Спустя два года
— Семпай, напомните, почему мы это делаем? Ночью на окраинах Конохи темно, а уйти от любопытных глаз наблюдателей несложно, если ты — шиноби. — Секрет. И ты тоже должна будешь молчать. Отполированный камень на горе Хокаге скрадывал быстрые шаги двух незнакомцев, главное — аккуратно идти с помощью чакры по отвесной стене. Если их застукают, то не смогут опознать вовсе, часть лица скрывает чёрная маска, одежда — гражданская, на голове — капюшоны. — И частенько вы этим занимаетесь? — длинные ресницы соприкасаются с нахмуренными бровями. — Что ты имеешь в виду? — Ходите по головам Хокаге. Мужчина лишь пожимает плечами. — Дак может это и не Наруто вовсе разрисовывал их лица? — Меньше вопросов. Девушка то ли пфыкает, то ли ухмыляется. — С каждым разом узнаю о вас всё больше и больше…За день до этого
—… они заказали около двух сотен цветов к Фестивалю! — девичий щебет вместе с паром разливался по безлюдной купальне. — Вчера весь вечер разгружали… Дак у меня теперь ладони в мозолях, — светловолосая девушка ткнула под нос рядом сидящей куноичи свои ладони, мол, посмотри, как жизнь несправедлива. — Шершавые… «Ладони у неё шершавые. Ииоши-саме вчера ногу пришлось ампутировать. Я думаю, он лучше согласился бы пожить с шершавыми ладонями», — облокотившись на керамическую плитку, Хинако вытянула руки вдоль бортика. Разнеженная горячей водой и ароматом имбирного масла, Хинако пребывала в лёгкой полудрёме. Она дышала глубоко и ровно, смежив веки, погружённая в воду по самую шею. Завтра ей исполняется шестнадцать. А кости болят так, что с ума сойти можно. Час или два куноичи провели в приятной болтовне, как это называла сама Хинако. Иными словами, Яманака засыпала подруг многочисленными рассказами об отцовской лавке и о грядущем Фестивале Тысячи Свечей, в промежутками между которыми Харуно подкалывала любимую «Ино-бута», а Хьюга деликатно помалкивала — вставить свои пять копеек в рассказ разгорячённой Ино было более, чем невозможно. Сама же О’Хара мало-помалу выпадала из необременительной беседы: она пересчитала все плитки на потолке — они были разного цвета, бледно-зелёного и белого, всего восемьдесят четыре; перепела знакомую песню на другой лад и теперь бесцеремонно разглядывала чужую грудь, наивно не скрывая своего любопытства: она то прищуривалась, то оценивающе клонила голову набок, то переходила взглядом от одного объекта исследования к другому. —… поэтому я думала, что мы пойдём вместе. Хинако? Сакура изменилась за последние годы, уже мало напоминая ту слабовольную девочку, что всхлипывала каждый раз, как речь заходила о «Саске-куне», да и приставка -кун пропала из его имени, выцвела, смылась. Обучаясь у Цунаде-самы, она понабралась сил и опыта: кого только не заносило в госпиталь, а помочь надо каждому — выстоять, выдержать; утереть слёзы и пойти на операцию. Сакура стала говорить увереннее, смотреть — прямо. Ино — лгунья. У нее глаза обманывают. Кажутся светлыми, прозрачными, как летнее небо, а на деле — тёмные, словно глубокие озера. Её улыбка фальшива. Хинако знает толк в таких улыбках и потому сразу понимает — обманывает. Остальные верят ей. Все, даже Сакура, хотя эта-то должна бы знать. Хинако чувствует Ино: за всем этим напускным (девчачьим самолюбованием, острыми шутками, воодушевлённой болтовнёй) таится доброта и глубокие мысли, она скорее отрежет свои волосы и сотрёт идеальные ладони наждачкой, чем даст тебе пропасть. Хината и клан Хьюга… Пожалуй, несоизмеримые противоположности. Она создана для семейного счастья и материнства, он — для войны и убийств. Хинако всегда казалось, что Хината родилась не в той семье, не в том веке и не под тем знаком зодиака. Тихая, скромная и уступчивая. Хинако с трудом разглядывала в ней туманную женскую силу, которая скрывалась в её душе. — Хинако?! О’Хара опомнилась и подняла глаза. Ино, изогнув тонкие брови, по-видимому ожидала ответа на какой-то вопрос. Хинако перевела взгляд на Хинату: та стыдливо прикрывала грудь руками. Казалось, от покрасневших щёк Хьюги в купальне прибавилось пара. О’Хара смекнула: замечталась. — Прости, — девушка виновато улыбнулась темноволосой куноичи и снова перевела взгляд на блондинку. — Что ты сказала? — Я думала, мы пойдём на Фестиваль вместе. Ты же с нами? Скорее вопрос этот был ритоичечким, посему как Яманака принялась пощёлкивать длинными ногтями. — Нет, — отрезала Хинако, не убирая улыбки с лица. Она отлично знала, что последует дальше, посколько ясно-голубые, как у младенца, глаза Ино недобро сверкнули. Сейчас рванёт. — Как это нет? — белокурая даже привстала на локтях и подалась вперёд, будто её шея в мгновение вытянется, и она сожрёт О’Хара целиком вместе с потрохами и бассейновой плиткой. — Не хочется, — Хинако пожала плечами. — У тебя завтра День Рождения, и… — Спасибо, я в курсе, — Хинако дёрнула ногой, намеренно подняв облако брызг, полетевших в Яманака. Девушка цыкнула и утёрла лицо. —… и ты будешь отсиживать задницу дома? — Сакура шикнула на подругу, но Ино припустилась ещё больше. — Совсем рехнулась? Самый важный день в году просидеть в четырёх стенах, — Харуно шикнула ещё раз: не перебарщивай. — Ку-у-уча дел. Куча! — Хинако махнул рукой и подмигнула Сакуре, мол, без обид, не бери в голову. — И тем более мне надо зайти к Цунаде-саме, — добавила она, вылезая из бассейна и накидывая на тело мокрое полотенце. На вопрос, зачем она каждую неделю ходит в госпиталь, Хинако показушно шмыгнула носом и по-актёрски заломила руки. Простуда. Очень холодно в последнее время. Она стянула с себя бадлон, обнажив торчащие лопатки, выступающие сквозь тонкую медово-золотистую кожу бугры кривого позвоночника. Пятая вздохнула (она каждый раз вздыхает, как только пациентка снимает одежду). Медик проводит по спине умелой рукой, останавливается на мазутном узоре: прощупывает, надавливает подушечками пальцев. У Пятой сильные руки, но делает она всё аккуратно. — Таблетки ешь? — Угум, — Хинако мычит от того, что спину тянет, как тугую пружину. Цунаде понимает без слов: массирует, мнёт, растягивает. Хинако чувствует каждую мышцу. Если бы не Пятая, она развалилась бы. Хинако ходит к Цунаде второй год. С тех самых пор, как они вернулись с миссии по поискам Саске. После битвы с Таюей из селения Звука, Хинако стало ощущать себя гораздо хуже, пришлось самой прийти в госпиталь, но там её уже ждали: Цунаде давно хотела видеть наследницу клана О’Хара у себя в приёмной. Годаймэ говорит, что это всего лишь плата за предоставленную силу. Побочный эффект. «Чем чаще используешь Кандзёган, тем сильнее будет болеть. Не переусердствуй: сердце может не выдержать». — Когда меня рожали, то забыли предупредить, что я окажусь калекой со слабым сердцем, — она горько усмехается и смотрит на подарок Хокаге: жемчужные кругляшки, высыпанные на ладонь, — четыре штуки, пить два раза в день, утром и вечером. Хинако ненавидит эти таблетки. Зашвыривает подальше, когда понимает, что без них нельзя. Потом же ползёт за ними дрожащей рукой, извиваясь на полу в очередном приступе боли. Без них никак. Какаши Хатаке вывихнул плечо на последней миссии: теперь ему приходиться наведываться в госпиталь ближайшие пару дней. Для Копирующего больница — второй дом. Его знает каждый врач и медсестра, а он — все отделения и скамейки во дворике. Медицинская карточка «Хатаке Какаши» пухлая, страницы торчат в разные стороны, вылазиют, как кетчуп из бутерброда, если сильно сдавить. По дороге ему встретилась разгоряченная Ино Яманака. Видимо джонин попал под горячую руку, посему как девушка вихрем подлетела к нему и принялась отчитывать за то, что он замучал Хинако тренировками, и теперь его подопечная не хочет идти с ней на Фестиваль. — Не хочет, значит… — тянет Какаши, пытаясь вырваться из железной женской хватки. Но попытки тщетны: девичьи руки уже сжали его плечи — и то самое, больное, — и принялись трясти. Яманака, громко выкрикивая «Какаши-сенсей!», походила на одного из пыточной бригады Тумана. — Хорошо-хорошо, разберёмся, — мужчина придерживает маску, которая начинает соскальзывать с острого носа. — Не переживай ты так, — он улыбается, отчего глаза его превращаются в две щёлки. После чего джонин испаряется в облачке дыма. «Подростки бывают очень упорны и крайне навязчивы в преследовании своих целей…», — думал Копирующий, разминая больное плечо. Старая санитарка при входе посмотрела на него, как на буйную девицу, поцапавшуюся с кем-то в баре — уж слишком помятый для того самого великого Копирующего ниндзя. Хатаке махнул знакомому медику, залатавшего его в последний раз, и первым делом поспешил к Цунаде — вверх по лестнице. Проще было бы через окно, Хатаке не терпел многоступенчатые конструкции: слишком долго и муторно, но Пятая-сама не любила таких неофициальных приёмов, поэтому приходилось идти стандартным путём. Ещё на последних ступеньках он вдруг услышал женские голоса: один властный, ровный, другой — текучий, чуть охрипший. У дверей стояла Шизуне и, увидев Хатаке, поспешила прикрыть дверь. Но сквозь узкую щель он успел заметить, как под чёрной водолазкой скрылась не то паучья сеть, не то ветка чёрного морозника. Что это? Разлившаяся по телу гематома или обман зрения? — Вам лучше подождать здесь, — учтиво подметила Шизуне, прижимая к груди плотную папку — видимо медицинскую карту. Хатаке кивнул и облокотился спиной о стену. С тяжёлым вздохом прикрыл глаза: устал. Эти месяцы Какаши работает, как заведённый. Если не на заданиях за пределами деревни, то на тренировочной площадке вместе с Хинако. Вдобавок Ибики приглашает его на совещания со старейшинами. Что случилось с Хинако, раз её осматривает сама Каге, а не рядовой ирьёнин? Ведь торчащие рёбра и журчащий голос точно принадлежали его ученице. На этих мыслях дверь отворяется. О’Хара выходит, перевязывая копну полусырых волос. При виде семпая дёргается, моргает раз и замирает: — Сенсей! Вас поди опять нинкены покусали. Уруши не с той лапы встал? Отшучивается как всегда.***
Коноха Акари мацури — ежегодный Фестиваль Тысячи Свечей. В предпоследнюю субботу октября всю деревню украшают красивыми свечами, которые заливают улочки тёплым светом. Правительство Конохи специально отключает уличные фонари там, где устанавливаются свечи-фонарики. На каждом светлячке — надпись с пожеланием. Каждый, от мала до велика, верит — исполнится. А в завершении вечера тысячи летающих фонариков запускают в небо. Вплоть до прошлого года Хинако носилась по всей деревне с остальными товарищами и джонинами, украшая Коноху к празднику. В этот раз что-то пошло не так. Фестиваль выпал на День Рождения Хинако, а Хинако, в свою очередь, выпала из жизни на пару дней. В этот день ей не хотелось никуда выходить и ничего видеть. Она лелеяла свою двухдневную апатию, отупение, может быть, и кроватную деградацию. Свесившись с дивана в гостиной вниз головой, она вытянула плотно сжатые губы, точно хотела посвистеть. «Потолок… он стал светлее? И пахнуть тут стало как-то по-другому… Как же чешется пятка… Интересно, я могу умереть, если провешу так ещё пару часов…» За окном уже стемнело, и стали слышны счастливые детские возгласы. На улице зажёгся последний самодельный фонарик. На столе уныло горела свеча, торчащая из куска торта, который, казалось, растёкся по тарелке, так же как и Хинако по дивану. Мицуко-сан хлопотала на кухне, смахивая пыль со старинного буфета, Тэтсуо-сан работал на заднем дворе. Пора поздравлений и вселенской любви закончилась ещё с утра, и теперь родители заметили, что у дочери совсем нет настроения, а выпихивать на улицу силой было бы пустой тратой времени. Поэтому лучший способ — хорошенько её накормить и оставить в покое. — Мааааам, — девушка протянула к матери безучастную руку с изогнутыми расслабленно пальцами, похожими на пальцы балованной истерички. — Да, дорогая? — Мне кажется, — она заскрипела, как старая дверь. — я умираю… Я не чувствую левую ногу… — Господи, — женщина цыкнула и шлёпнула дочь тряпкой по «атрофированной» ноге. — Ты лежишь так второй час, конечно у тебя нога затекла! И у неё отказала бы не только нога, если бы не стук в дверь. Хатаке Какаши. — У тебя десять минут. Миссия А-ранга. Уходим быстро, никому не сообщай. ... Устроившись на каменной голове Четвёртого, Хинако сглотнула. «Четвёртый-сама, ради Бога, простите…» Какаши спустил с плеч нагруженный рюкзак. «Добрый вечер, Минато-сенсей». — Салют запускают с южной крепостной стены, — Хатаке указал пальцем в какую-то точку на возвышенности — видимо он знал точное расположение каждого патрульного шиноби. — Отсюда самый лучший вид. — Салют? — переспросила Хинако, искренне надеясь, что ей просто-напросто послышалось, или семпай имел в виду взрывную печать или вражескую бомбу. — Вы сказали, у нас миссия ранга А! — Какая миссия А-ранга в пределах Конохи? — Хинако видела, что его глаза смеялись, поэтому он старательно хмурился и принялся копаться в рюкзаке. Какаши пытался сдержать улыбку, но губы предательски растягивались, придавая лицу издевательское выражение. Как хорошо, что на нём маска. Копирующий достал из рюкзака полипропиленовую упаковку, пару баллончиков и несколько фломастеров. Тут же в руки Хинако прилетел свёрнутый плед: «Садись». Она покорно развернула его и разложила на каменной макушке Четвёртого Каге. — Зачем вы это делаете? — девушка села, согнув ноги в коленях. — А ты хотела остаться дома сегодня? — В моих планах не было прятаться от патрульных и забираться на голову Хокаге, — девушка принялась водить пальцем по узорам на покрывале. Там, внизу, радостно кричали дети, но девушка лишь воротила нос и всё сильнее прикусывала губу. Хатаке вздохнул: это и не мудрено — не так давно она похоронила родного брата, одного друга нет в деревне второй год, другой — и вовсе сбежал. Какое тут праздничное настроение? В ней, как в той тринадцатилетней девочке, живёт слишком сильный, навязчивый страх остаться брошенной, непонятной, одинокой. Поэтому ей так тяжело отпускать, пускай и не надолго. Вдруг над окрестностью разнёсся стеклянный перезвон, порождённый язычком пламени, загоревшимся на южной крепостной стене. В добавление этому огонёк прыснул жгучим ворохом искр. И тут же в небо устремился тонкий луч — это плотно сбились и понеслись ввысь всё те же хлопья-искры. Поднявшись на добрый километр, они прекратили стремительный бег и бурно рассыпались, вспыхнув, озаряя деревню и подсвечивая низкие облака. Ответственные за праздненство шиноби дали первый залп. «Очаг» на стене продолжал разбрызгивать яркое сияние, а луч угас, оставив под облаками полог из играющихся — блистающих — жёлтых звёздочек. Толпа бурно и протяжно ликовала, отзываясь выкриками на залпы салюта. Дети сидели на плечах у родителей или товарищей постарше, хлопали в ладоши, кричали «Ура!», приветствуя каждый букет огней, взмывающий в тёмно-синее небо. Вспышки фейерверка молниями сверкали в небе, рассыпались, искрились переливчатыми огнями то в виде огромных пылающих шаров, то словно гигантские щупальца осьминога свисали, падая длинными светящимися нитями. Какаши, стоя подле Хинако, бегло поглядывал то на красочно размалёванное небо, то на разноцветное от вспышек фейерверка лицо ученицы. И все эти мечущиеся огни отражались в её глазах, превращая их в бриллиантовые крошки. Хинако так и застыла: согнув ноги, отклонившись чуть назад. Казалось, она даже дышать забыла, посему как рот её был чуть приоткрыт. Прогремел завершающий залп. Последние догорающие искры рассеялись по тёмному небосводу. Хатаке уже давно не смотрел на небо, а вот Хинако провожала взглядом тлеющую огненную песчинку. Когда та исчезла, девушка резко вдохнул воздух в лёгкие, будто и правда: не дышала до этого. Какаши распечатал упаковку и достал небесный фонарик из тонкой рисовой бумаги. — Ну, чего сидишь? — усмехнулся Копирующий, расправляя сложенную бумагу. — Сама же всё знаешь. Хинако встрепенулась. Конечно знает! Ровно через восемь минут после салюта дадут сигнал. Это значит — пора. Жители могут поджигать горелки и отправлять в высь свои небесные фонарики. Главное — не забыть написать послание. Самое сокровенное, желанное. Оно улетит в небо и там его обязательно прочтут. Хинако взяла маркер и проследовала за семпаем к самому краю. Перо заскользило по тонкой бумаге, оставляя чёрный след на красном фоне. Последний штрих… На той стороне тоже писали. Коротко, уверенно и чётко. Они не смотрели на записи друг друга. Это был сакрально. «Сейчас», — подумала О’Хара. Ровно через пару секунд над крепостной стеной всполыхнул огненный шар. Катон дал сигнал: пора. В душе Хинако пробежал трепет; всплыли воспоминания детства: она услышала звонкий смех Наруто и ровный голос Тсуне… они с братом забирались на крышу дома повыше, и запускали свой фонарик не сразу, чуть ждали пока остальные подымуться от земли. Тогда Тсуне сажал её на плечи и давал запустить горящее бумажное сердечко ввысь… Не зря праздник наступает в Конохе к осени. Деревья теряют свою листву. Но вместо неё загораются тысячи алых фонариков. Будто бы ворох опавшей листвы поднимается в воздух и пёстрым покрывалом хочет укрыть деревню от всех невзгод. Это величественно. Это нужно почувствовать самому. Первые фонарики достигли каменных голов Каге. Какаши поджёг горелку. Не знал бы он Хинако, то мог подумать, что прежде она никогда не видела излюбленной коноховской забавы, потому что и смотрела, как заворожённая. — Возьми его. Губы Хинако задрожали. Глаза её были полны слёз, и один Бог знал, каких усилий ей стоило не дать волю безудержным сантиментам. Дрожащей рукой она взяла небесный фонарик и ещё минуту молча глядела на мерцающее пламя. Отблески огня отражались в её глазах, делали взгляд почти нежным и бросали золотистый отсвет на кожу. Хинако посмотрела на сенсея, на его мужественное, словно высеченное из камня лицо с резко обозначенными чертами. Уловив в его взгляде едва заметную торжествующую улыбку, девушка отвела взгляд, смутилась. — Отпускаем? — спросил Какаши. Хинако зажмурилась, настолько сильно, насколько могла. Ещё пару секунд, молю… Она судорожно начала проговаривать всё, что написала на фонарике. «Пожалуйста, пожалуйста…» Они отпустили фонарик, и он стал медленно подниматься. Всё выше и выше… Две фигуры на скале ещё долго наблюдали, как маленький огонёк летел по тёмному небосводу. Таких было тысячи, но они видели: вооон там, это и х фонарик. — Сенсей. — М? — Спасибо.