Философы, бирдекели и капелька страстей

      Если Рудбою сейчас полоснуть по вене, то из нее с задорным шипением хлынет редбулл, а не всякие там тромбоциты с лейкоцитами. Ваня искренне думает, что глупо пережить адскую неделю и почти пережить адские сутки, чтобы потом сдохнуть от передоза энергетиков и какого-нибудь инфаркта, но держит свои мысли при себе. Собственно, только этим он и занимается последние дни: старается не пиздануть ничего лишнего и волнуется за Рудбоя. Тот мало чем уже напоминает себя самого, нарочито небрежного, красивого и самоуверенного. Сейчас это просто уставший мужик, выглядящий на каждый свой прожитый год и чуточку больше, не с любовно выращенной, а с просто отросшей, щетиной и глубокими мешками под глазами. И с таким шлейфом от курева, что у Светло даже на расстоянии пары метров от него в горле першит. Ваня смотрит на то, как очередная серебристо-синяя банка сминается в длинных пальцах, как она прицельно летит в урну под стойкой, и не может сдержать раздраженный вздох.       Им остается продержаться какие-то жалкие пару часов, но силы и терпение уже просто на нуле. Светло даже не может вспомнить, кто играл вот только что, до перерыва, не то что тех, кто выступал в самом начале, не говоря о полном сет-листе. Славку помнит, но было бы странно не. И Шляпников, которые раздухарились и все никак не могли заткнуться и уступить место следующим гостям. Но про них думать сейчас нельзя, потому что картинка, как разошедшийся Музыченко во время прямого эфира засосал своего аккордеониста, вкусно, со знанием дела, и без того до сих пор стоит у Вани перед глазами. Когда это случилось, Светло охуел настолько, что даже слова из себя выдавить не смог, пялился в монитор, через который наблюдал за выступлением из бара, и чувствовал, как горят щеки, уши и даже корни волос. Возможно, у них так принято. Возможно, это просто часть перфоманса. Возможно, они упоротые настолько, что подобные штуки уже никого не удивляют. А возможно… Где-то в глубине души Ване любопытно, что там между ними на самом деле происходит, кто с кем спит, а кто нет, и как к этому всему относятся жены, но интерес очень легко теряется в ворохе других эмоций. Хотя – да, представлять этот долбанный поцелуй в их с Рудбоем исполнении забавно. Он, конечно, сомневается, что они тоже однажды вот так возьмут и нахуй пошлют все условности и приличия, а потом пойдут себе дальше по своим делам, словно ничего страшного не случилось. Но от мыслей об этом поцелуе все равно щекотно в животе. – Все, я двигаю. – Голос Рудбоя, надтреснутый и уставший, выдергивает Светло из мыслей. Хочется сказать что-то ободряющее, важное, но идеи закончились часов пятнадцать назад. Так что Ваня просто молча кивает и смотрит, как за Рудбоем закрывается дверь.       Блядь. Неужели оно того стоит, а? Вот этот небритый заебаный мужик, студия эта проклятущая, ебучий музыкальный автомат, который даже не настоящий, а просто бутафория? Оно стоит всей Ваниной нервотрепки, переживаний, недосыпа и недотраха? Как вообще случилось, что он, Ванечка Светло, самое ленивое и себялюбивое создание по эту сторону галактики, вписался в авантюру, которая ему лично даже никаких ништяков не принесет? Он торчит в этом блядском баре днями и ночами, терпит людей, многие из которых ему не нравятся, и скучает. Он даже пользы никакой не приносит! Так, отвлекает Рудбоя иногда на пару минут, заставляет улыбнуться кривоватой, не слишком искренней улыбкой, – вот и весь толк от его пребывания.       Если Ваня прямо сейчас встанет и уйдет, ничего не изменится. Ничего. Трансляция не ляжет, инструменты не расстроятся, донаты, которые летят непрерывным потоком с самого начала марафона, не закончатся. Впереди хедлайнеры: какие-то рокеры-альтернативщики, название которых Светло все не запомнит, и Оксимирон, конечно же. Так что счетчик зрителей неминуемо ползет вверх, а полоска донатов и так уже давно достигла ста процентов, еще на самых первых часах, но никто не ставит новую цель. Потому что именно сейчас, когда марафон пусть со сбоями, но случился, на деньги похуй совершенно. Всем. И Ване тоже. Но не потому что у него мурашки от масштабов происходящего или от саундтрека из “Реквиема по мечте” в исполнении Эдуарда из перехода, нет. Ване похуй, потому что он заебался.       За эти мысли о том, что он не может оценить происходящее, Светло капельку стыдно. Самую капельку, но и этого достаточно для дискомфорта. А ведь быть не в своей тарелке, перебарывать себя и заставлять делать, что не нравится, и вот эта вся прочая муть – это совсем не Ванино. Ему бы сейчас порубиться дома в игрушку или позалипать на ютубчике, да не в лайвы каких-нибудь словакских фолк-дарований, а в тупые обзоры китайской жрачки толстощеким пацаном из Саратова.       После цифр обратного отсчета на экране появляется Рудбой. Он в небольшом окошке в левом нижнем углу толкает очередную приветственную речь, пока музыканты последний раз проверяют инструменты, а солист машет ладонью в камеру. И Светло жалеет, что нельзя их поменять местами: Рудбоя вывести на большее окно, а группу на маленькое. Хотя можно, наверное, чего нет. Но вряд ли кто-то согласится. Первые звуки ударных бьют прямо по нервам, а подключившиеся гитары становятся последней каплей. Ваня зажмуривается и еле перебарывает желание закрыть уши руками. Наверное, и вокал, чуть истеричный и надрывный, хорош, и текст, откровенный и немного наивный, тоже. Только время неподходящее, место неподходящее. Светло неподходящий. Он не подходит сюда. Сейчас так точно.       Где-то на периферии сознания бьется мысль, что бросать Рудбоя на самом финише нельзя, но громкая, слишком громкая музыка не дает сосредоточиться. И Ваня встает со стула, проверяет телефон и деньги по карманам. Окидывает взглядом бар напоследок, потому что совершенно не уверен, что путь назад будет. И вдруг натыкается на Коляса. Тот смотрит в монитор, восторженно и неотрывно, подпрыгивает, танцует, головой трясет. Улыбается. Без вечной преувеличенно строгой мины он, оказывается, симпатичный, красивый почти. И молоденький. Наверное, прилично так младше, лет на пять-семь минимум. Колясу классно. Он тоже заебанный, это заметно и по чуть осунувшемуся лицу, и по слегка заторможенным движениям. На голове у него какое-то гнездо, а майка прилично уже мятая. Но ему охуенно, это видно.       А Светло так и стоит посреди бара, пытаясь найти хоть какую-то причину быть здесь, а не бежать сломя голову. И не может.       Игнорируя басы и совсем уж резкую, почти неприятную ноту солиста, Ваня заставляет себя представить, что все, завтра его здесь уже не будет. Коляс, конечно, показательно выдохнет с облегчением, выскажется в пустоту, что “он так и знал, что нельзя на таких полагаться”, но в глубине души расстроится. И начнет за Рудбоем чуть ли не следить, будет пытаться предугадать малейшее желание и хоть как-то поднять тому настроение. Но на самом-то деле, никакой катастрофы не случится.       То, что студию они все же отстояли, Светло не сомневается ни секунды. И это как-то крайне нечестно и несправедливо, что все, привет, финишная прямая, привет, а Ваня вдруг рассыпается на куски и не может заставить себя радоваться. Не может бездумно трясти головой, пританцовывать и улыбаться. Он просто хочет тишины и Рудбоя. Рудбоя, которого не надо делить с сотнями, а, может, и тысячами зрителей, бесконечными талантливыми и неоцененными артистами, с друзьями друзей друзей и просто знакомых. Блядь. Это ведь не закончится сегодня. Не закончится завтра или через неделю. Выдохнуть немного – и вперед к новым великим свершениям. Надо будет браться за ремонт, потому что в студии все еще серые бетонные полы, нет туалета, а одно из окон, случайно разбитое при подготовке к марафону, заколочено фанеркой. И все это будет отбирать у Вани Рудбоя, которого он так и не попробовал толком. Даже потом, после ремонта, будет. Стримами, новыми грандиозными задумками, проектами. Музыкой. Вдруг так случится, что Светло и не достанется ничего? А он ведь не сможет… вот так. Так, как сегодня, вчера и всю неделю. Без внимания, без обожания. Не умеет просто.       Голос Рудбоя ввинчивается, продирается сквозь все невеселые Ванины мысли. Отрезвляет. Музыканты терпеливо топчутся на месте и улыбаются. А Светло как-то враз успокаивается и забывает, что только что готов был ломануться отсюда на край света. – Так, ребятки, минуту внимания. Хочу сказать еще раз спасибо всем причастным. И тем, кто выступил, конечно. И тем, кто за камерой и кого не видно. Коляс у нас где-то рядом, Миша, Дима, всем спасибо огромное просто. И Ваньке – отдельное. Сам все знаешь. Не без накладок, но мы справляемся. Дальше – больше. Я сейчас отключусь, а парни тут вам доиграют…       И Ваня действительно знает. Знает, что он совсем-совсем идиот. Он стоит, вслушивается в мурчание Рудбоя – по-другому не назвать, мурчание оно и есть – всматривается через экран в его уставшую, но довольную такую, сытую улыбку. И понимает, наконец-то. Вопросов не остается.       Конечно, оно того стоит. Всего, и нервотрепки, и каждой потраченной впустую секунды этой недели, месяца, года, всей прошедшей жизни стоит. Это же его человек, весь-весь, от кончиков слегка отросших волос до кончиков пальцев, спрятанных кроссами стоимостью в месячную аренду за хату. Да, пожалуй, у него не всегда будет на Светло находиться время, он не всегда будет готов терпеть его закидоны. Музыка всегда будет важней, бар, глобальные задумки и многое другое. Зато Рудбой поймет, если Ваня однажды захочет побыть один или залипнуть на пару недель в варкрафт, отрубив все средства связи. И философское нытье про несовершенство мира он на свой счет брать не станет, потому что нахуй мир, вот Рудбой - он-то сам вполне себе совершенен. И пусть Иммануил Иоганнович с того света не даст соврать: Светло собирается сделать все возможное, чтобы Рудбоя не проебать. Уж кто-кто, а Кант с его романтизмом и некоторой сентиментальностью понимать должен.       Там, по другую сторону монитора, Рудбоя больше не видно, группа теперь на весь экран. Музыка все еще раздражающе громкая и слишком надрывная, но Ваня все равно возвращается на свое место за стойкой и упрямо вслушивается в слова. Оказывается, ему пива налили, причем вот только что, судя по почти ледяному стакану и плотной красивой шапке пены. А Светло даже не знает, кому сейчас благодарно кивнуть. Бирдекель, конечно, не тот, не рудбоевский. Обычная чуть вытертая картонка с рекламой невкусного пива. Функции свои, правда, выполняет: конденсат собирается в крупные капли и стекает по стенкам стакана, но стойка остается сухой и чистой. А еще Ваня знает, что парочка правильных красивых бирдекелей теперь всегда есть где-то недалеко, под рукой. Почему-то это окончательно его успокаивает.       Светло впадает в какой-то транс. Больше не волнует ни музыка, ни собственные расшалившиеся мысли. Надо просто дождаться конца этого всего и отдохнуть. Он просто устал.       Ваня совсем не ожидает появления Рудбоя, но тот решительным шагом двигает прямо к нему. Музыканты в студии пока не играют, солист сам представляет следующую песню, и Светло почему-то начинает волноваться. Он отставляет пиво в сторону. И ждет. – Что-то не так? – Вопрос вырывается сам собой. Светло знает, что это полная хрень, но немного боится, вдруг Рудбой как-то узнал про неудавшийся Ванин побег и пришел с разборками. Напрочь мозги уже отказывают, да. – Не совсем. Просто подумал, что лучше тебе сам скажу.       У Рудбоя странное выражение лица. Вдохновленное, все еще уставшее, конечно, но светлое, почти счастливое. И неуверенное, капельку напуганное. Ваня и понятия не имел, что Рудбой умеет так много всего выражать лицом. Круто. – Так говори. Нет, может, конечно, еще час-другой помолчать. Но у тебя там люди в студии. И сл… – Я решил выступить с Мироном.       Светло сам не знает, почему отводит взгляд. Может, боится своих сегодняшних и так слишком ярких и нестабильных эмоций. Наверняка каждая, даже самая малейшая мигом отражается на лице. Уж кому-кому, а Рудбою не составит труда их прочитать. – Это ведь хорошо? – Блин. Не спрашивать надо, а радостно махать помпонами. Хвалить, поддерживать, вселять уверенность. Извините, на такое Ваня не подписывался. – Хорошо ведь.       Только сейчас Светло замечает в руках у Рудбоя какую-то неведомую хрень, черный пластик или кожа, провода, клыки. Маска.       Почему-то первая мысль не о себе. Не о том, что они наверняка разбегутся, если Рудбой снова будет бэчить у Мирона, нет. Она о баре и студии. Ване хочется спросить, нахуя все это было затевать, мучиться, страдать, и преодолевать, блядь, если все пришло к тому, с чего все начиналось. Нельзя катать тур по несколько месяцев, писать альбомы, и одновременно с этим контролировать бар и нон-стопом искать талантливых ребят в питерских переходах для лайвов в студии. Нельзя.       Пальцы Рудбоя, безбожно пропахшие табаком, поддевают Ванин подбородок, мягко, но настойчиво давят. И Светло слушается. Он поднимает на Рудбоя глаза, стараясь спрятать разочарование поглубже. – Больше Бена почитаю, Макс ее не вытягивал никогда. И куплет его полная херня, не сравнить с моим. Как думаешь, в начале лучше или в самом конце? – В душе не ебу. Извини. – Ваня извиняется не за отсутствие идей, нет. Извиняется за то, как хуево он все еще знает Рудбоя, за то, как мало в него верит, как натягивает на него опыт других людей и свой собственный, делает поспешные выводы и истерит, толком не разобравшись. Хочется верить, что во всем виноват марафон и отсутствие нормально сна. – Извини. – Это ты извини. – Рудбой уже не держит Светло за подбородок, а гладит по щеке, потом быстро, почти невесомо проводит подушечкой большого пальца, чуть шершавой, грубоватой, по нижней губе. И смотрит ласково-ласково, так, словно музыкастудиоксимиромаски – все это на втором плане, а он, Ваня, на первом. – Чуть-чуть осталось. – Знаю. – Будешь смотреть? – Рудбой поднимает маску на уровень Ваниных глаз. – Как ты закроешь свой гештальт? Конечно, буду. Голосую за то, чтобы ты был в начале, а я мог бы не лицезреть выступление сиятельного Оксимирона целиком.       Рудбой закатывает глаза, но смеется искренне и громко. А у Светло от его смеха теплая щекотная волна по всему телу. Наверное, именно так ощущается энергетик вместо крови по венам.       Не полезть с поцелуем сейчас сложно. Но марафон еще не закончен, Коляс все еще тут, рядом, да и помимо него еще толпа народа в баре, и так уже нанежничались прилюдно. Так что Ваня просто улыбается с облегчением и наконец-то искренней радостью. Ну надо же, Светло-то был уверен, что в присутствии Рудбоя он думает с трудом, а вот как оказалось: без него мозги соображают еще хуже. – Все. Мне надо идти. – Вали, давай. Хватит отлынивать.       Ваня специально не смотрит в сторону выхода. Делает вид, что вчитывается в рекламные блоки с салфетками, которые расставляют на столиках. Усталость никуда не делась, но сейчас Светло чувствует себя так, словно его внутренние батарейки подзарядили. Ему почти хорошо.       Когда уже почти удается проникнуться звучащей песней, он чувствует мягкое, но настойчивое прикосновение к локтю. А когда оглядывается, видит Рудбоя. – Вот. Решил, что она мне не нужна. Присмотришь? – Сначала Ваня не понимает. Пока Рудбой не вкладывает в его руку свою маску. Не свою, конечно, Охры. Она теплая, приятная на ощупь и весит просто до хрена. – Конечно, присмотрю. – На языке тысячи вопросов, а сердце почему-то пускается в радостный заполошный галоп. – Приберегу на черный день, а потом продам на каком-нибудь ибее и разбогатею. – Думал, ты найдешь ей другое применение. Ну, знаешь, ролевые, все дела. – Рудбой дрыгает бровями и кривляется, и за этими гримасами проглядывается целый океан неуверенности и сомнений. Поэтому Ваня отрезает все пути: засовывает маску себе под толстовку. И, конечно же, подыгрывает. – Никто не мешает мне ее продать после других применений. – Он легонько толкает Рудбоя, заставляя развернуться к выходу. – Удачи. Жду не дождусь твоего выступления.       И эти последние слова – они совершенно искренние. И Рудбой знает, слышит, верит. Кивает, быстро-быстро сжимает Ванину ладонь и уходит. А Светло судорожно выдыхает. И достает маску из-под одежды, потом долго еще всматривается в пустые черные глазницы. Пока в студии не врубается легкая музычка, говорящая о начале перерыва. Последнего перерыва этого сумасшедшего марафона. – …и такая. А я чего скажу? Сам нихуя… Вань, ты слушаешь? – А. Да. Извини. – Светло заставляет себя посмотреть на Букера, который вообще неизвестно когда и как объявился в баре, и улыбнуться. – Давай потом. – Потом, так потом. – Федя этим и хорош. Тут же переключается на кого-то другого, и, кажется, даже историю свою начинает втюхивать с того места, на котором только что прервался. Милый, милый Федя.       Сейчас вообще все милые. Может, это в Светло алкоголь говорит, может, облегчение, что все, продержались, выстояли, еще и без каких-то глобальных аварий и сбоев. И пусть бар в эту самую минуту ничем не напоминает уютный мирок для своих, скорей афтерпати в закулисье какого-нибудь феста, но Ване все равно хорошо. Да, большую часть людей он не знает совсем, некоторых увидел сегодня впервые и вряд ли лично с ними еще хоть раз пересечется, но это мелочи. А если Светло немного и злится сейчас, что внимание Рудбоя на них сосредоточенно, то самую-самую малость. Тем более все эти люди подходят на минутку, благодарят, обнимают, чокаются стаканами или стопками, а потом идут себе дальше. Это не они, а всякие мироны утаскивают Рудбоя к себе за стол и что-то говорятговорятговорят ему на ухо, похлопывают по плечу, обнимают.       Самое бесячее, что Ваня не может не признать: вместе, в тандеме, Оксимирон и его самый первый, самый правильный бэк, творят магию. Рудбой, без маски, в своей привычной темной толстовке и без каких-либо спецэффектов, разъебал. Не делал ничего особенного, рвано двигался на заднем плане, будто танцевал, вторил словам, подхватывал, но упорно перетягивал внимание на себя, завораживал. А на его сольных строчках и вовсе казалось, что в следующую секунду – все, конец Рудбою, сейчас не останется никого, кроме Охры, который так и лез на волю, чтобы сожрать каждого, посягнувшего на его существование. Ваня, пожалуй, вообще не дышал эти десятки секунд. Он подыхал от восторга и азарта. Он пялился, забывая моргать. Он боялся, что Охра Рудбоя больше никогда не отпустит, заберет обратно в мир популярности и фанатов, а ему, Светло, только и останется, что ролики на ютубе и сторис с концертов в инстаграме палить.       Ваню не отпускало весь остаток песни, пока Оксимирон что-то там дочитывал, агрессивно вышагивая перед камерами. И только под затихающее аутро Рудбой, не Охра уже, а именно Рудбой, знакомый и родной, вернулся. Чуть смущенно, но невероятно счастливо улыбнулся, почесал нос рукой со все еще зажатым микрофоном и снова стал самим собой.       Ване хочется думать, что его влюбленность тут ни при чем. Что он думает не о себе, а о благополучии Рудбоя, который вырос из всего этого рэпчика про инаковость, достижения и бунт неизвестно против чего. А еще Светло, конечно, ревнует. Особенно сейчас, когда выступление и марафон позади, когда нет необходимости в тесном контакте, а Мирон все равно не хочет Рудбоя от себя отпускать. Но при этом Ваня искренне верит, что идея про свободу музыки и таланты, которые не исчисляются ничем, особенно подписчиками в инсте и солдаутами на концертах, намного взрослей и масштабней любых Олимпийских. И в то, что Рудбой любит творчество как таковое, а не как способ заработка, верит тоже.       Он даже радуется немного, что ссора, которая вполне очевидно тяготила обоих, сама собой сошла на нет. Что Рудбой с Мироном искренне обнялись потом, в самом конце. Не потому, что это было нужно кому-то по ту сторону камер, фанатам или возможным спонсорам, нет. Потому что отпустили друг друга окончательно. Впрочем, Ваня не собирается в это лезть, узнавать подробности и уж тем более не собирается робко возрождающейся дружбе препятствовать. Даже если великий Оксимирон его капельку бесит. Самую капельку.       Светло вдруг понимает, что Рудбой действительно справился. Сделал невозможное, не только организовав марафон и наверняка отстояв студию, но и починил что-то внутри себя. Так что Ваня не будет больше ждать. Нахуй. Насиделся в уголке. Он стягивает толстовку, утирает ей чуть влажный от пота лоб. А потом опрокидывает в себя приготовленный кем-то заботливым шот, даже не чувствуя вкуса, задыхается на секунду от сильного градуса, но не закусывает: решительно двигает к столу, за которым сидит Оксимирон со своей компанией. – Не помешаю?       Он не смотрит на Мирона, Порчи, нынешнего бэка и всех прочих. Только на Рудбоя. А тот сразу вскидывает голову, ловит взгляд и отвечает какой-то понимающей улыбкой. И двигается немного, освобождая место рядом с собой. Светло сейчас свалил бы с большим удовольствием в укромное местечко, чтобы получить свое вознаграждение за то, что он всю эту неделю был, блядь, хорошим терпеливым мальчиком, но окей, готов потерпеть еще немного. Поэтому упрямо втискивается между Рудбоем и Москвиным. Стол не рассчитан на такое количество народа, сидеть, конечно же, тесно, но Ване это на руку. Есть объективная причина прижиматься близко-близко, так, что и сантиметра между ним и Рудбоем нет.       Сначала он даже слушает, по крайней мере, пытается. Это истории из прошлого, какие-то байки из туров, воспоминания про группиз, хуевых оргов и странные подарки от фанатов. Ваня, правда, быстро теряет нить повествования, потому что в голове уже нефигово шумит. Тем более он решает сосредоточиться на том, что действительно важно: на приставании к Рудбою.       Наверное, Светло сейчас немножечко жаль, что он не красивая молоденькая телочка, которой нормально фанатеть и хотеть внимания, но необходимость вести себя осторожно добавляет остроты, перца. Сначала он нарочито сильно ерзает, пихает Москвина локтем и громко просит прощения, привлекая к себе внимание всех за столом. Леха только пьяно смеется и кивает, но тут же теряет интерес, возвращается к разговору. И Ваня заранее перед ним мысленно извиняется.       Рудбой закидывает руку на спинку дивана, молчит и вопросительно смотрит на Светло с легкой улыбкой. Он вообще почти все время молчит, только пьет и иногда отзывается на чьи-то слова громким смехом. И это просто отлично.       Внутри все покалывает от адреналина и предвкушения, и когда Светло кладет ладонь Рудбою чуть выше колена, она слегка подрагивает. Тепло чужого тела чувствуется даже через плотную ткань джинсов. Рудбой немного дергается от первого касания, но руку и не пытается сбросить: наоборот, двигает ногу чуть в сторону, ближе к Ване. Честно говоря, Светло похуй, хорошо ли стол закрывает от чужих глаз или нет, видно ли будет что-то Мирону с Москвиным или нет. Правда похуй. Поэтому он сползает немного вниз, так, что затылок теперь лежит на руке Рудбоя, и сильнее сжимает пальцы. Сначала опускается ими до самого колена, потом ведет выше и соскальзывает на внутреннюю часть бедра. И снова вниз. И опять вверх. Грубый шов джинсов как дорожка для пальцев, Ване нравится вести прямо по ней, сворачивая только чтобы с силой провести по колену. До самого интересного он не доходит, конечно. Пока что.       Светло не смотрит на Рудбоя, но слышит его дыхание, чувствует его дрожь. И понимает, что в игре он сейчас не один. Со стороны, наверное, это выглядит нормально: просто сидеть тесно, рука на диване экономит несколько сантиметров, а почти объятия – результат бухла и напряженной недели, всем плевать на двусмысленности. Но на деле… На деле Рудбой осторожно, невесомо шевелит пальцами той руки, что на спинке дивана. Они как раз там, где у Вани заканчивается рукав футболки и начинается обнаженная кожа. Может, это просто воздух колышется. А, может, это след от шершавых подушечек – Светло прекрасно помнит, как ощущаются их прикосновения, – но кожа в этом месте теперь горит.       Ваня доводит ладонь почти до самого верха, он может дотронуться до шва джинс в промежности, стоит только мизинец немного вытянуть, и останавливается. Сжимает пальцы, расслабляет, снова сжимает. Повторяет опять. Чувствует, как мышцы под рукой каменеют. И вот сейчас совершенно отчетливо чувствует, как Рудбой проводит пальцами по его руке, щекотно сдвигая край рукава. Ох.       Светло буквально слышит, как собственная выдержка с грохотом летит в ебаную пустоту. Но скорее всего, это просто звук дыхания. Рудбой дышал вот точно так же, когда они в ту самую первую ночь остались у него дома. Когда он зажимал Ваню в крохотной неосвещенной прихожей. Когда они целовались на кухне под шум закипающего чайника. Когда потом, в постели, так и не раздевшись почему-то, двигались синхронно и сообща, словно все это давно уже отработано.       Все сидящие за столом вдруг начинают громко смеяться, кто-то стучит по столу от эмоций, а Светло понимает, что даже понятия не имеет, о чем речь идет. Ему все равно. Рудбою, кажется, тоже. Он смеется со всеми, но сам в это время на доли секунды проскальзывает пальцами совсем уж далеко под Ванину футболку, почти до самого плеча. Прикосновение совсем быстрое, мимолетное, но оно так бьет по нервным окончаниям, что у Светло в глазах темнеет. В животе становится горячо-горячо, сердце громко бухает, мешая расслышать хоть что-то, а кончики пальцев подрагивают, впиваясь в чужое, обтянутое плотным денимом бедро. Ваня разрешает себе представить, что они оба сейчас, и он, и Рудбой, забивают на всех и все, берут пример со “Шляпников” и начинают целоваться. Губы горят уже от одной только мысли, настолько хочется сейчас поцелуев. Любых, нежных и грубых, целомудренных и грязных. Главное – с Рудбоем. У него пиздатые, вкусные, хоть и напрочь пропахшие никотином, губы. Охуенные, самые лучшие на скромный Ванин вкус.       Фантазия мчит уже дальше, мешая соображать и нормально вдыхать воздух. Светло вдруг задумывается, смог бы он поместиться под столом. Не просто так, а чтобы руками по бедрам, до молнии, чтобы джинсы с Рудбоя сдернуть вниз. Опыта, конечно, уже не ноль, а так, ноль целых три десятых из ста, но Ваня быстро учится, правда. Может, ему пока далеко до мальчиков из Амстердама, но он готов над этим работать. Оказывается, вообразить сейчас себя на коленях, под столом, и похуй, что людей тьма, и с рудбоевским членом во рту – очень просто. Слишком просто, не должно так быть, наверное. Светло буквально чувствует солоноватый пряный вкус, чувствует ладонь Рудбоя на своем затылке, чувствует, как коленям твердо на полу. Блядьблядьблядь.       Ваня заставляет себя дышать, но выходит хуево. Он окончательно забивает на людей рядом, смотрит прямо на Рудбоя и сильно сжимает ладонь на его бедре, пытаясь привлечь к себе внимание. Не получается. Так что Светло идет на решительные меры. В паху у Рудбоя твердо, горячо. Он реагирует на Ванино прикосновение к самому ценному сразу – перехватывает его ладонь своей, прижимает еще сильней и еле-еле, почти незаметно толкается вперед. Светло, кажется, сейчас сдохнет от перевозбуждения.       Они смотрят друг на друга, не говоря ни слова, и у Рудбоя взгляд совсем дурной, темный. Он жадно втягивает носом воздух, как будто пытается его, Ванин, запах в себя впитать. Но людей, посторонних, ненужных сейчас, слишком много рядом, с их ароматами и словами, и дебильными историями. – Музыка. – Ваня собой немного гордится. Он хочет верить, что контроль сейчас у него, что соображает он получше некоторых. Да. – Музыка закончилась. – Музыка. – Рудбой соглашается, но Светло что-то подсказывает, что он со всем бы сейчас согласился. – Плейлист закончился, надо новый запустить. Я могу сходить.       За столом опять грохает смех. Мирон, перекрикивая всех, начинает рассказывать, насколько Рудбой помешан на музыке в баре и никому никогда не разрешит самостоятельно ее включать, словно хоть одна собака в радиусе тридцать километров этого не знает. Ване хочется встрять, рассказать, что ему, вообще-то, уже разрешал. Просто чтобы реакцию увидеть, правда, не с какими-то другими целями. Но это подождет. – Да.– Рудбой так и смотрит на Светло, коротко облизывает губы и вдруг провокационно улыбается. – Лучше я сам. Можешь не справиться. – Конечно, лучше. – Возбуждение не уходит, просто отступает немного, сворачивается горячим щекотным клубком внизу живота. Так думать становится легче, а желание подразнить выходит на первый план. – Я же твой включить хотел. Ну тот, с Мадонной и Кайли Миноуг.       Вот так понимать друг друга, на уровне музыки, мыслей и сомнительных намеков – охуенно. Ваня, наверное, ждал этого всю жизнь. Чтобы его воспринимали не как клоуна и ебаната с сомнительным чувством юмора, а чтобы читали с двух, трех фраз. А Рудбой… Рудбой знает, о чем сейчас речь. Он плавится окончательно, смотрит совсем уж безумным взглядом, а потом вскакивает, неловко задевая стол. – Спасибо пожалуйста. Пойдем, вместе выберем.       И Ваня, конечно, идет. Музыку, естественно, никто из них не ставит. Рудбой не выдерживает первым, немного не дойдя до стойки, хватает Светло за руку и тянет в сторону подсобки. Ваня послушно шагает за ним и как-то вяло думает, что вряд ли они уходят незаметно для всех присутствующих. Да и похуй. Теперь – похуй.       Они натыкаются на коробки с алкоголем, спотыкаются, ловят друг друга и общее, на двоих, сумасшествие. Светло сначала честно пытается нашарить ладонью выключатель, но Рудбой уже вот он, здесь, близко, рядом, и на темноту становится плевать. Как и на острый угол полки, который больно упирается в бедро, и на звон бутылок от каждого движения. Ведь наконец-то можно. Целовать настойчиво и жадно, не осторожничая и не пытаясь держать себя в руках. Лезть руками под одежду, чтобы кожей к коже. Рудбой тяжелый, неповоротливый, но горячий и наглый, он знает уже, как правильно Ваню трогать, как правильно сводить с ума, как швырять его за грань реальности, туда, где все, кроме них двоих, перестает иметь значение.       Тихий всхлип молнии, и тут же второй, сдавленный мат, оглушительно громкие выдохи и какое-то беспомощное “так хочу тебя”. Ноги совсем не держат, руки живут своей отдельной жизнью, цель которой как можно чаще и сильнее трогать Рудбоя. Светло вдруг чувствует себя совершенно, абсолютно трезвым. Чувствует все настолько четко и кристально ясно, что, пожалуй, сможет по секундам записать. Про вкус чужого пота с того местечка на шее, чуть левее кадыка. Про ладони, горячие и бесстыдные, между собственных бедер, а потом на заднице. Про взгляд, который не виден в темноте, но ощущается так отчетливо, словно это супермощный световой лазер. Про сердце, которому не хватает места не то что в груди, во всем теле.       Когда темноту разрезает яркий свет, Ваня даже не пытается ничего сделать. Рудбой просто рычит “дверь закрыл, быстро”, но забывает обо всем сразу же, возвращается губами, языком, выдохами. Светло как-то отстраненно отмечает, что Коляс выглядел охуевшим и успел сказать что-то про Семенова в восторге, но и эти мысли улетучиваются. Неважно это все. Сейчас неважно. Ведь Рудбой царапается щетиной, почти кусается и толкается бедрами. А Ваня, наверное, тоже что-то такое делает, но сам не понимает, что именно. Ну и ладно.       А потом Светло чувствует себя проводом с коротким замыканием: он красиво искрит, опасно и завораживающе, а потом – бам! – и напрочь выходит из строя. Рудбой говорит ему что-то в губы и часто-часто осыпает короткими поцелуями все лицо. Щеки, подбородок, лоб, брови даже зачем-то. На смех не хватает дыхания, да и вообще Ване кажется, что он никогда уже не вспомнит, как надо дышать, поэтому он просто улыбается. Рудбой наверняка почувствует эту самую улыбку, потому что так и продолжает лизаться. Это почему-то смущает. Не дрочка в подсобке, когда за стеной десятки людей, не общая сперма на животах, не Коляс, заставший их в недвусмысленном положении. А вот эта нежность, неприкрытая и совершенно обезоруживающая. И невыносимая, выматывающая настолько, что Ваня не может ее больше молча принимать. – Вот и твой стремный плейлист для ебли сгодился на что-то. – Эй. – Рудбой не унимается. В перерывах между словами так и клюется своими поцелуями. – Он не стремный. Он охуенный. – Да. Если тебе шестьдесят. – Ты нихуя не понимаешь в музыке. Смирись. – Зато я понимаю, что трахаться под Мэрайю Кэри – это пиздец.       На самом-то деле Светло глубоко похеру и спорит он на автомате, просто чтобы скрыть собственное, так внезапно вспыхнувшее смущение. Да и несколько песен из этого плейлиста очень даже ничего, хотя говорить Рудбою он об этом, конечно, не станет. Пусть вон голову ломает, старается и новый для секса с Ваней собирает.       Они как-то быстро забывают, о чем спорили, снова целуются, но уже мягко, без горячки. Так и не отрываясь от губ друг друга, одеваются на ощупь, периодически сталкиваясь руками. И тут до Светло доходит. – Ваня. Ваня. – Он отрывается от Рудбоя, чуть не подпрыгивает на месте от эмоций. – Ты понял, что Коляс сказал? Ты понял? – Коляс. – Глаза к темноте уже немного привыкли, и Светло может различить, как Рудбой зажмуривается. – Коляс заходил и нас видел. Блядь. Неловко вышло. – Ничего, ему пора уже узнать про пестики и пестики. Но я не об этом! – Эмоции захлестывают, Ваня говорит быстро, сбивчиво. – Семенов в восторге. Коляс сказал, что Семенов в восторге. Ты слышишь? – Что? – Студия. У тебя все получилось.       Рудбой как-то судорожно выдыхает, потом хватает Светло за руку, слишком сильно, почти больно. Но Ваня не вырывается. Он чувствует дрожь, просто пережидает эти мгновения слабости, которые ему сейчас доверяют. Не говорит ничего, да и не знает, если честно, что сказать. Одно дело устраивать цирк, чтобы отвлечь от проблем и развеселить. Другое – мешать осознавать личную, важную победу. – Конечно, у меня получилось. – Рудбой заговаривает через минуту, а может, через час. И голос у него растерянный немного, нарочито веселый, но больше всего в нем усталости. – Я и не сомневался даже.       Ну да. Так все и было. Именно. Закатить бы сейчас глаза, отвесить пару колких фразочек, но Светло разрешает себе последний разочек согласиться с Рудбоем, подыграть ему. Забыть эту ебаную неделю, которая, наверное, Ване в кошмарах будет сниться. Успеет он еще отыграться, вся жизнь впереди. Теперь-то он в этом уверен, даже если Рудбой еще не в курсе. А Светло еще предстоит стребовать компенсацию за все-все лишения и гонения последних дней, а их было много. Очень. Но все это потом.       Так что Ваня просто кивает, хотя в подсобке все еще темно. Но Рудбой наверняка видит. И мысли, наверное, Ванины заодно читает. Потому что сгребает Светло в охапку, прижимает к себе так близко-близко. Шепчет что-то, а потом опять делает эту штуку с мелкими короткими поцелуями. Блин. – Я сегодня чуть не сбежал. – Ваня понятия не имеет, зачем это говорит, слова сами вырываются. – Не сбежал же. – Но хотел. Очень. – Ну, значит, я бы еще разок взял вкусного пива и приперся к тебе домой.       Из зала вдруг раздаются крики, шум и даже вроде бы хлопки. Видимо, Коляс потерял надежду их дождаться и лично все рассказал. Не то чтобы Ваня был против: он и так отлично время проводит. – Так, блядь. – Рудбой, похоже, не согласен. Он последний раз целует Светло, куда-то между губой и носом, и отстраняется. – Эти придурки сейчас полезут ставить музыку. Какую-нибудь банальщину, вроде The winner takes it all или We are the champions. Надо отсюда выбираться. – Только не говори, что у тебя есть специальный плейлист для такого случая. – Конечно же, нет.       Конечно же, есть. Светло мог бы догадаться. Но он все равно не может сдержаться: громко ржет. Как же так, дружище Фихте, почему ты не предупредил, что Ваня доживет до своих лет, и втрескается в чудика, напрочь помешанного на музыке, а? – Ну что, идем? – Иди. Дай мне пару минут отдышаться.       Рудбой сомневается несколько секунд, но все же двигает к выходу. Он оставляет дверь открытой, так что лампы из зала теперь неплохо освещает все помещение. Ваня пытается успокоиться. Он долго рассматривает себя, пытаясь обнаружить следы бурных минут с Рудбоем, но кроме крошечного, почти незаметного белесого пятна на джинсах ничего не находит. Вот и чудно. В баре громко звенят стаканы, врубается музыка, и Светло не может сдержать стон: конечно же, Queen. Правда песня смолкает почти сразу же, а через несколько секунд начинает играть другая. Наверняка, что-то из тайных запасов Рудбоя для таких особых событий, как сегодня.       Почти на самом выходе Ваня задевает небольшую коробку, она переворачивается, а по полу рассыпается веер бирдекелей. Обычных картонных туборгов, ничего особенного. Светло присаживается на корточки, берет один из них в руки, долго вертит и рассматривает. Потом заглядывает на ту полку, с которой упала коробка, находит там еще одну. Она меньше по размеру, но тяжелей. Ваня почему-то знает, что в ней найдет. Так что совершенно не удивляется, нащупав там лимитку рудбоевских бирдекелей. Плотный гладкий пластик держать в руках намного приятней, чем шершавую картонку, о дизайне и речи не идет. И Ваня отбрасывает на пол тот, зеленый и неприглядный – ну не собирать же рассыпанное, действительно, – а черный убирает обратно в коробку.       Он тихо смеется себе под нос. Потому что Рудбой – это как лимитный бирдекель из ограниченной серии. Красивый, стильный, необычный. Вкусная деталь, без которой вполне можно обойтись, но без которой так и будет острое чувство нехватки чего-то важного. Можно ведь взять и другой – тот самый, дешевый картонный, с неаккуратными краями и навязчивой рекламой пива – но лучше уж тогда совсем без него.       Возможно, однажды Ваня напишет об этом статью, книгу или философский трактат про необходимое и не очень. Но не сейчас. Сейчас же он пойдет праздновать победу, радоваться вместе со всеми и доказывать некоторым, что не только Рудбою можно ставить в его баре музыку. Все, подвиньтесь, господа. Потому что с некоторых пор Ванечка Светло любит не только себя и философию.