах видел. Но, вообще: изо дня в день прихорашиваться до блеска перед выходом из дома? Да он бы сдох. Ему даже футболку периодически лень погладить — поэтому вот на него Сэнди никогда так не пялилась. Не то чтобы Рид завидовал, но… Рид завидовал. На профессию уже и не свалишь. Хотя, конечно, Сэнди тут ни при чем, что бы Рид с ней делал, господи. Будь у неё член — другое, конечно, дело. Рид, попивая кофе, рассматривает О’Брайена лениво, почти без злобы; чего ему, собственно, злиться, пока тот не пырится на него с задранным выше потолка носом и пока не открывает рот. Пусть себе сидит. Как картинка — вполне ниче такая. Рид не настолько мелочный, чтобы не признать, скрепя сердце: у Сэнди есть причины пялиться. Показать бы ей ещё и младшего — она б, наверное, оплатила их заказ за свой счёт... Блядские О’Брайены. Внутри неприятно ворочается, как и каждый раз. Рид катает во рту горький кофе, с мазохистским удовольствием рассматривая рассевшегося внизу О’Брайена до тех пор, пока Сэнди не возвращается с заказом — кофе у него с собой, так что он оставляет наличку, поднимается на ноги и благодарит. Наверное, благодарит: еблет у него такой же, как и всегда, то есть непрошибаемый категорично. За два года знакомства Рид видел О’Брайена раз десять-пятнадцать, и за всё это время мужик не то что не рассмеялся ни разу — даже не улыбнулся от души. О’Брайен забирает свой кофе и направляется к машине. Рид провожает его взглядом — желаю тебе, думает, чтоб у тебя удачно и быстро всё решилось с хатой, и ты, счастливый, смотал из моего района. Встречать тебя вот так каждое утро то ещё, знаешь ли, удовольствие. *** Рид не успевает разобраться даже с половиной документов из того тектонического пласта, который покрывает его стол, как объявляется Коннор — минут на сорок раньше, чем должен был. — Детектив, — говорит, моргая зенками, — новый труп. Почерк тот же. Мне сообщили, что… И заливается занудным блаблабла, как Хэнк это вообще терпит? Рид, конечно, злится. Не на болтовню — она его просто раздражает — а на то, что о жмурике дежурные сообщают не ему, ведущему это дело, а Коннору. Двадцать два года, младший офицер, мальчик молодой, лезет во все дыры, боже мой. Уже не искусство, а натуральный, блять, кошмар. Какого хрена. — Заткнись, — прерывает его Рид, поднимая задницу со стула и копошась в документах, выискивая ключи от служебной тачки. — Но я… — Я велел тебе заткнуться, — повторяет он, и чертыхается. Где эти сраные… — Ключи висят у вас над монитором, детектив. Ключи действительно обнаруживаются над компом. Рид хватает их, а потом разворачивается к пацану и кисло спрашивает: — А ты вообще не слушаешь, что тебе говорят, да? Не отвечай, — пресекает он, когда Коннор открывает рот, чтобы ответить, стопудово, буквально. С иронией у него проблемы. Рид обходит его и направляется к выходу: — Просто закрой рот и двигай за мной. А, ещё адрес скажи. — Но вы сказали закр… — Адрес скажи и закрывай! Пиздец... У Коннора либо запоминалка, которая обнуляется каждые пять минут — а Рид знает, что это не так, в участке чуть ли не каждый восхищается его фотографической памятью — либо он что-то там себе обмозговал, что-то проанализировал, и решил, что нарушить прямой приказ стоит того, чтобы высказать свои ценные идеи. — У меня есть две версии, — говорит он в тишине салона на одном из перекрёстков. — Мы можем проработать обе, хотя я считаю, что одна из них наиболее вероятна. Знаю, офицер Лингдман не… Рид не хочет слушать версии пацана. У Рида есть своя — он два дня сидел до двух ночи из-за этого дела — и он собирается проверять её, а не слушать двадцатидвухлетнего выскочку, у которого чернила в дипломе ещё не высохли. Мы можем проработать обе, бесится он про себя, сцепляя зубы. Слышали вы его вообще. Коннор говорит что-то ещё, болтает без умолку, и это действует на Рида, как красная тряпка на быка, до того как ученые доказали, что быкам плевать на красный цвет. — Давай так, — обрывает его он, выруливая на Гранд-риверс и уже с проспекта видя желтые ленты и красно-синюю рябь мигалок, — ты открываешь рот тогда, когда я тебя о чем-то спрашиваю. Свои версии можешь завернуть в платочек, а этим платочком подтереть себе зад в толчке. Усёк? Коннор бросает на него неопределённый взгляд, от которого у Рида начинает чесаться кожа. Он паркуется поперёк парковочной линии — ну кто вообще рискнёт оставлять тачку рядом с местом, где кого-то грохнули — и, выходя, хлопает дверцой, зная, что пацан уже выскочил из машины. Ему-то всегда надо быть впереди паровоза, как же. В восемь утра солнце уже прожаривает асфальт, и патрульные вдоль периметра выглядят несчастными и заебавшимися — в общем, точно так же, как уже чувствует себя Рид, ощущая флюиды энергичности, которые распространяет вокруг себя мальчишка. Работать рядом с энерджайзером из рекламы дюрасель запарно: устаёшь, уже просто глядя на него. Серьёзно, яйца у Хэнка ещё крепче, чем Рид думал. Жертву пришили на многоэтажной частной парковке, и тёмно-серое здание с прорезями вместо окон возвышается над ними, как многоэтажный торжественный склеп. Они пролезают под уже натянутыми оградительными лентами, и, хотя Рид видит какие-то незнакомые лица с других участков, удостоверений у них не спрашивают. — А, Рид, приехал все-таки, — МакКензи, дежурящий около входа, вытирает пот под фуражкой и присвистывает: — Ну и кто это с тобой? Наш самый перспективный новичок отдела? Привет, Коннор. — Доброго денёчка, — мрачно отвечает за них обоих Рид. — Где мой жмур? — На втором уровне парковки, — МакКензи кивает на серую громаду здания и начинает обмахиваться фуражкой: — Камински сказал, что ты не в восторге от того, что капитан на тебя это повесил. — А от чего я вообще бываю в восторге, расскажи-ка, — бормочет Рид, оглядываясь по сторонам. — Камеры тут есть? — И, прищурившись, тычет наверх: — Вон на том столбе, например? — Ну, от Кристины? Она говорит, что ты к ней подкатывал. — Ох, да ладно, кривится Рид про себя. — И да, они тут есть, и мы уже отправили экспертов к владельцам. Но если заупрямятся, понадобится ордер. — Если у этого трупа тоже двадцать восемь ножевых, у старухи Бишоп не будет других вариантов, кроме как подписать мне все ордеры, какие захочу. — Рид вздыхает и пару раз отдергивает горловину футболки, чувствуя, как начинает наваливаться духота. — Ладно, жарьтесь тут дальше, пойду взгляну на него. О’Бра… Блять! Силуэт Коннора он видит мельком, когда тот уже исчезает под тенью первого уровня парковки. Ещё немного — и Рид научится скрипеть зубами. Этот выскочка!.. Под смех МакКензи он, насупившись, идёт следом. Придурку надо объяснить, что когда тебя берут с собой на выезд, ты должен тихонечко, как мышечка, стоять за спиной у старшего напарника, и внимать полицейской мудрости — а не убегать, как ребёнок от родителей в торговом центре. И Рид собирается наглядно это сделать — только немного позже, не при коллегах, экспертах и не над трупом. Потому что когда он догоняет Коннора на втором уровне парковки, тот уже стоит над телом мужика, переговариваясь с Кристиной. — ...Тогда можно мне перчатки? — слышит Рид, на ходу кивая знакомым. И гаркает: — Нельзя! Ничего ему не давай, Уилкокс, если это не поджопник. А с тобой, — Коннор поднимает на него взгляд, и Рид тычет в него пальцем: — О протоколе поведения на выездной работе мы ещё поговорим, засранец. Коннора это не пугает. Он даже не отвечает ему ничего, возвращаясь взглядом к трупу, и Рид чувствует себя так, будто его только что злостно проигнорировали. Под рёбрами зарождается горячее бешенство, но прямо под ними — труп, и у Рида сейчас нет времени на дерьмо, лезущее из Коннора. Но потом будет. Посмотрим, кто кого, уродец. — Отстань от ребёнка, Рид, — цыкает на него Кристина прямо с корточек. — Вот тебе мужик, которому будет пофиг на твоё ворчание. Приставай к нему. Кристине тридцать три, она одинока, у неё три кошки, абонемент в спортзал и бутылка виски, припрятанная под кроватью. Когда на майском корпоративе Рид признался ей, что их это почти роднит, Кристина скривила брезгливую рожу и посчитала, что он пытается залезть ей в трусы через хуевые подкаты — так и сказала. Рид не подкатывал, а душу изливал, но разве рассерженной женщине это объяснишь? То-то же. — Я бы спросил, от чего он умер, — отвечает ей Рид, обходя тело. — Но могу догадаться сам. Мужчина, от тридцати до тридцати пяти, белый, множественные ножевые ранения, сказал бы Коннор. Рид говорит: — Ему бы в его возрасте не помешало бы сидеть на диете, а то пузо прям распидорасило. Может, смог бы убежать. Когда там его… — Время смерти? — практически в унисон с ним говорит Коннор. Кристина, продолжая ковыряться в порезах, пожимает плечами: — Около десяти-двенадцати часов назад. То есть, пришили его вечером, ближе к ночи. Точно так же, как и других жертв. Маньяк значит, да?.. Рид поджимает губы. Смотрит на парковку, потом на тело. Обычный белый мужик в когда-то белой рубашке и офисных брюках. Ни портфеля, ни сумки, ни телефона, только круглые зенхайзеровские наушники на залитой кровью шее. Рид спрашивает у офицера рядом про документы или личные вещи — тот говорит про то, что судмедэксперты уже всё увезли. Ну, здорово. — Сколько ударов получила жертва? — деловито спрашивает Коннор, снимая у Рида с языка, и тем самым заставляя его поперхнуться недовольством. Ему хочется взять и поводить его мордой об пол, как котёнка. И это, наверное, читается по его лицу, потому что Кристина кидает на него предупредительный взгляд, прежде чем говорит: — Около двадцати, но это навскидку, — она сомнительно кривит губы. — Чего вы от меня сейчас хотите? Поговорим после аутопсии. — Я осмотрю этаж, — вставая с корточек, бросает Коннор, уже оглядывая парковку. — Потом надо будет сходить в кабинет охраны и… — Ты ничего из этого не будешь делать, — отрезает Рид, — а послушаешь сюда. — Детектив, нам надо срочно... — Рид! — слышат они окрик и разворачиваются в сторону съезда. Оттуда машет Прескотт, которому сегодня не повезло быть на патруле: — МакКензи тебя зовёт, говорит, нашли там что-то!.. — Давайте договорим внизу, — уже на ходу бросает Коннор. Рид идёт за ним — Коннор всегда бросается на своих длинных ногах вперёд, словно гончая, почуявшая след — и ярость всё больше распухает внутри него, как горячий шар, полный гелия и ядерного синтеза. И уже внизу он грубо перехватывает Коннора за плечо, толкая его к их припаркованной машине. — Я не знаю, как это происходит у вас с Андерсоном, — говорит он, — но мы с тобой так работать не будем. — Детектив, — хмурится тот, и Рид готов прописать ему по красивому глянцевому лицу от нахлынувших чувств, — я не понимаю, мы должны… — Ты должен делать то, что я говорю, — перебивает его Рид сквозь зубы. В оглядываемом радиусе никого нет, только пара патрульных маячат за углом, но они достаточно далеко, чтобы он дал выход гневу: — И ты, блять, будешь делать, что я говорю. Я не знаю, что ты себе возомнил, и что тебе позволяет Хэнк, раз ты так берега путаешь, но я. Тебе. Говорю: со мной, — он смотрит ему в глаза и сильно толкает в грудь пальцем на каждое выцеженное слово, — такие. Штуки. Не. Прокатят. — Детектив Рид, — пытается сказать Коннор, — я извиняюсь, если моё поведение доставило вам дискомфорт, но я пытаюсь сделать расследование как можно более эффективным. Дискомфорт?! Теперь это, блять, так называется? Выслуживаться за чужой счёт, плевать на субординацию, скакать выше головы — это теперь называется дискомфорт? А “наиболее эффективным” — это значит, что Рид, получается, работает неэффективно. Десять лет службы, лучшая раскрываемость в отделе, и всё для того, чтобы получить в лицо от новичка то, что он неэффективен. Ещё хоть слово в таком тоне — и уроду прилетит в лицо. Рид скалится: — Не нокай. Не мельтеши. Стой с закрытым ртом. И открывай его, только если я тебя о чём-то спрошу. Нужны будут твои охуительные версии и твоя ценная помощь — я, блять, попрошу, у меня есть рот. Не смей шастать по месту преступления. Не смей лезть к старшим по званию. Не смей критиковать мои методы работы. Ты понял? Коннор, кажется, понял. Но он не был бы собой, если бы вместо того, чтобы молча кивнуть и не доводить, не открыл бы - сука - снова - рот: — Если я не буду относиться к расследованию критично, то это мало чем поможет делу. Надеюсь, вы меня понимаете. Я ценю ваш опыт, детектив, — я ему вмажу, думает Рид, меня отстранят, но я ему вмажу, — но все мои действия направлены на то, чтобы быстрее раскрыть дело. И я не думаю, что это такая большая проблема. Мы с вами... — Нет, блять, никаких “мы с вами”, кретин. Есть я, твой руководящий офицер, — рычит Рид и встряхивает его за лацканы куртки. — И есть ты, сраный молокосос. И ты или подчиняешься, или идёшь отсюда нахер. — Но… — Ты меня не понял. Подчиняешься, — Рид встряхивает сильнее, рыкнув ему это в лицо. Он так близко, что утыкается в Коннора почти нос к носу, удерживая его за грудки. — или идёшь нахер. Повтори. Вместо ответа он получает только подобравшегося парня и напряженное молчание. Коннор смотрит на него безо всякого выражения, видимо, научившись, наконец, закрывать рот. Но Риду нужно не это: — Повторяй. Коннор молчит, Рид видит упрямство, спрятанное в его сжатых губах. Не хочешь говорить? О, что ж, с этим Рид знает, как иметь дело. Он подтаскивает его к себе, врезаясь грудью в грудь, и поднимает руки выше, заставляя пацана поднять подбородок, оголяя горло под воротником. Рид не дает себе отвлечься: — Я. Сказал. Повторяй. — Подчиняюсь, — наконец с холодными, почти механическими интонациями произносит Коннор. — Или иду нахер. — Умница, — Рид отталкивает его, подавляя желание снисходительно, с вызовом похлопать его по щеке. Коннор врезается спиной в машину, и на Рида не смотрит — только куда-то вдоль его плеча. — А теперь пошёл и собрал данные у экспертов. А заодно, — скалится Рид, — захвати мне кофе. *** После очередного убийства пятница выходит у него настолько запарной, что нет времени даже телефон в руки взять, не то что гороскопы проверять. Он ругается с судмедэкспертами в лаборатории, пока Кристина не выгоняет его ссаными тряпками, успевает вернуться к утреннему внеплановому брифингу — да, капитан, нет, капитан, понятия не имею, капитан — и затем берёт угрюмо молчащего Коннора на разговор с роднёй жертвы, предупредив, чтобы тот помалкивал. В машине тот снова пытается выдать Умную Конструктивную Мысль, но Рид в жопу ебал эту конструктивность; заканчивается всё тем, что он чуть ли не выпинывает мальчишку из салона посреди проспекта на скорости восемьдесят километров в час. Всё ещё остаются рапорты и отчеты, которые никто не умеет заполнять; всё ещё остается хреново работающая кофемашина и висящее дамокловым мечом ощущение того, что вечером ему снова садиться в тачку и ехать к Кэссиди. Под конец рабочего дня Рид выезжает на вызов и заворачивает двух самопальных магазинных воров, и всё это затягивается почти до ночи; участок он покидает взмыленный и с ноющей от удара мамкиных нарушителей закона челюстью. Уже дома, наскоро ополоснувшись и чуть не покончив жизнь самоубийством посредством скользкой кафельной плитки в ванной, он смотрит на себя в зеркало. “За-дол-бал-ся” написано у него поперек рожи большими размашистыми буквами. Щетина обещает скоро превратиться в бороду, и Рид решает, что нет, окончательно превращаться в бомжа он не намерен — и достаёт бритву из-за зеркала. Дверной звонок ловит его уже под конец спецоперации по уничтожению бороды, и он, ничтоже сумняшеся, идёт открывать прямо в майке и трусах: из всех живущих здесь за своей внешний вид стыдно ему стало бы дай бог только перед Кэрой, а вот сама Кэра смутилась бы навряд ли. Да и всё равно: вместо симпатичной девчонки он обнаруживает за дверью старого пердуна. Было бы кого стесняться. — Ты ещё здесь? — спрашивает Хэнк, почесывая живот сквозь футболку. — Сейчас уже поеду, — Рид стирает полотенцем остатки пены со щеки, и распахивает дверь. — Но ты проходи. Пиво будешь? От пива Хэнк отказывается. Он усаживается на диване, и, пока Рид ищет чистые джинсы, молчит с таинственным намеком, разглядывая то, что происходит на замьюченном телеке. Рид чувствует подвох — Хэнк не настолько общительный сосед, чтобы прийти в одиннадцать часов вечера просто посидеть и поболтать по душам. На самом деле, последние два года есть всего одна тема, которая могла вытащить его из дома после девяти. И эта тема Риду не нравится. — Слушай, — пространно начинает Хэнк, когда Рид наконец объявляется в найденных штанах с видом победителя. — Я насчёт мальчика… Да насчёт кого ж ещё-то. Что, Коннор? Действительно? Побежал к папочке плакаться, как только злой мальчик постарше тебя обидел? — Он тебе пожаловался, — перебивает его Рид, и качает головой, упирая руки в бедра, — Ну охуеть теперь. С-сука, просто детский сад! — Ничего он мне не говорил, — возражает Хэнк, подтаскивая себе на колени забравшегося на диван малого. Тот с радостью нападает на каждое живое существо, появляющееся в квартире, и поэтому переворачивается на спину и самозабвенно начинает пытаться избавить Хэнка от лишних пальцев. — Ага, а ты просто пронюхал своим чутьём настоящего копа, Шерлок? — Хэнк шипит от того, что малой вцепляется зубами ему в ладонь, и Рид раздраженно машет рукой: — У малолеток до полугода молочные зубы, Хэнк, и они охуеть какие острые. Прямо как, блять, у твоего Коннора. Хэнк аккуратно расцепляет кошачьи зубы, щелкает мелкого по носу, и некоторое время молчит, занятый тем, чтобы, внемля совету, избегать зубов. Потом, не глядя на Рида, говорит: — Он просто вернулся вчера расстроенный, как в воду опущенный. А ты знаешь, каким становится Коннор, когда расстраивается. Бесцельно ходил по гостиной с этой своей рожей, — Хэнк вздыхает, — и спотыкался об предметы. И чего, Риду его должно стать жалко, что ли? — А единственное, что могло его выбить из равновесия, это, — Хэнк пожимает плечами, — ты. Нетрудно догадаться, Ватсон. Вот за это — за это Рид в какой-то момент возненавидел свою работу. Им действительно полагались служебные квартиры: при финансовых проблемах просто оформляешь нужные документы — и не паришься. Центральному управлению полагалось несколько квартир, в том числе та, в которую сначала въехал Хэнк, и та, которую несколькими годами позже помогли снять Риду. Штат оплачивает тебе сорок процентов стоимости жилья, ещё десять скидывает Ситилайф — по совместной с муниципалитетом программе помощи госслужащим — и на, держи, наслаждайся жизнью на своих собственных пяти квадратных метрах. Если сможешь наслаждаться, проживая на одном этаже с коллегами. Рид вот — не мог. Особенно когда коллеги заваливались на его диван и начинали смешивать личное с рабочим. — Слушай, я не хочу лезть в ваши отношения… — Это Фаулер виноват, — перебивает его Рид, прислоняясь бедрами к кухонной стойке. — Кому вообще могло, блять, придти в голову — поставить меня в напарники этому… — Дай я скажу, — Хэнк морщится то ли от когтей, то ли от того, что Рид обижает его малютку. — Джефф тут вообще ни при чем. Просто… не третируй его, Рид. О как. Легко ему, бля, говорить: словил пулю две недели назад, лег на больничный, взял отпуск, лежит себе, переключает спортивные каналы, пока нянька вокруг него порхает с опахалом. А когда нянька расстраивается и опахало начинает работать с перебоями — вон, приходит. Разбираться, блять. Разборы полетов устраивать. У Рида раздуваются крылья носа, когда он делает глубокий вдох, чтобы не дать злости прорваться наружу. — Он не соблюдает субординацию, — огрызается он. — Я ставлю его на место, а не третирую. — Ты на него срываешься. Найди себе другую грушу для битья. Я не шучу. — Хэнк поднимает на него глаза, и тон у него отдает металлом. — Коннор — хороший парень. А ты — хороший коп. И ты мог бы его многому научить, вместо того, чтобы гонять его за кофе. Ну да, ничего не говорил. Как же. — Я знаю, что ты думаешь, — Хэнк поднимается с дивана, а малой, как и все кошки, от резкого движения слетает с подушек и улепетывает куда-то под шкаф. Рид провожает его взглядом, только чтобы на Хэнка не смотреть. Но не слушать у него не получается: — У тебя это на лице написано, приятель. Но и мне, и Джеффу просто обидно наблюдать, как ты просираешь потенциал Коннора, не найдя ему применения. Понимаешь? Я пойду, — он тычет большим пальцем в дверь, отбрасывая с лица седые волосы. — А ты подумай над этим. И от этого родительского тона Риду приходится буквально проглотить всё, что он бы мог сказать — чтобы не сорваться. — Жду тебя в среду, — напоминает ему Хэнк уже в коридоре. — Пеликаны против Кавалерии, я помню, — бурчит Рид и закрывает дверь. Получасом позже, пока он крутит баранку, выезжая из города, в голове у него мечутся злые мысли. На Коннора — ну да, конечно, взгрустнулось упыренышу прямо под носом у Хэнка… Лицемерный маленький ублюдок. На Хэнка — папашу, который кидается грудью на защиту своего щенка. На Фаулера — знает ведь, гад, весь участок знает, что Рид Коннора терпеть не может. На себя. Рид вспоминает лицо Коннора — злоба подкатывает к горлу удушливой волной — и стискивает пальцами руль. Комок тяжелых, склизких, тошнотворных эмоций набухает внутри как что-то живое и разумное. Лицо Коннора, по которому хочется съездить кулаком. Голос Коннора — с неправильно расставленными интонациями, слишком быстрый или слишком медленный, со знаками вопроса в конце предложений, будто с бумажки читанный. Успехи Коннора — все под эгидой Хэнка. Самый перспективный новичок отдела, как же. Хитрый гаденыш, вот он кто. И даже зная всё это, даже испытывая всё это, Рид… Какой-то пидор подрезает его на съезде с развязки, не озаботившись поворотником. Рид рычит, тут же прибавляя газу; ударяет кулаком по гудку на руле, и орёт в открытое окно: — Тебя выйти и научить водить, мудила?! *** Дома, сидя перед телевизором, Рид слушает, как Кэссиди ходит наверху в своей комнате, и рассеянно разглядывает потолок. Здесь проблемы с отоплением — всегда были — и поэтому мерзнут ноги, а ещё не хватает настырного мяуканья. За кошек Рид не волнуется; на Ламберта можно положиться. Он хороший парень. Он хороший парень. А ты — хороший коп. — Да блять, — бормочет Рид, отталкиваясь руками с дивана и поднимаясь на ноги. Холодильник ещё заброшеннее, чем дома у него самого — Рид каждый раз удивляется заново, что это вообще возможно. Пахнет чем-то скисшим, и на дверце он находит маленький картонный пакет сливок. Морщится, выдвигает ногой мусорное ведро и выкидывает их к черту. Она махнула на себя рукой и не хочет о себе заботиться. Казалось бы, почему это должен делать он? Почему должен терпеть её злобные истерики, позволять на себе срываться, следить, чтобы она не откинулась раньше времени? Будто ему своих проблем мало. Будто она и без того недостаточно потрепала ему нервы за всю жизнь. Но он ведь едет. Каждый гребанный раз, и каждые гребанные выходные, после каждой гребанной выходки. Хороший коп, с горечью думает он, подходя к лестнице, хороший сын, ага. Хрень это всё собачья. — Что ты будешь есть? — кричит он наверх, но Кэссиди в ответ только делает музыку громче. Рид прикусывает щеку изнутри. Эта мегера. Он заказывает пиццу с курьером — слава богу, хотя бы в пригородах нет филиалов Вок’н’Чиз — а когда сбрасывает звонок, то видит на экране: ВЕСЫ. 26 июля. Пятница. Старайтесь не смотреть, какой сегодня день недели. Будет проще. Странный прогноз для пятницы, предвестницы выходных у нормальных людей, но уместный прогноз для пятницы Рида, предвестницы выходных в семейном кругу. Он молча убирает телефон в карман, машинально поправляет покрывало на диване и заруливает в ванную, чтобы проверить маркировку таблеток, а потом опустить взгляд вниз и ощутить неожиданно сильный приступ злости. Очередная батарея пивных бутылок под раковиной заставляет его пнуть остов унитаза и тут же заматериться от боли в пальцах. Со злостью Рид умеет справляться только двумя способами: или мордобоем, или сексом. Ни того, ни другого он сейчас себе устроить не может, если не считать за мордобой неравную схватку с мебелью. Вот чё она сегодня прячется. Вот чё. Понятно. Ещё не протрезвела. — Да ёб твою мать, — шипит Рид, чувствуя, как пульсируют на ноге ушибленные пальцы. Он оглядывает крохотную ванную, будто ищет, что можно было бы разгромить, разрушить, дать выход гневу; но вместо того, чтобы разбить зеркало или сорвать душевую шторку, или снести мыльницу и держатель для туалетной бумаги, в общем, сделать хоть что-нибудь, Рид делает то же, что и всегда — ничего. Уходит, хлопая дверью. Во дворе он усаживается на старые качели, доставшиеся восьмилетнему ему ещё от прошлых хозяев дома. Те ржаво и недовольно скрипят под его весом, да и слишком низкие, чтобы на них теперь качаться — приходится неудобно сгибать колени, но Рид всё равно сидит. Он тупо пялится в пространство, куда-то между живой изгородью миссис Хиггинс и покосившимся деревянным забором, и курит одну за одной, дожидаясь, пока пылающее костровище злости не превратится в тлеющие угли. Он думает о том, как всё это его достало, и о том, что Хэнк может пойти нахуй со своей отеческой заботой; о том, что забор нужно выковырять и поставить новый и когда ему найти время, чтобы этим заняться; думает о мужике с двадцатью восемью ударами в грудной клетке, о наушниках, висящих на его толстой шее, о мудаке-Фаулере, о своих котах, оставшихся дома и о показаниях судмедэкспертов. Думает о лице Коннора с упрямо поджатыми губами. Думает о том, что… Рид трёт лицо ладонями и чуть не подпаливает себе волосы сигаретой. Чертыхается, выкидывает бычок. Окна дома позади него кладут на землю желтые квадраты света, и он несколько секунд смотрит в окно кухни через плечо, прежде чем подняться на ноги и вернуться в дом. Кэссиди с ним не разговаривает — с похмелья она всегда в два раза злее — но Рид всё равно решает остаться до самого вечера воскресенья.