О светлых днях, что минули

Как долго я не притрагивалась к своим запискам!.. Целый месяц, полный страхов. Сначала я чувствовала некое беспокойство, растревожив болезненные воспоминания, что жалили меня, как рой разозленных пчел. Напрасно я злилась на себя, попусту называла себя всякими словами, которые характеризовали мой ослабший старческий ум, но которые тебе, Катенька, знать ни к чему. Работа никак не продвигалась! К тому же с наступлением холодов воспалились суставы, и я не могла удержать перо в руках. А затем ты заставила свое семейство поволноваться, Катенька! Вдруг закашляла, да так надрывно, что у нас всех сердце кровью обливалось. Потом открылся жар; ты похудела, став такой хрупкой и бледной, и врачи, которых приглашала моя Софи, всерьез опасались за твою жизнь. Мы с твоей матерью не оставляли тебя одну, сменяя друг друга: Софи не отлучалась от тебя днем, а ночью я едва уговаривала ее поспать хотя бы несколько часов, убеждая, что тебе ни к чему изможденная мать… Впрочем, нам случалось и сидеть над тобой вдвоем, и так само собой сложилось, что мы впервые, пожалуй, за всю жизнь поговорили по душам и поняли друг друга. Софи даже позволила себе поплакать у меня на плече. Груз моей перед ней вины, о которой моя дочь напоминала мне изо дня в день, стал как будто не таким невыносимо давящим. Впрочем, на другое утро, войдя в детскую и застав Софи согнувшейся над тобой, я не посмела потревожить ее. Я залюбовалась дочерью – такой плотной и крепкой, как крестьянка, с первыми седыми прядями и воспаленными глазами. Со всей ужасающей очевидностью на меня навалилось осознание, что годы обид и раздора не перечеркнет даже самый задушевный разговор. Однако не хочу расстраивать тебя раньше времени: если тебе суждено будет вырасти, ты сама все поймешь и рассудишь нас. Если среди сих хлопот я и улучала свободные минутки, то никак не могла употребить их на мемуары. К чему писать письма, у которых не будет адресата? Случись непоправимое, я бы сожгла сии глупые бумажки! Но болезнь отступила так же внезапно, как напала. Сейчас ты уж больше не кашляешь, задорно хохочешь и так забавно отводишь руку – мою или материну – которая пытается втолкнуть в твой рот лекарство или горячий суп. Оттого я с нетерпением и воодушевлением вернулась к сим строкам. Для начала пробежала глазами по уже написанному. Не могу сдержать горькую улыбку! Если ты однажды прочитаешь сие, то решишь, будто мы, институтки николаевской эпохи, только и делали, что вздыхали по учителям с черными усами да по старшим подругам, что плакали и болели, что мечтали о пустом… А меж тем все обстояло совершенно не так. Пусть образование, которое мы получали в Екатерининском, было обрывочным и скудным, пусть наши родители чаще всего отправляли нас в институт, чтобы удачнее выдать замуж, пусть только самые бедные девочки впоследствии зарабатывали себе на жизнь своим умом, большинство воспитанниц любили учиться. Возможно, оттого, что новые знания помогали развеять скуку института, а возможно, оттого, что свою привязанность к учителям мы переносили на предметы, которые они преподавали. И напротив, порой антипатии мешали нам вникать в предмет и получать по нему достойные оценки… Пишу и не могу сдержать улыбку. Пожалуй, расскажу немного и о сей стороне нашей жизни в институте, тем более что у меня совсем нет желания оканчивать повествование на такой печальной ноте, как судьба моей Зины. Учителя проводили с нами не столь много времени, как классные дамы, но если сих последних мы не принимали в расчет и терпели, как лошади терпят назойливых мух, облепляющих глаза, то учителя имели на нас огромное влияние. Лучшим другом всех институток был Дорохов. Я уже не упомню его имя с отчеством: мы избегали прямого обращения к нему, а меж собой называли по простой и звучной фамилии. Он был молод – или казался нам молодым благодаря доброму веселому нраву, громкому голосу и примечательной внешности. В шестом классе Дорохов прозвал нас малютками и не отказывался от сего слова до выпуска, несмотря на наше огромное смущение – ведь все же почти взрослые девицы! – и недовольство maman и классных дам. Он был нашим заступником. Чего стоит только эпизод с басней, о котором я рассказывала! Немыслимое дело, чтобы какой-нибудь другой учитель позволил слабой ученице выступить перед императрицей, да еще и подсказав ей текст! До сих пор у меня в груди появляется какое-то теплое чувство, когда я вспоминаю о Дорохове, который наверняка уже скончался. Дорохов снискал наше признание еще и потому, что не выносил фройлян Брайнер. Мы чувствовали сие, хотя он никогда не позволял себе демонстрировать свое отношение. Помню, как однажды фройлян Брайнер волокла очередную мовешку в угол, скрутив ей ухо (о, она охотно позволяла себе такие вольности), а Дорохов вскочил, весь побагровевший, и по-русски велел ей оставить девочку в покое. В какой восторг мы пришли!.. – Но герр Дорохов, необходима дисциплина, – залепетала она, растеряв весь свой кураж. Тогда Дорохов разозлился еще больше. Он сказал, что у той девочки и без того оценки не слишком хороши, оттого глупо лишать ее урока, столь ей необходимого. И пусть она уже отпустит ухо девочки, в конце концов! Фройлян Брайнер, онемевшая от изумления, повиновалась. Мы подозревали, что ее убедил скорее властный тон Дорохова, нежели смысл его тирады: наша немецкая классная дама почти не говорила на русском. Да, возможно, наша привязанность к Дорохову объяснялась еще и тем, что в разговорах с нами – на уроках или в редких случаях вне учебы – он использовал только русский язык, говорил цветисто, показывая всю его красоту и богатство… Нам, которым негласно запрещали любить все русское, то было особенно приятно. Мы недолюбливали многих учителей, но не знаю ни одну девочку, которая испытывала бы неприязнь к нему. Помню, как он размахивал руками, объясняя нам, когда ставить уместно «ѣ», а когда «е», словно в целом свете не было ничего важнее сей распространенной ошибки… Даже когда на наших литературных вечерах во время каникул он зачитывал нам Пушкина (вместо опостылевшего Державина), то не казался таким вдохновенным. Другой учитель, о котором я уже писала, но которого мы, институтки, не умели оценить сполна, был Верещагин. Пожалуй, он глубже, чем Дорохов, понимал, как несовершенно наше образование, и нападал на сию несправедливость с большим ожесточением. Но его беда заключалась в том, что он был стар, толст, приземист и с блестящей потной лысиной! Когда Верещагин начинал, распалившись, обличать бестолковые учебники и все в таком духе, мы перемигивались между собой и посмеивались. Как смешны и глупы мы были! Даже я, гордившаяся независимостью суждений, поддалась соблазну и сделала выводы, основываясь лишь на внешности. Легко отдавать должное царской дочери, своеобразно красивой и величественной, и трудно – кривоногому человечку с широкой душой!.. Учитель же, которого назначили вместо Верещагина, уволенного за год до нашего выпуска, был столь ничтожен, что ничем не запомнился нам – ни плохим, ни хорошим. Надо отметить, что учителя у нас сменялись нечасто. За шесть лет моей учебы в Екатерининском, кроме Верещагина, нас покинул еще священник, преподававший нам Закон Божий, а также исповедовавший нас и исполнявший прочие обязанности. Отец Федор был молод – удивительно, как много нас окружало молодых лиц в таком консервативном месте, – и вызывал у девочек доверие своей искренностью и некой робостью. К сожалению, климат Петербурга подорвал его здоровье, ослабив легкие, и он отказался от должности, уехав в Кисловодск, а чем там занимался – мне неведомо. С какой грустью отец Федор оставлял нас, своих ягняток, которых он неусыпно пас! На его место пришел отец Михаил, человек зрелый, на пороге старости. Он был превосходным учителем – каждый из его уроков мы запоминали отлично и экзамен сдавали с легкостью, – но отвратительным наставником. Он был так требователен к нам, будто каждая из нас готовилась принять постриг, и боролся с шалостями едва ли не истовее, чем фройлян Брайнер, усматривая в них «женскую хитрость и изворотливость». Даже Зина, в детстве мечтавшая об участи монахини, называла его «змием с ледяными глазами», однажды, незадолго до кончины, бросила сие прозвище в лицо. Как бы я хотела, чтобы она повела себя сдержаннее!.. Тогда было бы проще усомниться в рассказе сестры о пустом пузырьке с каломелью! Сегодня, по прошествии многих лет, я благодарна отцу Михаилу за его суровость. Если бы он воспитал во мне набожность, вряд ли я бы полюбила Арсения – скорее, испугалась бы смелости его взглядов. Но если я кого и ненавидела в институте, то не фройлян Брайнер, не отца Михаила и даже не графа – жениха Зины, а математика. О стычках с ним я уже упоминала и до сих пор прихожу в негодование, вспоминая, с какой пренебрежительностью он относился к нам, девочкам. Эрнст Аристархович – не постесняюсь написать его имя, он того заслуживает, – кажется, исходил желчью от того, что вынужден преподавать математику ветреным созданиям, у которых на уме только банты, ленты, туфли, балы и гусары. Высшие баллы он ставил только лучшим ученицам: моей Маше, Ане Балабановой и еще паре девочек, и то – после строгого внушения maman, что негоже оставлять набор без отличниц. Зато они могли и не волноваться об оценках: он ставил жирные «11» и «12», почти не глядя, словно сие совсем не интересовало его. Как ты понимаешь, Катенька, о каждой воспитаннице математик составлял определенное мнение, и ничто не могло поколебать его! Обо мне Эрнст Аристархович тоже имел представление, вот только оно никоим образом не соотносилось с тем, какой я была на самом деле. На протяжении нескольких лет я не видела от него ничего, кроме захудалых шестерок, и то ставил он их неохотно, чуть ли не скрежеща зубами, исключительно потому, что остальные предметы я подтянула. Меня задевала сия несправедливость, тем более что математика давалась мне легко. Цифры всегда мне были послушны, хоть с даровитым Федотом я не могла бы сравниться. В браке с Арсением учет деньгам вела я, а Эрнст Аристархович пытался убедить меня саму, что я была бестолковой дурищей, не способной сложить один и один! Все переменилось в 1844 году. После смерти Зины я с головой ушла в учебу, не осознавая даже, зачем с таким рвением читаю страницу за страницей, зубрю правило за правилом, решаю уравнение за уравнением. На тех экзаменах я получила лучшие оценки, не считая выпускных и публичных испытаний 1846 года, и математик расщедрился на итоговую девятку. В тот момент я обрадовалась, но вскоре поняла, что меня спасло присутствие maman на экзамене. Памятный случай произошел осенью того же года. Все лето я промучилась от тоски, которую не развеял ни литературный кружок Дорохова, ни танцы с рукоделием, ничего. Оттого с осени я остервенело принялась за занятия, а особенно – за математику. С каким удовольствием я погружалась в мир чисел, где все было просто и логично, где загадки назывались задачами и на них извечно находился ответ. Ничего общего с историей Зины, тревожившей меня постоянно. Однако, несмотря на все мои ожидания, за все проверки, как бы блестяще я их ни решала, я получала неизменные шестерки. Сколько бы ни билась, сколько бы ни доказывала, что заслуживаю балл выше, я натыкалась на ухмылку математика, выводившую меня из себя. К ноябрю чаша моего терпения переполнилась. Настало время очередной проверки. Эрнст Аристархович раздал листы и нацарапал на доске задания. Все девочки склонились над партами, скрипя перьями, некоторые даже прикусили языки от усердия. Я же и не думала приступать к работе. Математик заметил мою неподвижность и окликнул меня. – Хочу получить ноль! – улыбаясь, заявила я ему. – Что еще за глупости, Драгомирова, – возмутился он и велел мне приниматься за решение задач. Я была непреклонна. – Но я хочу получить ноль! Разве я не могу получить справедливую оценку? Ноль я вполне заслужила, не так ли? К уговорам математика присоединилась удивленная сверх меры m-le Баранникова. Я чувствовала на себе взгляды подруг, слышала визгливый голос математика, и мне даже пришлось сцепить пальцы и подпереть ими подбородок, чтобы не повиноваться прямым приказам. Губы и щеки мои нервно подрагивали, а глаза стали горячими и влажными от подступивших слез. Отчаявшись, m-le Баранникова повела меня к maman, занятой подписанием каких-то бумаг. Однако та не отмахнулась от моего рассказа и внимательно меня выслушала. Затем спросила, могу ли я выполнить те задания, которые дал Эрнст Аристархович. Я ответила, что сие мне по силам. Тогда она испросила у математика задания, и я решила их, сидя за столом maman. Та лично проверила мои каракули и согласилась со мной, что я заслуживаю высокой оценки. Отпустив меня, она вызвала математика на разговор. Я бы хотела написать, что произошло чудо и Эрнст Аристархович переменился. Но я не привычна лгать. Математик и впрямь больше не занижал мне баллы, также он не обижал мою сестру, но остальные девочки продолжили страдать от него, как страдали. К счастью, он с отцом Михаилом были скорее исключением, нежели правилом. Но на контрасте с ними мы особенно любили немца, вместе с тем и побаиваясь его. Страшно было разочаровать его, поскольку он умел пристыдить девочку, не сказав ничего особенного. Но зато какой наградой было встретиться с его теплым одобрительным взглядом, если воспитанница постаралась и подготовилась к следующему уроку лучше… Жаль, что такие косные особы, как Эрнст Аристархович, запоминаются куда ярче. Целую неделю я пребывала в каком-то нервном возбуждении после столкновения с математиком, и сие не прошло бесследно. В ближайший приемный день я вдруг заметила, что подле нас с Георгием и Ириночкой стоит граф. Ни для кого не было секретом, что старый граф порой заходил в приемную Екатерининского и прислушивался к гомону девочек, словно надеялся различить в нем голос Зины. Но никогда я не видела ее мучителя так близко!.. Не думая, я окликнула его по имени, вложив в обращение все свое недовольство и гнев. К изумлению моему, он обратил на меня взгляд, и я не увидела в его глазах ничего, что раньше так пугало меня издалека. На графа будто навалилась вся тяжесть его возраста, которой он раньше пренебрегал, но которая сломила его. Я поняла, что мне нечего ему сказать, что мое решение слишком наивно и дерзко одновременно. Коротко извинившись, я удалилась, озадачив брата с сестрой. Так улеглись мои волнения. Я совершенно освоилась с жизнью без Зины, и наши встречи казались мне теперь сном, что поутру развеялся, как дымка. Математик оставил меня в покое, а остальные учителя не обижали; с Лелей я помирилась, а с другими девочками не ссорилась. Полтора года до выпуска прошли мирно, и, пожалуй, есть своя прелесть в том, что мне нечего о них рассказать. Перед выпускными экзаменами я волновалась, конечно, но знала, что достойно пройду их. Ожидания мои оправдались, и я была допущена к царским экзаменам в царском дворце, и ласковый взгляд государыни, отвлекшейся от вязания бесконечного чулка, был мне наградой. Стараниями maman к июню 1846 года нам пошили белые платья, так как те, в которых мы прибыли в Екатерининский, были нам малы. Как преобразились девочки – уже девушки – когда избавились от ужасной формы, что безобразила любую! Накануне выпуска мы растрогались и прониклись любовью даже к отцу Михаилу и математику, даже к фройлян Брайнер! И они сами будто смягчились по отношению к нам. Что говорить о Родзянко, которая обнимала каждую институтку, от скромной Ани Балабановой до самой непоседливой мовешки, будто все мы были ее родными детьми. Меня она напутствовала особенно, сказав, что хотела бы знать, выйдет ли из меня толк. Я не слишком поняла ее слова, но в тот миг мне почудилось, будто она знает все про нас с Зиной и жалеет меня. А с каким чувством мы пели наш гимн! Звучное пение юных голосов до сих пор стоит у меня в ушах и снится ночами. В приемной нас с Машей ждали Георгий и Григорий Артемьевич. Брат мой еще за месяц до выпуска договорился с последним и с нашим семейством в Майском, что я останусь жить у Витковских, платя им тем, что стану заниматься с внучатыми племянниками Григория Артемьевича французским. Данил, неизменный денщик при моем брате, забрал у нас саквояжи, и Екатерининский остался позади.