Год назад
Хинако врубилась в толпу, растопырив локти, выбралась из давки и наткнулась на испепеляющий взгляд проктора. Шикамару. — Тебе не кажется, что я молодец? Молодец: Три противника. Два свитка. Один форменный жилет. — Сколько можно повторять… Первая атака всегда ложная. Бить вторым ходом — основа из основ, — сокрушался проктор. Обычно продуманные генины стараются не рисковать при первой встрече с противником. Как говорится — тише едешь, дальше будешь. Но Хинако шла от обратного — всё или ничего. Ей было скучно — ждать с моря погоды. Шторм, тайфун, землятресение, девятый вал она устраивала себе сама. О’Хара всегда рисковала по-крупному. А иначе бой терял для неё смысл — становилось скучно. Когда она шла на большой риск, все замирали, хватаясь за сердце и голову: Хатаке грузно вздыхал под маской (снова тащить её в госпиталь), Шикамару закатывал глаза к небу. Но она, чёрт возьми, знала, что делает. Прекрасно знала. Разыгрывала оппонента, заводила, раскручивала с разных сторон. Смаковала противника, как сладкую конфету. «Зря потею на полигоне?» — говорила она. «Чтобы ничего не показать и проторчать в засаде пол боя?» Поскольку на поле битвы ставка — жизнь, любая неиспользованная секунда — это шанс, подарок для противника. — Что ты нудишь, я же сдала, — Хинако зажала его голову под мышкой и оторвала ноги от земли. Товарищи растянулись бы на песке, если бы Шикамару чудом не удержал равновесие. — Великие Ками… — взмолился Нара, выбираясь из железных тисков. — А вообще, — она ткнула его кулаком в плечо, тут же притянув обратно. — вы со своей подружкой могли сделать задания попроще. — Она не моя подружка. Хинако могла поклясться, что видела румянец на девственных мужских щеках. «Будто бы Железная мадам приезжает с делегацией из Суны только для налаживания международного сотрудничества». Она знала Шикамару наизусть, как собственную ладонь, и могла определить, когда он говорит правду, а когда врёт; когда спит, а когда просто притворился, что дремлет. Девушка уже было открыла рот, чтобы разразиться в гневных речах, но тут же осеклась и затолкала слова обратно. «Не моё дело. Нет-нет-нет». — Ну дава-а-ай, — Шикамару махнул рукой. Не дашь сказать — себе дороже. — Говори. — Кхм… У Темари-сан стальной хребет. И, к несчастью для тебя, у неё, вероятно, ещё и стальные яйца, причём побольше твоих. А ты мнёшься, как малолетка. Она тебе нравится, так ведь? Так. Это и дураку понятно. Вон, ты аж порозовел, как поросёнок, — она потрепала его за щеку. — Возьми себя в руки и будь на шаг впереди. — Нет, мне больше нравится, когда ты осуждаешь меня мысленно.***
— Проголодалась? — Угу. Они отпахали на полигоне не меньше трёх часов. Влажная от пота одежда прилипла к телу, смёрзлась. Желудок сжался в кулак и тыкался в стенки, как голодный щенок, что ищет вымя. — Хороший обед надо заслужить, — джоунин свесился с ветки вниз головой. Будто и не устал вовсе. Сам удивлялся откуда силы берутся. — Сенсей, — Хинако в упор взглянула на Хатаке, подошла к нему вплотную и стянула протектор на второй глаз. — пойдёмте домой. По дороге они вспоминали Наруто (хотя и не забывали вовсе). «Кажется, будто он ушёл только вчера…» Шиноби должны привыкнуть к долгим расставаниям. Отцы, друзья, братья… они уходят на миссии, потом на войны. Время для них скоротечно. Бывает приходишь, а тебя не узнать — осунулся, зачерствел, а для тебя этот шрам на пол-лица всего лишь последствие минутной стычки с противником (таких ещё будет тысячи, миллионы). Родные могут узнать тебя разве что по глазам, но они и то, вероятно, поблекнут, станут грязными, как песком запорошенные. «Каким вернётся Наруто? Думаете, он изменится?» Хинако родилась в военной семье, посему привыкла, что мужчины в клане О’Хара редко задерживаются дома: отец, дед, прадед, брат — все служили. Отец — военноначальник, брат — на посту в резиденции. У женщин О’Хара недостаток мужчин. Может поэтому Хинако всегда водилась с мальчишками. Какаши Хатаке был её собеседником. Странным молчаливым человеком, чьим единственным собеседником и другом, похоже помимо Хинако, была его совесть. Он слушал её с улыбкой. А если и рассказывал что-то сам, то голос его становился бархатным и одновременно печальным, но в нём присутствовали шумы, некие всполохи интонаций. Если бы голос имел цвет, этот был бы тёмно-вишнёвым. Она выучила, когда он улыбается: как яблочки ползут вверх, а глаза превращаются в узкие щёлки. Как довольный кот после выпитой миски молока. А он запомнил, что она злится, когда её жалеют и злобно стискивает зубы. Проходя мимо бара они заметили знакомые лица, сидящие за столиком у окна. Гай-сенсей, Асума-сенсей, Куренай. Они уже вовсю махали руками, приглашая парочку за свой стол. — Пойдём, — кивнул Какаши. Он знал: Шикамару задержится допоздна в штабе, Пятая запрягла сверхурочно. Поэтому Хинако оставшийся вечер будет сидеть дома. — Но от меня пахнет, как от… — возразила девушка. — Это не пот. Это запах усердных тренировок и будущих побед, — пафосно заявил Хатаке, положив руку ей на плечо. Глаза его смеялись. — Я даже знаю, кто так скажет… — Хинако покосилась в сторону «зелёного комбинезона». Ну что поделать, когда сенсей сам позовёт поужинать? Кроме того ноздри Хинако уловили запах жаренного мяса. О’Хара за три сотни шагов от бара могла сказать, что джоунины едят бараньи рёбрышки, щедро поливают соус барбекю, а мясо само покрылось корочкой, хрустящей, горячей, истекающей сладким пахнущим соком… — Ладно, сенсей… Но платите вы. Они полночи играли в карты, смеялись и выпивали. Владелец заведения уже устал (тяжело выдыхает), впереди — протирка столов и горы грязной посуды, а он и не знает, с какой стороны подступиться к джоунинам. Кажется, сегодня придётся закрыться позже обычного… Хинако с улыбкой наблюдала за каждым. Асума чуть заметно приобнимал / придерживал Юхи за плечи. Куренай расцвела: Хинако с восхищением смотрела, как эта сильная, мудрая женщина на её глазах превращалась в юную девчонку с порозовевшими от выпитого щеками. Мастер изощрённого гендзюцу таяла под сильной мужской рукой. Сам Асума улыбался. Его громкий, заливистый смех, будто горное эхо разливалось по всему заведению. Асума-сенсей был похож на большого бурого медведя. Густая борода могла скрыть чересчур развитую челюсть, но никак не покладистый и весёлый нрав. Даже Какаши-сенсей подобмяк, отклонившись на мягкую спинку. Казалось, если придвинуться поближе, то можно услышать, как он замурлычет. Хатаке даже снял протектор, одним движением взъерошив щётку серебристых волос. Они вывалились из бара в полночь. Нет, вовсе не пьяные. Хорошие. Это обычное состояние шиноби после рабочей недели, где единственный отдых для тебя — часовой сон в каком-нибудь овраге между миссиями. Да и Какаши не рискнул бы напоить несовершеннолетнюю дочь первого военноначальника страны. Копирующий окинул взглядом товарищей. Как в старые добрые. Старые… Добрые… Что может быть привычнее и обыденнее, и в то же время, что может быть интереснее и необычнее, чем посидеть в хорошей компании в баре. Какаши смотрит, как Асума, приобнимая Куренай за шею, прикуривает сигарету. Она что-то шепчет, склоняясь под его тяжёлой рукой, просит пойти домой. Они встречаются второй год. Но до свадьбы и совместного жилья дело не доходит — шиноби. Куренай сама выбрала этот путь, сама прошла его: по колено в чужой крови, в грязи и поту на миссиях. И хотя ей, как и любой другой женщине, хотелось бы большей стабильности. Какаши замечает, как задирается рукав Сарутоби, оголяя белые квадратики пластыря. Асума говорил, что знакомый медик посоветовал; сказал, гражданским помогает. Юхи морщится, но прижимается ещё сильнее: пластырь не помогает, а к запаху она так и не привыкла. Последним из бара выплывает Гай. Машет друзьям рукой, будто не виделся с ними последний лет десять. Его румянцу позавидовала бы любая девица. Крупными шагами он устремляется в пространство, оказавшееся вовсе не таким бесконечным, как о нём говорят. И напарывается на Куренай с Асумой и, как воркующая голубка, втискивается между ними, обнимая обоих за плечи. То ли от любви к товарищам, то ли для большей устойчивости. Гай повисает на их плечах и разливается в пылких речах: — Друзья мои, как же прекрасна любовь в пору её цветения… «Пора уходить», — думает Какаши и поворачивается к О’Хара, которая не выдерживает и прыщет в кулак. Главное, громко не засмеяться, а-то Зелёный Зверь Конохи почует тебя и переключиться на следующую жертву. — Оставим их, — Какаши подмигивает Хинако не скрытым повязкой глазом. И губы девушки помимо воли растягиваются в глупой улыбке. — Гай, идём! — машет он другу. — Минуту! … и если у вас, друзья мои, возникнут сомнения о взаимности вашей любви: забудьте! — Гай! — Секунду! … и ваши сердца загорятся… — У меня есть пари для тебя. —… прошу простить, мои друзья! Какаши! Я принимаю твой вызов! Три тени уходили в глубь деревни, оставив влюблённых под мерцающим светом фонаря. Коноха спала безмятежным сном. Ни одно окно не светилось, ни в одном дворе не лаяла собака, псы спали, поручив луне охранять деревню. В воздухе пахло костром, а где-то вдалеке, за крепостными стенами, слышалось уханье филина. Вскоре Гай покинул компанию, крепко обняв на прощание сперва своего друга и вечного соперника, затем его юную ученицу, которая «расцвела за последние годы». Настало и им время разделиться. — Сенсей… — Я провожу. До дома Хинако было рукой подать, но девушка поймала себя на мысли, что ей вдруг резко захотелось, чтобы её дом оказался на другом конце деревни. И желательно соседней. Время вело себя как-то по-другому, словно пять минут вдруг растянулись в часы. Они шли и шли. Он рассказывал нелепые истории с миссий (с шиноби всякое случается), она — громко смеялась. Хатаке тут же осекал её: «Не шуми, люди спят». Но она смеялась слишком громко. О Боги, ему стоило сказать ей замолчать ещё до того, как она начнёт, но есть кое-что в этом заразительном смехе. Это не красивый смех, но смех, который он запомнит. Да, признаться, Какаши сам улыбался. Без повода. Уголок его губ поднялся вверх, когда они встретились с утра и больше не опускался. Он сорвал ей кумкват с ветки, нагло перевесившейся через хозяйский забор. Фрукт оказался кислым, но у Какаши-сенсея были до чёртиков красивые руки. Поверьте, Хинако обращает внимание на мужские руки. Она наблюдала, как они спокойно перелистывают страницы книги, как уверенно перевязывают бинты. Сильные, исписанные реками вен, настоящие мужские руки. Каждая мозоль на них — это медаль, каждая ссадина — награда за мужество. Маска сенсея в одночасье стала тонкой, как шёлк, полупрозрачной. Она увидела проступающие мускулы на его лице и ту самую недоулыбку. Единственное, что скрывала прославленная маска Копирующего ниндзя, не птичий клюв, как считал Наруто, не уродливые шрамы, как думал Учиха, а улыбку. Открытую, живую, а не безжизненное шевеление губ под тканью. Хинако придвинулась к сенсею чуть ближе. На полшага. А ещё от семпая вкусно пахло. «Нет, это не пот». Это запах налитой пшеницы, тлеющего костра и ветра, марево с тонкой ноткой мускуса. Хинако прикрыла глаза и втянула воздух. Она не сумела определить это состояние, но ей вдруг подумалось, что это не нужно, да и не обязана она вовсе ничего называть. Сегодня был прекрасный день, а Какаши-сенсей до чёртиков приятен. А может во всём были виноваты сумерки. Или эти безутешные стрекочущие сверчки. Или пара рюмок саке…***
Косые лучи заката золотили зелёную мураву старого кладбища, играли на чуть покосившихся могильных плитах, переливались в окнах маленькой часовни. Здесь было потрясающе тихо. Только воробьи возились кругом, да ласточки бесшумно слетали с крыши. Девушка провела рукой по отполированной грани могильной плиты. «Здравствуй». Камень был тёплый. Свежая ветвь хризантем, почищенная лампада: мать приходила с утра. Хинако присела на скамейку. — Красиво сегодня, правда? — Хинако, прищурившись, подставила нос под тёплые лучи. Небо переливалось сиреневыми и оранжевыми полосами — она могла смотреть на это бесконечно. Знаете, закаты пропитаны грустью. Потому что каждый раз, провожая его, думаешь: каким ни был, удачным или неудачным, день — это мой день, и он уходит навсегда. — Говорят, Хокаге, хочет дать нам миссию А-ранга. Она посмотрела на брата. Провела пальцами по выгравированным на плите буквам. «Тсуне О’Хара». «Нохара Рин». Серая надпись на каменной плите — всё, что осталось от улыбчивой куноичи. Поменять цветы в вазочке у надгробия, в миллионный, наверное, раз в мыслях попросить прощения, провести пальцами по иероглифам, которые никогда не сотрутся из памяти, и отправиться дальше. Солнце, уставшее, прощальное, уже прячется за горизонтом, а Какаши продолжает свой еженедельный ритуал. «Минато Намиказе» и «Кушина Узумаки» — еще две мёртвых надписи на плитах вместо некогда живых людей. Чёрный обсидиан мемориала падших героев особенно величественно блестит в лучах заходящего солнца. «Учиха Обито». Привычно находит это имя в списке среди сотен других. Здесь Хатаке стоит дольше, чем у остальных могил. Нужно сказать больше. Попросить прощения за две смерти. В очередной раз обвинить себя, что не смог спасти. Подумать о том, как могло бы всё обернуться, если бы не он, а Какаши попал тогда под обвал камней. Но вместо этого — давящая реальность и еще одно мёртвое имя на надгробии. К нему Какаши всегда приходит в последнюю очередь. «До скорого, Обито». Какаши отходит от памятника, провожая взглядом до боли родное имя… — Семпай. Вздрагивает. — Долго же вы, однако, — она кротко улыбается и смотрит на его ноги. Какаши непроизвольной шевелит пальцами. — Я… Навещал товарища. Всё это время Хинако стояла в стороне, ожидая пока семпай закончит свой сакральный ритуал. В очередной раз. Он приходит сюда чуть ли не каждый день и ходит по одному и тому же маршруту: первая могила — могила девушки, дальше Четвёртый Хокаге и его жена, заканчивает Копирующий как и всегда — у мемориального камня. — Какаши-сенсей, — Хинако резко поднимает взгляд. — мой брат умер два года назад. И неужели вы думаете, что я ни раз вас тут не видела? — она пожимает плечами. — Я знаю, к кому вы ходите. Эта девушка и… — Это моя команда. Рин и мой друг Обито, — мужчина помедлил. — Здесь я размышляю над своими ошибками, которыми совершил в прошлом, — Какаши указал рукой на обратную сторону аллеи, приглашая пройтись. Ниндзя неспешно пошли по кладбищу. — Они погибли во время Третьей Войны Шиноби, — Хинако еле заметно кивнула, таким образом выражая свои соболезнования. — Столько времени прошло… — девушка взмахнула рукой, отгоняя рой мошек. — А забыть не получится, даже если захотите. Верно? — Верно. Мне стало ясно, сколь многое я утратил, — косые лучи опалили их лица. — но теперь мне есть ради кого жить.