the asshole next door

В понедельник он снова сталкивается с О‘Брайеном в лифте, но каким-то чудом Христовым у них получается не сказать друг другу ни слова. Весь оставшийся день он проводит с судмедэкспертами, а вторник полдня костерит четвертую поправку, пытаясь добиться от районного судьи нужных ордеров. Коннора он с собой не зовёт: полупросьбу-полуугрозу Хэнка не третировать мальчика-зайчика он может исполнить, только если между ними будет как минимум метров двадцать. Тем более, Рид знает: вечер среды ему всё равно придётся лицезреть эту будто из пластика вылепленную морду. Среда начинается с предостережения: ВЕСЫ. 31 июля. Среда. Хахахахахахахахахахаххахаха. Рид рисует лицом скепсис и — не внемлет. Как оказывается, очень зря. Дело снова упирается в тупик, и рабочий день тянется размазанным пятном: летняя жара разогревается до таких градусов, что Фаренгейт переворачивается в гробу, а полицейские центрального управления — в своих машинах, чтобы не привариться к дешевой коже салона. В самом участке гудят кондиционеры, выдавая на выходе холодный сухой воздух, на который громко жалуется Лингдманн. “У меня сохнет кожа”, заявляет она на кухне, “вся Т-зона облезает, это проклятие какое-то”. Для протокола важно знать, что Лингдманн способна вынуть из себя пулю, отбросить её в сторону и сломать бугаю руку с пистолетом, из которого тот в неё выстрелил. Рид молча охуевает в свой кофе, потому что — женщины. Слава богу, что он по мужикам. Летняя лень вымывает волной всех из участка с окончанием рабочего дня, и в опенспейсе остаются только Рид, зависший перед аналитической доской, и один из провинившихся младших офицеров, корпящий над отчетами. Вечерняя смена патрулей разъезжаются по району, дежурные офицеры отходят перехватить поздний обед. На этаже пусто и тихо. Это самое любимое время Рида. Он, конечно, как и любой коп, способен думать в условиях бардака, криков и полицейского хаоса — без этого в этой работе никуда — но намного больше ему нравится, когда участок пустеет, будто вместе с ним пустеет и его голова, освобождая место для дельных мыслей. Поэтому ему нравится приходить так рано и уходить так поздно, поэтому он заваривает себе кофе и, наслаждаясь мерно гудящим звуком кондиционера, приваливается к столу напротив освещенной лампами доски. На той — уже вызубренные наизусть лица и факты, но Рид продолжает пялиться на неё, рассматривать эдак и так, будто если взглянуть на неё под другим углом, то картинка чудесным образом сложится. Он знает, что так не бывает. Ответ не приходит с озарением, как в романтизированных сериалах про полицейских; он приходит с кропотливой работой и анализом. Внезапно в пустоте офиса раздаётся голос: — Что вы делаете, детектив? — почти робко интересуется офицер, то ли Доуссон, то ли Диксон, хрен его разберёт, Рид не помнит. — Медитирую, — хмыкает он в стакан, — чё, не видно, что ли? Офицер, почувствовав, что его вопросу в этом доме не рады, замолкает, возвращаясь к своим отчетам. Но на Рида внезапно накатывает желание поболтать: — Эй, кадет. А ты знаешь, — спрашивает он в пространство, продолжая пялиться на доску, — что отличает организованного психопата от неорганизованного? Тот снова поднимает голову и тянет: — Эм-м-м… Поверхностно. — И вежливости ради спрашивает: — Что, сэр? — Организованный психопат разумен, мотивирован и умён, — говорит Рид. Фотографии ещё живых жертв вывешены линией напротив другого фоторяда: там, где от них уже осталось мало живого. — Чаще всего, очень умён. Айкью Кемпера, Убийцы Студенток, был больше ста сорока пяти баллов. Организованный психопат контролирует себя, следит за внешним видом, чаще всего непримечателен или привлекателен. Совершенствующийся социопат. — Рид рассеянно отпивает кофе. — Это тот, кого мы называем серийным убийцей. — А неорганизованный? — на этот раз с неподдельным интересом спрашивает Доуссон-Диксон. — Неорганизованный психопат это психотик, который чаще всего начинает убивать из-за заболевания, вышедшего из-под контроля. Шизофрения, психоз, аффективные расстройства, гипоманиакальные состояния. Домашний стационар, отказ от таблеток, неожиданный стресс — и, теоретически, обычный псих может с легкой руки превратиться в убийственного психа. Но таких легко обнаружить, — Рид качает головой, — они не заметают следы, не думают об уликах, убивают хаотично и неаккуратно. — Думаете, — почти взбудораженно спрашивает Доуссон-Диксон, — здесь действует серийный убийца? — То-то и оно, — бормочет Рид, — то-то и оно… И замолкает, утыкаясь в свой кофе. — Детектив Рид? — спрашивает пацан через паузу. — Что — то-то и оно? В ответ Рид неожиданно спрашивает, поворачивая к нему голову: — Слыш, звать тебя как? — Чарли Дебсон, сэр, — осторожно отвечает тот. Все в участке наслышаны, что Рид в общении не церемонится, а младших офицеров гоняет взавшей, поэтому мальчишка ощутимо напрягается. Ему лет двадцать пять, может чуть младше, слегка постарше Коннора. — Я три месяца назад был сюда приписан. Из Академии, сэр. Зелёный, как подорожник. Рид не помнит, к кому этот Дебсон приписан, но вряд ли у его старшего офицера есть время, чтобы мальчишку обучать — обычно они держат таких на бумажной работе, а потом бросают эти цветы жизни в самый пиздец, чтобы пороха нюхнули. На этой волне Рид чувствует себя почти благодетелем. — Иди сюда, — повелительно подзывает он его рукой. И, видя опаску на лице, закатывает глаза: — Давай-давай, шевели поршнями, не ссы. Пацан поднимается с крутящегося стула, откладывает ручку и подходит к Риду, глядя на него так, будто детективы в центральном управлении имеют привычку тихими вечерами откусывать головы свежим выпускникам. Рид, может, такую и имеет — но не сегодня. Сегодня он спрашивает: — Умеешь работать с досками? — Не особо, — признается Дебсон, нервно потирая ладони. — Ну, на них вывешиваются улики, заносятся данные по делу, отмечаются места преступлений, — он указывает на карту. — Она нужна для того, чтобы вся информация по делу была на виду. Рид кивает подбородком на доску: — Глянь на неё, — говорит, — и скажи, что ты видишь. Таких дешевых пробковых досок в каждом участке есть две-три штуки, а в каждом сериале их показывают через серию. Герои усаживаются напротив неё с умным видом и начинают смотреть глазами, полными глубоких мыслей, пока их, наконец, не озаряет. Если исключить последний пункт, то почти похоже на правду. Дебсон пырится на конкретно взятую доску с неуверенным видом, и, очевидно, боится сказануть что-то не то и эффектно лажануть. Рид решает ему помочь: — Знаешь, зачем мы отмечаем места, где были совершены убийства? — он показывает на карту, занимающую добрую одну треть доски. — Если сейчас скажешь “чтобы не забыть”, получишь в лоб. — Ну... Чтобы… Прогнозировать... — Прогнозировать? — переспрашивает Рид. — А может ещё взять кристалл, покачать над картой и сказать “Сила трёх, дай нам силу найти не знаю что, а заодно ближайший кафетерий”? Думай башкой, а не жопой. Когда ты смотришь на место преступления, на что ты смотришь первым делом? — Ну, я сначала посмотрю на тело? — пробует Дебсон. Рид пихает его так, что тот чуть не слетает со стола: — На место преступления, а не на жертву. Включай мозги. — Хорошо-хорошо, я… Посмотрю на… — Он моргает. Рид ждёт. — На всё место. Целиком. Где есть входы и выходы, как он мог зайти, как уйти. Почему ему было удобно убить именно здесь. Ну, уже лучше. Рид одобрительно кивает: — А теперь подумай о месте преступления масштабнее. Задай все эти вопросы не к помещению, — он тычет пальцем на доску, этой же рукой держа стаканчик. — А к точке на карте. Это указание требует у пацана немного больше времени. Он наклоняет голову, всматриваясь в карту, его глаза бегают от одной красной выделенной зоны к другой. — Как он мог зайти… Как он мог добраться дотуда, — поправляет себя Дебсон, послушно глядя на карту. Рид видит, как шестеренки в его башке начинают со скрипом прокручиваться. — Как потом уезжал. Почему выбрал именно это место: случай или расчет. Так? — В случае с серийным убийцей у тебя будет не одно место преступления, — продолжает Рид. — Какие вопросы ты начнешь задавать, когда обнаружишь вторую жертву? На этот раз Дебсон отвечает быстрее: — Как далеко они друг от друга, чем похожи, чем отличаются. В каких районах расположены? Если районы похожи, например, частный или деловой сектор, то можно определить его… как бы это… Охотничьи угодья? — На языке спецов это называется зоной комфорта субъекта, — поправляет Рид, отпивая кофе. — Хотя твой варик тоже ничего. А то, что ты сейчас описал, приятель — это географический профиль. Сколько мест убийств, как они расположены относительно друг друга, сходства и отличия, определение границ, нахождение буферной зоны… Профилирование пространственного поведения серийного убийцы, вот что это такое. — Этому надо учиться? — с полной серьезностью, импонирующей Риду, интересуется Дебсон. — Или вы… Или это приходит с опытом? — В Техасе и Вирджинии проводят лекции, — Рид пожимает плечами. — Туда дают командировочные, если захочешь съездить, надо только правильно оформить сраные бумажки. Фаулер — хороший кэп, ему нравится, когда его ребята стремятся развиваться. Естественно, что-то приходит с опытом, на одной теории далеко ты не поскачешь, но… — он делает большой глоток. — Размахивать пушкой ты научишься, а вот знания в твою башку не вложит никто. Знаешь Уиллсона? — Дебсон кивает. — Двадцать пять лет здесь проработал, а умеет только пончики жрать. Хочешь стать хорошим копом, бери пример с Лингдманн. Умная, пробивная, переловила всех Уиошборских Змей и каждого под статью подвела, когда даже федералы не смогли. Железная баба. Она, кстати, тоже лекции читает. Сходи послушай. — А вы, сэр? — внезапно спрашивает Дебсон. Рид хмурится: — А что я? Лекции читаю? Ты больной? — Простите, сэр, но я слышал… — мальчик сбивается. — В смысле, в участке говорят… Вы же работали по делу Нешвилла? — Нешвилла поймал бы даже детсадовец, Риду просто подфартило. — И тот поехавший подрывник, который заложил бомбу в торговом центре! Детектив Миллер говорит, что вы вели переговоры, и только поэтому там всё не взлетело… Риду хочется сказать: парень, переговорщик из меня тот ещё. Риду хочется сказать: не всё то золото, что блестит. Риду хочется сказать: давай, бля, не будем. Вместо этого Рид допивает свой остывший кофе, сминает стаканчик и метко отправляет его в урну. Комментирует: — Трёхочковый. Если хочешь научиться пиздеть с террористами-самоучками, то тебе нужно год проходить специальную программу, которую намутили федералы у себя в Вирджинии, и получить бумажку, что ты могёшь. А потом внезапно оказаться единственным с такой, блять, бумажкой, посреди молла, где в заложниках почти две тыщи человек. Дерзай, — он хлопает его плечу, — ты вроде не такой тупой, как выглядишь. И уходит, прихватив куртку. И об этом восхищенном “А вы?” он не вспоминает ни по дороге домой, ни дома, насыпая корм кошкам, ни позже. *** Для того, чтобы попасть к Хэнку, Риду нужно было просто открыть дверь и позвонить в квартиру напротив — а чаще всего и просто потянуть ручку вниз, потому что Хэнк не заморачивался тем, чтобы закрывать двери. У Коннора — обитающего дальше по коридору, напротив Кэры, — конечно, был ключ, но он так часто сновал туда-сюда, что закрывать-открывать всех, видимо, заколебало. Рид никогда не покупает больше одной бутылки за раз. Когда единственное, что тебе нравится в твоей жизни — это пахать на работе, бутылка выглядит хорошим средством от зелёной тоски. Рид не ведётся. Он знает, чем это заканчивается. У него та ещё наследственность и куча плохих примеров прямо перед глазами. На матч он тащит бутылку дешевого, но старого доброго олд кроу. Открывая дверь, Рид видит Кэру, как раз притормозившую у хэнковской двери; на ней черно-желтый флаг новоорлеанских Пеликанов. Кэра в этом доме — главный болельщик, и даже Хэнк у неё подсасывает. — И какие ставки? — спрашивает Рид вместо приветствия, шаркая в шлепках в коридор. На нём никаких флагов нет, только джинсы, резиновые тапки на босу ногу и футболка из пачки по доллару за штуку. Кэра с энтузиазмом хлопает ладошкой его по плечу: — Мы их в первой же четверти разнесём! — Сегодня тотализатор работает? — Рид хлопает себя по карманам джинс, придерживая бутылку подмышкой, — а то у меня мелочи нет. Они сами открывают себе дверь; квартира встречает их голосами и звуками телека. Судя по какофонии, народа многовато. Небольшие матчи они обычно смотрят вчетвером — плюс путающийся под ногами Коннор, который вообще ни в бейсболе, ни в баскетболе не сечёт, но которому вечно больше всех надо. — Тотализатор на Лютере, — весело объявляет Кэра, уже готовясь загребать бабло. На кухне обнаруживается Хэнк, ругающийся с микроволновкой, Лютер, нарезающий овощи, а в гостиной — Ламберт, его латина, Сойерс и Коннор. Два Коннора. Рид чувствует непреодолимое желание прямо тут открыть бутылку и начать заливать вискарь в глотку из горла. С другой стороны — чего он ожидал, это раз, и хотя бы Миллс сегодня нет, спасибо господу, это два. И, кстати, всё становится на свои места: теперь понятно, почему на баскетбол стянулись все. В этом доме им только дай новое лицо, слетаются, как мухи на говно. О’Брайен, конечно, новым лицом в классическом понимании слова не был — раз в несколько месяцев Коннор приглашает его на пиво — но каждая собака здесь всё равно радостно его обнюхивает. Загадочный, блять. Интригующий, как говорит Миллс. Слышите этот звук? Это рвотные позывы Рида. Увидев их, Ламберт радуется с дивана: — А вот и Гэвин с Кэрой! — и,заметив зажатую у Рида бутылку, оглядывается на бойфренда. — Эй, вы снова будете пить? — Не знаю, — веселится Манфред, пожимая Риду руку. — Гэвин, мы будем? — Пили, — говорит Рид, ставя бутылку на стол. — пьём, и будем пить. Сойерс что-то вещает про алкоголизм, Кэра смеётся, Лютер заглядывает в гостиную и снова уходит на звук ругани Хэнка. Телевизор негромко шумит рекламой, и Риду кажется, будто он может немного расслабиться, несмотря на Коннора и его братца. Соседи здесь мельтешащие и шумные, но Рид находит в этом какую-то отдушину — на самом деле, даже в грызне с Миллс. — Середина рабочей недели, — говорит Ламберт, скрещивая руки на груди; тем не менее, в его голосе веселье. Рид смотрит на него, как на идиота: — Так то-то и оно. Манфред разворачивается со стаканами в руках и кивает: — Полностью согласен. Ричард? — Он поворачивается в сторону О’Брайена, который вместе с Коннором сидит за стойкой. Рид закатывает глаза. Ну как же без Ричарда. — Ты как, с нами? Два О’Брайена рядом выглядят как глюк в матрице. Коннор ниже и уже в плечах, и морду он делает попроще, но в остальном О’Брайен-старший выглядит как его версия 2.0. Это обескураживает — по первой, и нервирует — каждую гребанную встречу. Мало Риду одного Коннора, так ещё… О’Брайен смотрит на стаканы в руках пару секунд, будто обкатывает в мозгу, уместно ли для такого как он пить с такими, как они — надменность всегда кроется в углах его лица, и это Рида тоже бесит — а потом кивает: — Да. Спасибо. Манфред разливает и ему тоже. Рид поднимает брови: — На минуточку, латина, — он плюхается на диван и тычет пальцем в бутылку: — Это мой вискарь. — Тебе жалко? — пихает его ногой Кэра. — Ему жалко, — говорит Сойерс, и пихает его с другой стороны: — Прекрати доставать Ричарда, ему ещё здесь жить. Если кто-нибудь ещё скажет ему прекратить доставать хоть одного из О’Брайенов — Рид за себя не ручается. — Я могу заплатить вам стоимость бутылки, — говорит со своего места О’Брайен с холодной благосклонностью. — Всё равно на элитный алкоголь не смахивает. — Слыш, — бросает ему Рид, оглядываясь через плечо, — вот давай ещё, повыебывайся на тему того, что я принес хреновую алкашку. Коннор трогает брата за рукав, но О’Брайен всё равно его поправляет: — Не хреновую, — говорит, — а дешевую. Хотя в вашем случае, скорее всего, синонимы. — Я ему когда-нибудь втащу, — насупившись, сообщает Рид присутствующим, чем вызывает волну смеха. Ох, да нахер их. Он берёт свой стакан и, качая головой, пригубливает. Нормальный виски, чего пристал. Ещё б лимончику. — Так, а что, с этим клоном у тебя тоже проблемы? — любопытствует Манфред, опираясь на спинку дивана рядом со спиной Ламберта и домашним, каким-то уютным жестом оглаживает его шею тыльной стороной ладони. Рид делает вид, что ничего не видит. — Без обид, парни, — добавляет Манфред, — но я когда сегодня вас увидел, подумал, что пить пора заканчивать. — Это первые мысли любого нормального человека, — возвещает Хэнк, свешивая в гостиную из-за угла седую голову. — Вот так я и завязал. — Все смеются, и Хэнк машет рукой: — Коннор, иди сюда, помоги мне. Коннор уходит, и все переключаются на другую тему, а у Рида в голове застревает: “а что, с этим клоном у тебя тоже проблемы?”. Он пьёт, периодически вставляя ремарки, и наблюдает, как Манфред и Кэра пытаются втянуть О’Брайена в разговор. Все тут знают, что Рид с Коннором… не ладят. Это если вежливо. А если прямо, то каждый хоть раз уже, в шутку или нет, говорил ему, чтобы он был с Коннором полегче. Только соль-то в том, что здесь, среди друзей, Рид и так ведёт себя с ним полегче. Может, они и не видят, но он старается не нести домой свою предвзятость к пацану. Естественно, они не становятся лучшими подружками, заплетающими друг другу косички, и “не нести домой” на самом деле означает, что Рид просто не поднимает рабочие темы, захлопывает пасть, когда чувствует, что перегибает, и обходит Коннора по дуге. В квартире Хэнка — законы Хэнка. Тем более, Рид не срёт там, где ест. Гребанный муниципалитет и гребанный Ситилайф с их гребанными служебными квартирами, расположенными по соседству. Не живи они с Коннором и Хэнком на одном этаже, всё было бы куда проще. Намного проще. Рид опрокидывает в себя остатки стакана и наливает себе ещё. О’Брайен в разговор не втягивается — ничего нового. Он безукоризненно вежлив, ради приличия посмеивается над шутками Манфреда (ладно, с чувством юмора у парня всё в порядке, Рид смеётся тоже), слегка улыбается Кэре, отвечает на вопросы и кивает на предложение подлить ещё — но сам ни о чём не говорит и ни о чём не спрашивает. Остальным достаточно и этого; Рид же отмечает каждое сдержанное движение, и это тоже удобно свалить на профдеформацию. Такого было бы тяжело расколоть на допросе, лениво думает он, такие держат непроницаемое лицо и на уговоры, и на летящую от ора слюну. Это если уж не говорить про то, что на таких вообще не поорёшь, потому что первым делом они вызывают дорогостоящего адвоката. В другом конце комнаты появляется Коннор, подталкивающий коленом перегородившего проход Сумо. Взгляд Рида перетекает туда. Коннор улыбается куда-то за пределы комнаты; наверное, Лютеру. Улыбается паршивец обаятельно, но не так, словно он хочет расположить к себе, а неловко, почти по-детски. Не ведись, говорит себе Рид. Не ведись, потому что парню только это и надо: сыграть под дурачка, изобразить всеми любимого сыночка, помахать хвостом, чтобы его все полюбили. Не ведись. Рид не ведётся. Он подливает в свой стакан ещё — и не ведётся. Кто-то приносит с кухни содовую, и Манфред разбавляет свой виски; Рид и О’Брайен отказываются. — Я тебе кто, — бурчит Рид, — школьник? — Ну, ты и не ирландец, — пеняет ему Сойерс, — и виски у тебя не Джеймесон. Манфред, с перекинутой одной рукой через плечи Ламберта, их перебивает: — Так, слушайте, а хотите анекдот про ирландцев? Заходит однажды в бар... И разговоры идут на новый виток. Рид опрокидывает бутылку — ну и пусть не Джеймесон — себе в стакан и доливает ещё на два пальца. Коннор то и дело бродит туда-сюда, будто не может успокоиться, пока все не усядутся. Рид пеленает своё раздражение и баюкает его в алкоголе, стараясь смотреть куда угодно, кроме бесячей рожи; получается, вроде, нормально. Во всяком случае, никто не говорит ему перестать сверлить в нём дырки взглядом. За своими стараниями он даже пропускает начало матча; его внимание переключает только Кэра, когда накидывает на плечи свой флаг, воодушевлённо хлопая в ладони. — Ставлю десятку, что Хэмберли пробьёт трёхочковый в первые же три минуты, — взбудораженно говорит она Хэнку, но тот только скептично цокает языком: — Не при Нэше, детка. Тот любит давать своим центровым больше пространства для маневра, так что… Рид наливает себе ещё. Он не болеет ни за Пеликанов, ни за Кавалерию, его любимчики в этом сезоне — атлантские Ястребы, но обычно он хотя бы увлечён игрой. Сегодня эмоций у него не вызывает ни первый свисток, ни когда Хэмберли действительно пробивает трёхочковый (Кэра поднимает вверх руки с триумфальным возгласом, Хэнк тянется за десяткой). Нэш в телеке обнимает своих двухметровых громил за головы, а в голове у Рида звенит злое: “Ты на него срываешься. Найди себе другую грушу для битья. Он хороший парень”. — Убери руки, — ворчит он, когда О’Брайен тянется к бутылке, чтобы разлить всем ещё, — я сам. И вообще, разве не ты сказал, что пойло дерьмовое? — В отсутствии альтернативы, мистер Рид, — дергает бровью тот, но свою холеную адвокатскую ручонку убирает. — На безптичье, знаете ли, и старая ворона будет ласточкой. Рид останавливает руку над чужим стаканом и поднимает голову: — Посмотрите на него, — говорит, — остроумный как пиздец. О’Брайен, стоя сбоку над столом, не меняет выражения лица: — Да, есть такое, спасибо, — он засовывает руки в карманы, словно хренова супермодель, — хотя говорить комплименты у вас получается так себе. — Если бы я захотел сказать тебе комплимент, — скалится Рид, — у тебя бы… — Заложило уши? — перебивает его этот говнюк. Рид сжимает пальцы на бутылке. Нет, что младший, что старший дьяволом посланы, чтобы его, Гэвина, до ручки довести. — Верю в ваши разрушительные способности. Давайте не будем проверять экспериментально. Рид обещает: — Я тебе сейчас в щи пропишу. Экспериментально. — Гэвин, — шикает на него Кэра. На экране Хэмберли готовится передать ассист на забив Доусону; табло отсчитывает двенадцать секунд до сигнала. Рид смотрит на О’Брайена. О’Брайен смотрит на Рида — сверху вниз, и это не только потому что Рид сидит. — Звучит... — говорит гандон, щурясь так, будто его это забавляет. Будто его Рид забавляет. Ну, пиздец, приехали. — ...многообещающе. Рид откидывается на спинку дивана, отставляя бутылку, и лыбится. Так улыбаются люди, которые вот-вот готовы выплеснуть злость кулаком по чужому лицу, и уже предвкушают это. — Выглядит тоже, — говорит он, не отрывая взгляда от О’Брайена. — Пойдём выйдём, покажу. Откуда-то из периферии зрения выныривает Коннор — этот поганец всегда прячется по углам ридовского внимания, чтобы выпрыгнуть в самый неподходящий момент — и кладёт руку на предплечье брата. В ту же секунду Рид чувствует огромную лапищу Лютера на своём плече, а голос Хэнка разрывает наэлектризованное напряжение между ними: — Я сейчас пропишу в щи обоим, если вы не дадите мне посмотреть, как Пеликаны выиграют. Коннор, сделай что-нибудь со своим злым двойником, Рид, смотри, блять, в телевизор. — Хэнк хлопает ладонью по колену: — Иначе я заставлю вас извиняться перед друг другом и пожимать руки, как сраных бойскаутов. Поняли меня, оба? Им с О’Брайеном приходится разобрать свои стаканы и разойтись по углам. Рид чувствует себя разочарованным — ну спасибо, Хэнк, а он-то уж думал, что сможет исполнить свою сладкую мечту надавать снобу по почкам — и одновременно… слегка… какое-то облегчение. Злиться на гнусную рожу старшего из О’Брайенов было проще и легче, чем на второго. Он даже может действительно сосредоточиться на игре и посмотреть, как Пеликаны выигрывают первые две четверти. Больше всех радуется Кэра — она неистовая фанатка Хэмберли — и они поднимают за это тост. — Может, тебе хватит? — почти робко спрашивает Ламберт. — Маркус пьёт мало, и эту бутылку ты почти в одиночку опустошаешь, Гэвин. — Ты мне кто, — Рид вскидывается, — мамочка? — Не рычи на Саймона, — укоряет его Кэра. — А то что, Манфред вызовет меня на дуэль защищать его честь? — Вообще-то, я могу, — говорит Манфред без наезда. — Но, думаю, Саймон прекрасно защитит свою честь и сам. А если не прекрасно, — добавляет, — то я добью лежачего. — Вот этот подход мне нравится, — ворчит Рид, и они с Манфредом чокаются. Риду парень нравится — потому что ему нравятся простые люди. Без выебонов, без двойного дна, которые говорят то, что думают. Миллс большое исключение, но просто потому, что девке нравится быть стервой. Дождавшись очередной рекламы, Рид шмыгает с дивана покурить. На балконе, уперевшись ладонями в перила, стоит О’Брайен, про которого Рид, если честно, уже и думать забыл. Вот же чёрт бесявый. Он не шатается, но всё равно приваливается к стене, чтобы подкурить. Голова от никотина закружится, он знает это точно, и ещё не хватало выставить себя пьяным придурком перед — ну, перед вот этим вот. Огонек вспыхивает перед глазами, и Рид глубоко втягивает сигаретный дым. Мир вокруг не качается, но голова резко становится пустой: вместе с кровью в мозг за считанные секунды добирается никотин, резко угнетая нервную систему. Так, во всяком случае, говорит Кэссиди. Это не мешает им обоим травиться. Рид зажимает сигарету между большим и указательным пальцем, откидывая голову на стену, чтобы обнаружить, что всё это время О’Брайен на него смотрит. Выдыхая дым струей в ночной воздух, Рид смотрит на него в ответ. Если это вызов, то вот тебе, лощеный мальчик: Риды вызовов не проигрывают. Будто уловив у него на лице “отсоси” печатными буквами, О’Брайен хмыкает. Свет падает из стеклянной двери в гостиную, и тени ложатся на его лицо мягкими желтыми мазками; но даже мягкое освещение не делает мягким его лицо. — Сбежали? — любопытствует О’Брайен. У мужика, как и у братца, рот просто не умеет закрываться. Только дай им повод что-нибудь пиздануть. — Не лезь ко мне, а? — по-человечески просит Рид. — Вот просто отъебись на минутку. — Хороший совет, — соглашается тот, — прислушайтесь к нему первым. О-о-о, снова-здорово. Танцуй-пой, где моя гармонь. — К чему прислушиваться-то? Ты первый ко мне и лезешь, — Рид пожимает плечами. — О, да ладно вам. Все прекрасно видят, как вы скалите на меня клыки. Рид ухмыляется, затягиваясь. Да ты что ты. — Все прекрасно видят нихуя, — говорит он, и отлипает от стены. О’Брайен напрягается — совсем незаметно, но Рид не для того двенадцать лет отпахал копом, чтобы не понять, когда у человека сжимается очко — как будто думает, что этот бухой мужик действительно сейчас полезет драться. Ну, да, Рид, может, и бухой; но вместо того, чтобы махать кулаками, он делает шаг к перилам и приваливается к ним бедром. И продолжает: — Все прекрасно нихуя не видят, что ты каждый раз из штанов чуть ли не выпрыгиваешь, когда есть возможность на меня нарваться. Я тебе слово, ты мне шекспировский сонет. Я тебе “отвали”, ты меня за жопу цапнуть норовишь. И мне вот интересно, — он выдыхает дым, качая головой: — серьёзно. Чё те надо? О’Брайен молчит ровно на секунду дольше, чем следовало бы. Это-то и сдаёт его с потрохами. Будь они в допросной, Рид бы удовлетворённо откинулся бы на спинку стула — такую секунду он называет “виновной”. — Интригующая точка зрения, мистер Рид, — О’Брайен улыбается с металлической вежливостью, об которую хочется раскрошить кулак. — Интригующая, а ещё похожая на помешательство. — О, да ладно, — копирует его Рид. И даже слегка посмеивается в сигарету: — Можешь зажиматься сколько угодно, мы-то с тобой в курсе что к чему. — Ну и что же к чему? — О’Брайен, наконец, разворачивается к нему корпусом. — Раз уж мы оба в курсе. Поясните. — Я вот что думаю, — говорит он. — Ты и твой братец — те ещё лицемерные мразины. Только ему с Хэнком играться в семью по кайфу, а тебе вот это всё, — он тычет большим пальцем себе за спину, туда, где смеются в гостиной. — нахуй не сдалось. Но ты терпишь. Потому что ты, — Рид улыбается во все зубы, — терпила. Начальству на работе лижешь зад, богатенькие клиенты уже в глотке застревают, друзей у таких, как ты, обычно не бывает. Ты думаешь, у вас в глянцевом Вестсайде не бывает преступлений? Я таких как ты повидал, мужик, — Рид затягивается, и выдыхая смотрит ему в глаза сквозь дым. — Таких вот терпил. И ты вежливо расшаркиваешься с Ламбертом и его зазнобой, хотя, наверное, тот ещё гомофоб и от пидоров тебя тошнит. Слушаешь размусоливания Лютера, хотя с трудом сдерживаешь зевки. Может, считаешь Кэру дурочкой, а Хэнка старым алкашом, кто знает, — он пожимает плечами, — но терпишь и изображаешь дружелюбие, потому что… Знаешь почему? — Дайте угадаю, — отвечает О’Брайен низким голосом, — потому что я терпила? Рид щелкает языком: — Бинго. Они стоят довольно близко, чтобы Рид видел, что О’Брайена проняло. Что бы там не происходило под его маской, оно зашевелилось и забурлило, хотя ни единый мускул не дрогнул — даже пальцы на железной ковке перил не сцепил. Деловой этикет, дипломатия, стратегия поведения, жопу вывернуть, но найти подход, все дела — высокая должность в муравейнике мегаполиса парня натаскала. Рид любит работать с крепкими орешками. Расколоть торговца травкой с угла Принс-стрит ничего не стоит — куда интереснее обрабатывать тех, у кого железобетонные нервы. Тогда ты берёшь кувалду — и… — И поэтому, — чувствуя урчащее удовлетворение, продолжает Рид, — тебе нравится, что здесь, среди зайчат, которых не покусаешь, есть я. На меня легко нарваться, — он морщит нос в улыбчиво-агрессивной манере, — я и сам не против. Даю удобный повод. В лоб говорю, что ты мудак. Тебя ж прям тащит, — глаза О’Брайена темнеют, а может, просто игра света, — я же вижу. — Много же вы видите, мистер Рид. Тон нейтральный, такой же, как и всегда, но Рид чувствует — парня он задел неслабо. Это удовлетворяет. На сколько О’Брайен его младше, лет на пять-шесть? Пусть сначала дорастет, победоносно думает Рид, а потом тягается. Как и все победители, в своём триумфе Рид великодушен: — Да не напрягайся ты так, — он в последний раз затягивается бычком, и отправляет его с балкона щелчком пальцев. — Меня устраивает, что ты тот ещё пижон. Есть на ком сорваться, чтобы не подпортить личико твоему братцу. — А, — говорит О’Брайен. — То есть я громоотвод? — Хуевод ты, вот ты кто, — отмахивается Рид. Он поправляет тапок на ноге, и разворачивается, чтобы зайти обратно в квартиру, а потом оборачивается: — И, кстати: то, что на тебя удобно бычить, лично не воспринимай. Ты меня бесишь. Доделывай дела с квартирой и вали нахуй из моего дома, понял? И уходит. Опускаясь на диван под победные крики Кэры, он наливает себе ещё. *** Иногда Рид жалеет, что живёт не в волшебной сказке. Желательно такой, в которых старые небритые стражники оказываются потомственными принцами, принцессы женятся на принцессах, всех говнюков наказывает карма, а бутылки восполняются сами по себе: виски неумолимо заканчивается и в какой-то момент полностью исчезает в его желудке. На часах девять — и Рид слишком взрослый и слишком пьяный, чтобы угомониться в такое детское время. — Даже не думай, — говорит Сойерс в рекламу, когда Рид заводит об этом разговор, — у меня в холодильнике пусто. Даже пива нет. — Вот и доверяй неграм после этого, — шпыняет его Рид. — В копилку ко всем его добродетелям: он ещё и расист, — комментирует в сторону О’Брайен, хотя и Сойерс, и Лютер только закатывают глаза. И О’Брайен, и сам Рид делают вид, что разговора на балконе не случалось; обоих это устраивает. Они продолжают пикироваться — без накала — а в остальное время даже не смотрят друг на друга. Это заставляет Рида немного веселиться. Он любит быть иголкой, протыкающей раздутый шарик чужого эго: парень реально думал, что он тут самый умный? Ну и анекдот. — Расист, мизогинист, шовинист, ксенофоб, а ещё голосовал за Клинтона-внука, так что захлопни пасть, — отвечает ему Рид, а затем поднимается с дивана и объявляет: — Вы как хотите, а я до Уолмарта. Я бы спросил, кому чего взять, но не буду, потому что вы все козлы-трезвенники. Исключение делаю для Манфреда. Манфред? Манфред смеётся и просит гиннеса, Рид делает вид, что записывает в ладонь, ищет свой бумажник в бардаке на столе и уходит, пьяно присвистывая. На улице его обдает ночной свежестью, и он даже слегка трезвеет, пока доходит до магазина, но там успевает замерзнуть, пока зависает в проходе с холодильниками. Девочки-подростки подозрительно косятся на его шлепки и амбре, и Рид им подмигивает, чтобы поддержать образ стрёмного бухого мужика. Ему смешно. Ещё смешнее, что если бы к ним действительно пристал бы какой-нибудь пьяный увалень, спасать их голые ножки в чулках и доставать значок пришлось бы именно стрёмному ему — а они об этом даже не догадываются. — Ба, Гэвин, — говорит Лидия на кассе, подпирая щеку кулаком. — Ты что, ещё не сдох? А я уж понадеялась. — Детка, — отвечает ей Рид, выгружая на ленту бутылку виски и манфредово пиво, — хорошо помолись боженьке на ночь и, может быть, исполнится. А чё за Реннесанс такой у тебя сегодня на морде? — он обводит пальцем своё лицо. — Ты ж обычно по импрессионизму. Лидии под полтинник, и она всегда красится так, будто привлекает хищников в агрессивной саванне, а не работает кассиром в ближайшей к дому круглосутке. Рид ходит сюда пятый год, и все пять у них с Лидией роман. Правда, роман перманентно уже на той стадии отношений, когда от любви остались лишь чеки и оскорбления — любимый тип ридовых отношений. — Пошёл ты, — жизнерадостно отвечает Лидия фиолетовым ртом, — у меня сегодня свидание. — У меня тоже, — Рид отсчитывает купюры, — с переброженным сорокапроцентным ячменем. Спорим, моё пройдёт лучше? Когда он выходит на улицу, напутствуемый проклятиями с южным акцентом, воздух кажется липким и густым после магазинного холода. Рид задирает голову: естественно, ни звёзд ни луны над сраным Дейтройтом не видно, только горящие окна многоэтажек. Не то что в трейлер-парке. И слава богу. Он пьян и немного весел. Даже перспектива снова лицезреть рожу Коннора не портит ему настроения, и Рид растягивает свою прогулку, наслаждаясь каждой затяжкой сигареты. В голове всё немного плавает, и на поверхность выныривают всякие тупые детали, оставляя на дне всё важное и тяжелое, осевшее внизу, как многотонный якорь. Рид заглатывает дым, чувствуя себя приятно опустошенным. Он бы всё отдал, чтобы быть вечно пьяным — но, к сожалению, он знает, чем это заканчивается. На этаж, гремя бутылками в пакете, он поднимается пешком; возвращаться в набитую квартиру отчасти даже не хочется. Ожидая увидеть пустынный коридор — кому там быть, если все, живущие здесь, у Хэнка, кроме работающей сегодня Миллс — он выруливает с площадки, напевая какой-то мотивчик, который застревает в горле, когда у двери обнаруживается человек. Ну, не человек, а то ещё отродье, конечно, но и при О’Брайене Рид тоже петь не будет. Тем более, блять, при О’Брайене. Тот замечает его, но продолжает что-то набирать на телефоне с напряженной мордой: бело-голубой свет выхватывает недовольную кривую губ, когда Рид подходит ближе. — Клиенты или босс, вот в чём вопрос, — почти мурлычет он. — А может, ремонтники? — в тон ему отвечает тот, продолжая кому-то отвечать. — В десять вечера? Ну только если очень ответственные ремонтники, — Рид хмыкает, — и только если чтобы попиздеть об укладке кафеля нужно уединяться. Вместо того, чтобы открыть дверь и зайти в квартиру к Хэнку, ну, или хотя бы подойти к двери, Рид почему-то останавливается напротив — у своей квартиры. Держит дистанцию. О’Брайен поднимает на него взгляд и, хмыкнув, убирает телефон. — Да, я сегодня уже понял, что вы действительно полицейский, мистер Рид,— говнюк, кажется, уже отошел и начинает веселиться. Рид подпирает собой стену. Ну-ка. — Если это был какой-то камешек в мой огород, — говорит, чувствуя, как в голове плещется виски. — То я его не понял, можешь не стараться. — Куда уж вам. Нет, вы только посмотрите. Он серьёзно хочет по лицу. Офицер, почему вы избили гражданского в нерабочее время? О, капитан, он сам подошел и ударился об мой кулак! Прямо в коридоре! Я и не знал, как ему отказать! — Если хочешь подраться, — говорит Рид, — то ты, бля, не стесняйся. Он упирается лопатками в стену, чувствуя, как разбегается по телу желание научить парня фильтровать базар. Пьяная голова ему в этом не помощник, но О’Брайен смотрит на него так, будто доволен чем-то чрезвычайно — и Рида это бесит. Откатите на час назад, когда там был севший в лужу щенок; этот пёс, вернувший самоуверенность, ему совсем не нравится. — Хочу не драться, — внезапно заявляет О’Брайен, и Рид почти разочарован. Ну как так-то. Этот мамкин пацифист повторяет его маневр и тоже приваливается спиной к стене — и теперь они стоят по разные стороны коридора напротив друг друга. — Хочу ткнуть вас носом в одну промашку. Носом ткнуть. Рид знает: говнюк слова не говорит, не подумав. Каждое подобрано специально, чтобы вывести его из себя. Каждая буковка, блять. Каждая интонация. — Валяй, — скалится он. — Вы сказали, — тянет задумчиво О’Брайен. Рисуется. — Что я не одобряю отношения Саймона и Маркуса, потому что я гомофоб, верно?.. Я предположил, хочется сказать Риду. Я, блин, на вскидку вкинул — просто как вариант. Но он не говорит, продолжая слушать, потому что, кажется... — Дело в том… ...кажется, он знает, что О’Брайен сейчас отмочит. — ...что трудно быть… Да ну ладно! — ...одновременно и гомофобом, и предпочитать мужчин. Рид знает, что, глядя на него, мало кто может предположить, что он гей. Люди вообще предпочитают не видеть дальше своего носа. Саймон Ламберт жестикулирует и стесняется как ромашка, значит — педик. Маркус Манфред следит за собой, как метросексуал — значит, педик. Гэвин Рид не бреется, рявкает на каждую собаку и выходит из дома в том, что первым из шкафа выпало — значит, натурал. В участке вообще за спиной шепчутся, что он то ли в разводе, то ли проституток в Эдеме поебывает — детективы, блять. Шерлоки Холмсы, все как один. Только вот Рид не думал, что и сам попадётся в эту ловушку стереотипов: в О’Брайене он бы никогда не увидел гея. В Конноре — да, возможно, хотя Рид предпочитал об этом не думать. Но О’Брайен? Тот смотрит на него от своей стены с каким-то затаенным любопытством. Надменная рожа слегка веселеет, будто ему нравится смотреть, как Рид ловит диссонанс. — Ладно, крысёныш, — ухмыляется Рид, качая головой, — сука, ладно, подловил. Если конечно не пиздишь красного слова ради. Ладно, — повторяет он, — один-один. О’Брайен выгибает бровь: — У нас игра на счёт? Делает он это красиво. Рид никогда не умел гнуть одну, а в изгибе бровей О’Брайена теперь видит тягучую насмешку. — У нас игра на вылет, — поправляет его он, — отсюда нахер. С поправкой на то, что проиграть я не могу. Коридорная лампа коротко моргает. Из квартиры слышится чей-то крик — следующий матч у гриззли с нетс, и, видимо, любимчики Кэры опять побеждают. О’Брайен коротко косится в сторону двери, а потом снова смотрит на Рида. Ни один из них не торопится заходить в квартиру, хотя на руке у Рида до сих пор многозначительно висит пакет, а Манфред, наверное, всё ждёт свое пиво. — Я же с Вестсайда, мистер Рид, — говорит О’Брайен, и к насмешке в голосе прибавляется что-то, что Рид не может идентифицировать. Может быть, просто слишком пьян. — Мы не играем в игры, — он растягивает гласные на среднезападный манер, — которые не можем выиграть. Многозначительность сидит на многозначительности и многозначительностью погоняет. Рид чувствует ускользающий подтекст — и это его тоже бесит. — Звучит высокопарно как речи твоей мамаши, — он фыркает. — Растекаешься словоблудием, потому что не хочешь идти обратно? — Проницательны, как и обычно, — О’Брайен улыбается коротко и неприятно. Глаза у него тоже смотрят так: неприятно. Неотрывно и жестко, как сверло. От этого взгляда Рид чувствует себя так, будто на горло ему ложится холодная рука. — Но, может, мне просто нравится тут стоять. Рид тоже выгибает брови — правда, обе. — Может, я устал терпеть дружескую болтовню, — продолжает О’Брайен. — И мне просто хочется от души кому-нибудь похамить. — Похами своим ремонтникам, — советует ему Рид, но с места не двигается. Рука на горле не даёт… А может, его и самого тут, в тишине, всё устраивает. Со “злым двойником” Коннора проще, чем с тем, другим. — С ремонтниками не так весело. Они не могут дать сдачи. То, что О’Брайен оказывается по мужикам, ничего не меняет — но одновременно неуловимо меняет всё. Теперь Рид слышит его интонации по-другому, а холодная ладонь на горле, вместо того, чтобы сжимать, почему-то скользит назад, к позвонкам. Там начинают растекаться мурашки. Рид сглатывает: — Предпочитаешь иметь дело с теми, кто может дать тебе в зубы? — Предпочитаю тех, кто хотя бы попытается. Ну, это уже слишком. Рид не знает, что там в голове у О’Брайена, и нравится ли ему играть в такие игры (в которых чё он там, ах да, не проигрывает), но Рид предпочитает говорить прямо, а не размазывать двойной смысл таким жирным слоем, чтоб в нём потом барахтаться. Так что: — Ты чё, — наконец в лоб выдаёт он, — подкатываешь ко мне, что ли? О’Брайен не удивляется и не дергается. На самом деле паршивец даже оскорбленную невинность не изображает — слишком уверен в себе для того, чтобы пойти на попятную. Нет, вместо этого он спокойно соглашается: — Зависит от того, — говорит, облизывая губы, — насколько проницательным оказался я. Рид мог бы послать его сразу. Рид мог бы уйти в закрытку — “понятия, блять, не имею о чём ты”. Рид мог бы ни в чём не признаваться. Он знает, что не похож на гея, и хрен чё там О’Брайен докажет. А ещё Рид знает: он пропустил свою “виновную” секунду. По глазам пидора этого видит. — Ладно, Дора-следопыт, — говорит он внезапно осипшим голосом. — И чего ты хочешь? Разнообразия? Приключений под градусом? Скрасить вечерок? Трахнуться тут за стенкой? Он говорит, а в пьяной голове бьются назойливые картинки. Они бы могли. Да, действительно, трахнуться тут за стенкой. О’Брайен хорошо сложен, и костюмы эти его хреновы это только подчеркивают: плечи, обтянутые рубашкой, красивые руки, крепкие длинные ноги. И там, под одеждой, тоже всё должно быть по красоте — такие бегают по утрам, ходят в зал два раза в неделю, по четвергам плавают в бассейне, а в субботу выбирают новую позу для йоги. Ебаные мажоры. Взгляд Рида сам по себе съезжает с его лица вдоль линии пуговиц, останавливаясь на ремне. Это пьяные мысли. Пьяные и осознанные. Если бы они познакомились какой-нибудь горячей ночкой в баре в даунтауне, где за рваным освещением не было бы видно, какой О’Брайен гандон — Рид бы с ним переспал. — Это было бы не “трахнуться”, — говорит О’Брайен, и расстояние между ними кажется слишком по-идиотски вежливым для таких разговоров. По классике они должны уже дышать друг другу в лица, а не стоять по разные стороны коридора. И тем не менее. — Вы меня из себя выводите, если честно. Так что это было бы “я бы вас отодрал”, — и со светской улыбкой добавляет: — “Тут, за стенкой”. Резкое “отодрал” разносится по телу вместе с адреналином. — Вот же наглый сукин сын, — почти выдыхает Рид. И потом серьёзно спрашивает: — Ты бухой? — Немного пьян, — О’Брайен пожимает плечами, — но не настолько, чтобы с утра пожалеть о своём решении… Если, конечно, с сексом у вас не так всё плохо, как с айкью. — В его голос пробираются нотки провокации. Он это специально, Рид чует. — Небритые злые копы — это слегка примитивно для меня, — О’Брайен расслабленно ведёт головой, — но я люблю рисковать. — Небритые злые копы обычно сами предпочитают отдирать за стенкой, — рычит Рид, — не нарывайся. — Я бы с удовольствием посмотрел, — с удовлетворением от его злости тянет мудак, — как вы бы смогли перекинуть меня через плечо. Сколько в вас, сто семьдесят есть? — Через колено, — говорит Рид злобно. — И отодрал бы ремнём по жопе. Тебе, блять, явно не хватило в детстве. — Меня не били, — отвечает тот изменившимся голосом. Что, маленькие фетиши? Любишь добавить немного порки? — Вас, видимо, тоже. Язык у вас, — хрипло говорит, — слишком без костей. У Рида встают волоски на затылке — правда, с ремнем он представляет не себя. Про небритых злых копов было преувеличение; ему всегда больше нравилось быть снизу. Он и без того был сильным — и в сексе иногда кайфово было почувствовать, что кто-то может быть сильнее тебя. Он смотрит на О’Брайена, с этим его ростом, с этими плечами и широкой грудью под рубашкой. С лицом Коннора. Представляет его вес на себе — мужик определенно тяжелый, но на кровати эта тяжесть была бы именно тем, что ему нужно. Представляет, как тот наваливается, придавливая его собой, разводит его ноги — мощный, высокий, с крепкой хваткой, которую Рид уже может чувствовать у себя на бедрах. Пьяное воображение заставляет член в трусах ощутимо напрячься. Твою мать. Четыре метра коридора между ними горят так, что под ногами трещит пол. Или это сосуды лопаются в голове — Рид никак не может понять, что его больше: выбешивает этот обмудок или возбуждает. Со злостью Рид умеет справляться только двумя способами: или мордобоем, или сексом. И в глазах О’Брайена нет никакого желания драться.