О светлых днях, что минули

Как здорово вновь ощутить себя девицей семнадцати лет, которая, только что выпустившись из института, будто бы заново родилась. Я шла своей обычной походкой – твердо наступая на пятку. Цок-цок. «Я! Я! Я здесь! Слышите?» Я не могла сдержать звонкого смеха, что так и рвался из груди, и обнимала то Машу, то Георгия, а затем и Григория Артемьевича, с позволения последнего. Я не представляла себе, что меня ожидает через год, через месяц, назавтра, и даже не вполне осознавала, как нам с Машей повезло не разлучиться. Она стала мне едва ли не роднее Ириночки, и такой ход событий казался совершенно естественным. Экипаж подвез нас к дому, где жили Витковские; и я едва могла усидеть на месте!.. Оказалось, что Григорий Артемьевич подготовился к моему приезду, перестроив бывшую детскую Маши, так что мы там вполне уместились вдвоем. Если я смеялась, то Маша плакала, обходя комнаты, в которых провела детство. Она проводила ладонями по дверным проемам и стенам, передвигала вещи на письменном столе отца, брала с полок книги и тут же ставила их на место. Как она вскоре обнаружила, за шесть лет ее отсутствия Григорий Артемьевич почти не приобрел новых вещей, и у каждой штучки была своя история, которую мне и рассказывала Маша, перемежая речь ахами и охами. Пудель Вольф, старинный питомец Маши, путался у нас под ногами, прихватывая нас пастью за пальцы или подол платья и оглашая все громким, но беззлобным лаем. Сие все так живо напомнило мне о Мурке и Кулеврине, о старом псе на цепи, о коне за тысячу рублей, что я не выдержала и, опустившись на колени, уткнувшись лицом в мягкую шерсть, заплакала. Георгий заметно растерялся, а Григорий Артемьевич и не думал нас унимать. Кажется, он был только доволен, что в его доме обитают две юные особы, не скрывавшие свои чувственные порывы! Рядом с нами он словно молодел – по крайней мере, утверждал так. Я думала, что мне будет трудно отвыкнуть от институтской жизни, от несъедобных блюд, от жестких постелей, от стылого дортуара, в котором, кроме нас с Машей, спали еще сорок девочек. Однако уже на следующее утро я вполне освоилась в доме Витковских и вела себя так, будто сии шесть лет обернулись миражом. Даже когда по воскресеньям мы вместе с Георгием отправлялись в Екатерининский навестить Ириночку, я не чувствовала прежней связи с сим заведением. Мне не верилось, что я, одетая в новое платье, деньги на которое прислали из Майского, еще полмесяца назад с таким же нетерпением ожидала брата, как оставшиеся учиться девочки – своих родных! Тогда я наивно решила, что годы, проведенные в институте, прошли зря для меня. Тем более что судьба в лице Георгия с Григорием Артемьевичем свела меня с личностью, которая являла собой набор всех качеств, от коих нас пытались отвратить… Да, я говорю о муже моем Арсении. Я не так уж часто упоминала его раньше, но только потому, что вспоминала себя в детстве и в отрочестве. В том возрасте я знала, что однажды выйду замуж, но не представляла себе, каким будет мой супруг. Мы с Машей стали замечать, что Георгий все чаще и чаще ссылался на некоего знакомого с довольно одиозными взглядами. А в начале 1847 года он испросил у Григория Артемьевича разрешения пригласить его в дом Витковских, и последний согласился. Как позднее признался сам Арсений, его заинтересовали рассказы Георгия обо мне. Как я писала ранее, выяснилось, что Григорий Артемьевич знал его по службе. Он ухмыльнулся в пушистые усы и сказал лишь, что мы можем счесть общество сего молодого человека неподобающим, но нам все равно будет исключительно полезно его послушать. Впрочем, в первый день Арсений не открылся нам с той стороны. Я запомнила, как в столовую вошел худощавый молодой человек с русыми волосами и серыми глазами, неловко застыв в дверном проеме и то и дело сжимая и разжимая ладони. За ужином он коротко рассказал о себе. Единственный сын, он рано потерял отца, и какое-то время они с матерью терпели нужду. Однако Арсений читал книги, доставшиеся ему от родителя. Позже мать обратилась к старинному другу семьи, который устроил его в престижное закрытое императорское училище, куда, говоря по чести, без протекции ему был бы закрыт путь. Однако он учился усердно и, выпустившись, получил IX чин. Сведения сии он не сообщал как бы между прочим; напротив, Григорию Артемьевичу постоянно приходилось задавать вопросы, на которые он и без того знал ответы, а то и отвечать на них самому. Арсений конфузился, когда речь заходила о нем, и краснел, что так не вязалось с его суровым видом. Мы мало коснулись его воззрений, хотя он меня очень заинтриговал. Позже я заметила, что Маше Арсений не слишком понравился (она сочла его дурно воспитанным, а вовсе не экстравагантным), однако мне очень хотелось, чтобы он пришел к нам снова, оттого она просила отца пригласить его. Так, вечер за вечером, Арсений постепенно открывался мне. Взгляды его действительно были весьма оригинальными. Он одновременно ненавидел свою службу и дорожил ею. Он любил Россию, но хотел полностью ее изменить и жалел, что продвигается «по табели» слишком медленно. Он бичевал крепостное право, однако его мало смущало, что и у Витковских, и у Драгомировых есть во владении сотни душ. Не знаю насчет Григория Артемьевича, а Федот усматривал в сем обстоятельстве определенные выгоды и не желал от них отказываться. Он восторгался Белинским, но был далек от литературы и все набирался смелости приблизиться к дому последнего, а летом 1848 сие потеряло всякий смысл. Он подверг меня насмешкам за хранение царева платка – единственный случай, когда я сие стерпела, – но считал, что лишь самодержавие приемлемо в нашей стране. Маша ворчала, что он сам не знает, что и думать, но никогда не осуждала меня за увлечение им. А я видела в нем какой-то неспокойный огонек, который то почти полностью угасал в минуты меланхолии, то разгорался с пугающей силой. Во время одного ужина он признался, что был в 1843 году на рождественском балу в Екатерининском: в качестве поощрения за успехи в учебе ему было предоставлено приглашение. Мы с Машей ему не поверили, но он подробно описал обстановку, припомнил меня, танцевавшую с Зиной – «точно лебедь с соколом». Он не мог знать о нашем танце через Георгия или Григория Артемьевича… Я смутилась. Из того вечера мне запомнились только шуршание подола платья Зины, блеск ее глаз, локоны, прикрывавшие уши. Из двух подруг Арсений отдавал предпочтение мне, однако Машу сие не задевало: сердце ее было давно отдано Георгию, и она никого не видела, кроме моего брата. Арсению же нравилась моя прямолинейность, нравилось, как я выражала его мысли, которые он боялся прокручивать даже в собственной голове. Я не винила его. Он пропадал на службе, где приходилось следить за собственной речью, что есть отражение наших дум. Я же находилась среди друзей и родных. Если бы я сказала что-то из ряда вон выходящее, то они бы только посмеялись да мягко пожурили меня. Я долго не хотела осознавать влюбленность в Арсения, отказываясь признавать очевидное; он же не решался сделать первый шаг. Теперь мне припоминается, что мы обошлись без всяких признаний и заверений, попросту не нуждаясь в них… Но самое забавное, что предложение руки и сердца за Арсения сделал Георгий. В 1849 году, за пару месяцев до выпуска Ириночки, он стал устраивать свою свадьбу с Машей. Благословение Григория Артемьевича было получено, но матушка захотела сама посмотреть на невесту Георгия. Тогда-то, обустраивая ее визит, Георгий спросил, не намерены ли мы с Арсением сочетаться браком, чтобы матушка дала свое благословение еще и нам. Арсений совершенно потерялся. Меня всегда смешила его черта – быть пламенным, когда дело касалось высоких материй, и приобретать такой глуповатый вид, когда он сталкивался с обыденными вещами, коими полнится наша жизнь… Матушка не приехала в 1849 году, сославшись на слабое здоровье. В письме она указала, что к нам приедут тетка Надежда Осиповна с Федотом. Их суждениям о людях Наталия Осиповна вполне доверяла. В ту пору Ириночка тоже жила у Витковских; из Майского Григорию Артемьевичу перечислялись деньги, которые употреблялись на ее содержание, хотя отец моей Маши и говорил, что сие совершенно излишне. Он же пригласил моих родичей жить к себе, что меня, конечно, обрадовало. Надежда Осиповна еще больше постарела за те шесть лет, что мы не виделись; она опиралась не только на трость, но и на руку Георгия или Федота, которые в нужную минуту оказывались рядом. У нее не переставали трястись руки и голова. Однако она сохранила ясность рассудка и прекрасное чувство юмора. С Григорием Артемьевичем они поладили так хорошо, что, будь она лет на двадцать моложе, Маша в ее лице обрела бы мачеху! Федот же переменился до неузнаваемости… То больше не был угрюмый подросток с сутулыми плечами. Он твердо стоял на ногах, в глаза всем смотрел с уверенностью; ему нечего было скрывать, нечего стыдиться. Свадьбы с разницей в месяц сыграли в начале 1850 года. Все то время Надежда Осиповна с Федотом жили у Витковских, и каждый день мое сердце подпрыгивало от радости, когда я слышала родные голоса. На свадьбу приехали и матушка Наталия Осиповна с Андреем. Мой младший брат казался копией Георгия, только мягче и скромнее, а матушка совсем не поддалась ходу времени, лишь прибавилась пара седых прядей да морщинок. Мне оказалось неожиданно трудно подступиться к ней… Она была чересчур сентиментальной, едва ли не глуповатой; но то по-прежнему была моя матушка, нежная и милая. Я быстро смирила свой нрав, не пыталась более донести до нее какие-то из идей Арсения, а просто наслаждалась ее присутствием. После свадьбы, приняв фамилию Маринина, я перебралась к Арсению, взяв с собой Ириночку. Его мать Варвара Николаевна, тихая подслеповатая женщина, отнеслась к нам обеим, как к родным. Жили мы в комнатах, которые поначалу, пока Арсений учился, оплачивал тот самый старинный друг, которого мне не довелось никогда увидеть. Я спрашивала Арсения, не придется ли нам однажды отдавать долг – за обучение, за комнаты; но муж мой заверял, что единственной наградой сему старинному другу было наше счастие. Я сгорала от любопытства, кем же являлся сей таинственный незнакомец, но не донимала Арсения расспросами. У меня были свои тайны, у него – свои. Через полгода после свадьбы Варвара Николаевна перестала вставать с постели, а еще через три месяца тихо скончалась. Те два года после свадьбы были лучшими годами моего замужества, омраченными лишь недугом и смертью Варвары Николаевны. То были годы учебы – более вдумчивой и полной, нежели в институте, годы интересных знакомств, благодаря одному из которых мне удалось удачно пристроить Ириночку замуж и ей не пришлось возвращаться в Майское. Годы, когда мы с Арсением принадлежали друг другу безраздельно. В 1852 году Арсения назначили казначейским корреспондентом, и он упросил Григория Артемьевича поспособствовать тому, чтобы в первую очередь его направили в Иркутск. Дух декабризма прельщал его. Я отправилась вместе с ним: оставаться совершенно одной в квартире, где умерла Варвара Николаевна, мне не хотелось, а расстояние между Черниговом и Иркутском приводило в ужас. Так я и следовала за Арсением, куда бы его ни направили, проводя в дороге куда больше дней, чем в месте назначения. О наших скитаниях можно написать толстую книгу! Но как мне с моим мужем было интересно! Он сводил ревизские сказки, подготовленные и ожидавшие его у городского главы, писал отчеты с тем, чтобы привезти их в Петербург. Сие занятие не требовало каких-то выдающихся способностей и никак не приблизило его к мечте извести крепостное право. Но все решилось и без нас. В 1861 году Арсения назначили в Воронеж; он должен был посредничать при составлении выкупных грамот. Там мы и осели. Нужно сказать, что Арсений был разочарован реформой, проведенной столь помпезно, хотя изо всех сил скрывал сие. Он хотел верить, что все несуразицы и сложности, с которыми он сталкивался по службе, суть временные трудности. Мы ничего не сделали в своей жизни для преодоления сих трудностей; мы только грезили вслух да заговаривали о великом будущем нашей страны в кругу друзей. Смешные и наивные, все молодые в ту пору были такими мечтателями. Сегодня я вижу, что ничего другого нам и не оставалось. Зато мы с Арсением были одними из немногих, кто испытал настоящее семейное счастье. В 1861 же году, уже в Воронеже, родилась наша единственная дочь София, которая связала нас еще прочнее. Должна сказать, что все браки, заключенные детьми Наталии Осиповны и Федота Лаврентьевича, были по любви – большая редкость по тем временам. И если о себе с Арсением и Маше с Георгием я много рассказывала, то и Ириночка с Федотом достойны упоминания. Брат мой Андрей, к сожалению, погиб слишком рано – даже для того, чтобы ему приглянулась какая-то девушка, не говоря уже о браке… Федот женился позже всех. Он встретил свою будущую жену в Киеве, и она не понравилась никому, даже мне, хотя я всегда испытывала тягу к одиозным личностям. Но мы не смогли переубедить Федота. Всегда спокойный на грани с холодностью, он совершенно потерял от нее голову. Так Елена стала частью нашей семьи, хотя никто того не хотел. Вскоре ей наскучила жизнь в Майском, и спустя семь лет брака она сбежала, разбив Федоту сердце и заставив всех, включая пятерых своих детей, мучиться в неведении. Что меня всегда огорчало, так это то, что мои чадолюбивые матушка с теткой не переломили неприязнь к Елене и ее детям, а у Федота не было сил заниматься их воспитанием, оттого они выросли озлобленными и недолюбленными. Хотя я старалась смягчить сие пагубное влияние… Судьба Ириночки сложилась счастливее: она вышла замуж в 1851 году за человека, с которым я познакомила ее, не имея в виду никаких планов на сей счет. Он был сослуживцем Арсения и старше нас всех на добрых полтора десятка лет. Надо упомянуть, что Арсений часто приглашал к нам гостей еще и с той целью, чтобы помочь мне устроить Ириночку. Я была против сего брака, будучи уверенной, что ничего хорошего из него не выйдет, памятуя о судьбе Зины и начисто забыв о союзе наших родителей. Впрочем, Ириночка действительно не испытывала к нему глубоких чувств, равно как и он к ней. Я пыталась отговорить ее, но она была непреклонна. В самом деле, она и ее муж стали добрыми друзьями, а их дети – украшением брака. Сие не мешало мне долго ссориться с Ириночкой, упрекая ее в том, что все ее суждения поверхностны и что в Екатерининском она разучилась мыслить и мечтать. Она парировала, мол, я же только и умею, что мечтать… Но мы все равно остались близкими подругами, со временем научившись обходить стороной неприятные темы для разговора. Так мы и жили, и казалось, что годы Екатерининского прошли для меня бесследно. Но разве без него я сумела бы оценить нежность и любовь своего семейства, несмотря на все их причуды? Разве смогла бы увидеть огрехи своего воспитания и, что важнее, простить матушку с теткой за них? Разве я, эгоистичная по натуре, могла бы справляться со своим нравом и делать, что должно, даже через силу, если бы сию привычку мне не привили в институте? Из чувства долга я в 1866 году поехала в Майское, взяв с собой Софи, так как Гриня написал мне письмо, в котором извещал, что мой брат заперся в комнате и не выходит, хозяйство пошатнулось, а дети остались без присмотра, поскольку Наталия Осиповна с Надеждой Осиповной сами нуждались в заботе и внимании. Два года я прожила в Майском – не как гостья, но как хозяйка. По приезде я обнаружила брата пьяным до неприличия и вместо приветствия вылила на него воды из вазы с цветами. Я ужасно жалела Федота, но для его же собственного блага сделала вид, будто он мне противен. Потом он, конечно, понял мою уловку, но она заставила его очнуться. Мы с ним много говорили, чего раньше нам не доводилось. Я помнила, как тяжело переносила то обстоятельство, что я не видела смерти дорогих мне людей. Оттого всегда старалась оставаться с родными и близкими до конца. В 1867 году я закрыла глаза Наталии Осиповне, умершей тихонько, как бы случайно, в 1868 – Надежде Осиповне. К тому времени она почти полностью облысела, нетвердо держалась на ногах, но самостоятельно спускалась в столовую, где к семи утра ее уже ждала чашка крепкого кофе. Она скончалась с улыбкой на устах, восприняв смерть как шутку или приключение. Всех, кого я похоронила, и не упомнить… Варвара Николаевна, Григорий Артемьевич, Федот, Ириночка, Наташа, Арсений, Маша… К Георгию я не успела, и в том нет моей вины, но сердце все равно плачет. Без лет, проведенных в Екатерининском, я бы не научилась совершать добрые поступки, а была бы привычна к тому, что заботятся лишь обо мне. В 1872 году мужа Ириночки застрелили в Петербурге среди бела дня. Сие известие парализовало страхом всю нашу семью. Ириночка, ждавшая в то время ребенка, осталась одна еще с семью детьми на руках. Отрадно, что их судьба решилась благополучно: старшие уже были готовы вылететь из родительского гнезда (впрочем, мы их никогда не забывали и не оставляли без поддержки), а четверых младших взяла к себе племянница мужа Ириночки. Я же перевезла сестру в Воронеж. От нее осталась только сломленная тень. Через несколько месяцев она дала жизнь девочке и умерла на следующее утро, будучи сорока лет от роду. Конечно, я отнеслась к малютке как ко второй дочери, и мы стали воспитывать Наташу у себя. Отсюда берет истоки наша размолвка с Софи… К дочери я всегда относилась чуть строже, чем она заслуживала и чем я сама хотела. В голове сидел страх разбаловать ее, как разбаловали меня, и я совсем не учитывала, насколько мы разные от рождения. Уже ко времени, когда мы взяли Наташу, ей исполнилось двенадцать лет, и Софи вполне уверилась в том, что я совсем ее не люблю, и я не смогла ее переубедить, как ни старалась. Я хотела бы когда-нибудь ей рассказать, какую гордость, окрылившую меня, я испытала, когда ее поднесли ко мне, закутанную в сверток. Я знала, что породила благородного человека, который сделает своих близких лучше и счастливее. Но я не осмелилась ей признаться в сем даже недавно, сидя у твоей постели, Катенька, понимая, что она мне не поверит. Каюсь, что Софи имела все основания так плохо думать обо мне… Я совершенно помешалась на Наташе, умиляясь ее маленьким ручкам, пухлому ротику, светлым волосикам. Но она и впрямь была очаровательным ребенком, добрым, любознательным и веселым. С восторгом я узнавала в ней черты Ириночки и прочих Драгомировых, хотя сие дитя не было знакомо ни с Наталией Осиповной, в честь которой ее назвали, ни с Надеждой Осиповной… Даже Арсений делал мне замечания наедине, обижаясь на пренебрежительное отношение к нашей дочке. Наверное, мне казалось, что я должна особенно опекать Наташеньку – бедную сиротку… Именно ее я и рисковала избаловать, но сего не произошло. Наташа была чистой душой и любила всех, даже Арсения, так и не сумевшего принять ее как родную, даже Софи, которая не скрывала своей неприязни к ней. За пару лет до того, как моя дочь вышла замуж, она перестала разговаривать со мной, оттаяв только после рождения самого старшего твоего брата, Пети… Наташа, славный ребенок, умерла в семнадцать лет от чахотки, и ее не спасли ни лучшие врачи Петербурга, ни целебные воды Кисловодска с Баден-Баденом. На похоронах я рыдала так, что боялась задохнуться. Софи не проронила ни слезинки, поджав губы, но отпаивала меня ледяной водой, не оставляя одну ни на минуту. Многое хотела бы я исправить в своей жизни, многое, в чем повинна только я одна, мой отвратительный характер, и к чему не причастны ни воспитание в Майском, ни учеба в Екатерининском… Но, должно быть, я уже утомила тебя, Катенька. На сем я окончу свое повествование, хотя мне есть о чем сказать – о городах, где мы с Арсением побывали, о людях, которых там узнали, о моем столкновении с Еленой в Германии… но рука моя болит сильнее обычного, и буквы превратились в нечитаемые каракули. Надеюсь, боль пройдет, а если нет, то о сих событиях тебе расскажет твоя мать, осведомленная очень хорошо. Когда прочтешь мои записки, передай матери, что я люблю ее.