Корни, что цепляют

2019, пять дней спустя после звонка Мидории. Шото: 20 лет. Изуку: 21 год. 12 октября 2019 года. Шото правда ненавидит полеты. Возможно, он слишком часто участвовал в спасательных операциях, среди которых были и крушения самолетов, в северных лесах. Возможно, виновато осознание того, что во время внезапной атаки злодеев запертая кабина в тридцати тысячах метрах над землей — не самое лучшее место. Возможно, виновата еда в самолетах, от которой у него болит живот. Черт, а может и все вместе, он не знает. Очередь досмотра слишком длинная, а женщина впереди наступает ему на ноги как минимум три раза. Агент Транспортной Службы Безопасности осматривает его чересчур пристально. Краем глаза он несколько раз замечает вспышки камер. Он, надевая свои сникерсы, упорно разглядывает пол, чтобы фанатки не успели сфотографировать. Понятно, что серая шапочка не очень хорошо прячет двуцветные волосы от любопытных глаз, и, определенно, шрам в половину лица на флуоресцентном экране вокзала тоже не помогает. Прорываясь на посадку, Тодороки слышит шепотки. Прорываясь через толпу, он видит, что охрана немного расслабляется. Несколько детишек просят автограф, он едва успевает нацарапать пожелание каждому из них. После этого Тодороки садится на самолет и устраивается, как селедка, с подтянутыми до ушей коленями, на крошечном, неудобном, граничащем с ненормальным месте в эконом-классе, рядом с правым крылом самолета, двигатель которого будет терроризировать его барабанную перепонку следующие двенадцать часов. Потрясающе. Транслируемый в самолете фильм американский и нехило отцензурен, поэтому все веселые шутки вырезаны и ругательства заменены безопасными для детей словами, от которых Шото передергивает. Почему-то такое отношение обижает сильнее всего. На третий час полета он готов кричать. Ночь наступает слишком рано. Шото закрывает глаза и напоминает себе, почему делает все это. Он увидится с Мидорией. Он поможет своему другу и получит его одобрение. И потом со спокойной совестью станет профи. Все встанет на свои места. И оно будет того стоить, черт возьми. Постоянные повторы не очень-то помогают его головушке. Летят километры. Тодороки держит голову опущенной и следит за сердечным ритмом. Его мышцы напряжены, он готов сорваться с места по первому зову: злодей, плачущий ребенок, зона турбулентности, хоть что-нибудь. Шапочка натянута до шрама, глаза прикованы к полу. Он отказывается от еды, когда ее предлагает стюардесса, но через долгое время успокаивается и просит имбирный эль, чтобы избавиться от комка нервов в животе. Он рассматривает темно-голубую поверхность Тихого океана и делает вид, что не нервничает до появления одной или трех язв. Сон не приходит. Время незаметно летит. Тодороки пытается не расцарапать собственную кожу. Через шесть часов он увидится с Мидорией. Тодороки не знает, чего ожидать от злодеев в Нью-Йорке. Но костюм под повседневной одеждой, на случай, если все пойдет по пизде, как только он ступит за землю Американскую — что не очень-то далеко от реальности, он знает. Дело в том, что Мидория напоминал магнит для проблем даже в хорошие дни, а теперь, когда он стал Символом Мира, ситуация не становится лучше. Шото должен быть готов ко всему. (Или он просто параноик и хочет произвести хорошее впечатление. Прошло два с половиной года с тех пор, как Шото и Деку вместе публично работали. А если Мидория посмотрит на Шото и решит, что тот ему не подходит — что нержавеющая сталь навыков испортилась на сыром воздухе слишком долгого перерыва?) Он запихивает эту странную мысль в ящик и толкает ее в темные глубины сознания. Хорошие мысли, хорошие мысли. Нужно быть готовым ко всему, говорит себе Шото и пытается сделать так, чтобы температура не подскочила. Последнее, чего он хочет, это чтобы Мидория пожалел о своем решении, отправил Тодороки домой насовсем и отказался от их Дня Дружбы до конца вечности от осознания, что с Шото все настолько плохо. Он не может уснуть по дороге в Нью-Йорк, несмотря на все попытки закрыть глаза и сосчитать беленьких овечек. Вместо этого он развлекает себя, гоняя туда-сюда серебряную молнию на костюме под толстовкой и перебирая пальцами холодный металл, словно это его единственный способ остаться в реальности. Он расстегивает и застегивает молнию, наслаждается острым клацаньем металлических зубчиков, а его нервы проявляются в дергающемся глазе и топоте ноги. Когда они уже приближаются к Миссури (или Уте — Шото был не особо внимательным на уроках географии), человек в соседнем кресле, скорее всего, уже его ненавидит. Но мужчина мудро помалкивает благодаря мрачному сжиманию челюсти Шото и царапинам трехдневной давности, полученным в бою от злодея. Когда мерцающие огни Нью-Йорка приближаются, Шото кажется, что он сейчас умрет. Точнее, ему кажется, что его стошнит, потом он умрет. Его подбрасывает примерно на фут, когда шасси с резким толчком касаются посадочной полосы. Шото пробирает до костей. По сходе с самолета волна английского языка вынуждает Шото постоянно поворачивать голову — яркая реклама и громкие голоса льются отовсюду и накрывают раздражителями, с которыми за всю жизнь не разобраться. Он бездумно добирается до выдачи багажа и места встречи, не совсем уверенный, что идет в нужном направлении, пока не замечает в нескольких шагах людей со своего рейса. Тодороки наслаждается жизнью, облокотившись о ближайшую колонну и выискивая глазами свои вещи на круговой ленте. Семьи вокруг оживленно разговаривают, активно жестикулируют и быстро печатают сообщения на телефонах. Он сосредоточенно пытается понять произносимые предложения и растрясти свой не пользованный два с половиной года английский словарный запас, словно сильно затекшие мышцы. Ему не удается понять несколько слов, но английский еще не настолько мертв. Возможно, это хорошо. Внезапно волоски на шее Тодороки встают дыбом. За ним кто-то наблюдает. Руки в карманах сжимаются, мускулы в теле напрягаются, уже готовые к драке. Он осматривает помещение — видимых изменений в толпе он не замечает, охрана не выглядит даже в половину напряженной, в сравнении с тем, что он чувствует — но в воздухе что-то витает, что-то, что Шото не может описать. Шум толпы быстро размывается, когда Шото пытается сосредоточиться. Проверь углы, все осмотри. Наметь пути отступления. Шото чувствует тепло своей спиной. — Эй, Тодоро-ауч! Тодороки автоматом реагирует. Он хватает за руку человека, пытавшегося похлопать его по плечу. Хватка усиливается, он вздымается, резко наклоняется вперед, болезненно выкручивает злодея за спиной и бросает его через плечо. Человек приземляется на лопатки на грязный пол аэропорта с криком боли и протеста. Шото железно удерживает запястье напавшего, скручивает его и фиксирует ноги у плеча, чтобы вывихнуть, и тут- На глаза попадаются зеленый. Много, много зеленого. — Мидория! — ахает Шото и отпускает запястье Символа Мира, словно обожженный. Он чувствует, как от ужаса кровь отливает от лица, и смотрит на вывернутые конечности его лучшего друга, лежащего на грязном плиточном полу аэропорта Ла-Гвардия. Мидория приоткрывает зеленющий глаз. Волосы растрепаны в копну свободных кудряшек. Тодороки кажется, что он сам себя заморозил; на коже поигрывают тупая боль и крохотная тошнота. Он бы с большим удовольствием вернулся на самолет и сменил имя, потому что других способов уйти от чего-то настолько унизительного просто нет. И вот Мидория, лежащий звездочкой, слабо показывает большой палец покрытой шрамами рукой. — Ты в хорошей форме, — хрипит он, криво улыбаясь. Лицо Тодороки пузырится, и он вполне уверен, что левая сторона под одеждой уже дымит, потому что, вашу мать, он только что повалил Символ Мира на глазах у всей планеты. Тодороки пытается контролировать свою температуру, несмотря на пробивающуюся панику, делает глубокий вдох и думает о местах вроде Антарктики и холодных объятиях своей матери. Произвольное возгорание не обеспечит любви персонала. Как только температура опускается до 140 градусов, Тодороки тянется и обхватывает протянутую руку Мидории. Пальцы чувствуют биение пульса под холодной кожей. Тодороки аккуратно поднимает Мидорию на ноги и удерживает, когда тот опасно наклоняется в сторону. — Прости, — бормочет Шото. Он прерывисто выдыхает и качает головой. — Я не- То есть, ты просто- — Эй, все в норме, — Мидория разминает плечо, которое Тодороки пытался вывихнуть, и чуть морщится. Потом он ярко улыбается, на щеках появляются ямочки. — Я сам виноват, не стоило так к тебе подкрадываться. — Я перебросил тебя через плечо. — Ага, это, вроде как, было очень круто, — Мидория пожимает плечами. — Я впечатлен. Шото снимает шапочку и пропускает пальцы через волосы, нервно портя линию роста волос. Он накрывает рукой глаза и закрывает их. Если это сон, то получается он дерьмовый, и ему очень хочется сейчас проснуться и уйти от этого позора. Тодороки делает глубокий вдох и щипает себя за локоть. Не сработало. Да чтоб тебя. Только тогда Тодороки возвращается в мир, сквозь мелкую решетку чувств, капля за каплей. Он слышит взволнованное бормотание и видит вспышки камер сквозь пальцы, слышит ахи и полуприглушенные крики «Мам, это Деку!» и «Как думаешь, он распишется в моей тетради?» Шото даже пару раз улавливает свое имя, но не очень четко. Очевидно, он не так известен на этой стороне планеты. И никогда не был так благодарен такому незнанию. Внезапно Шото сквозь подошву чувствует вибрацию пола — кто-то где-то бежит. Кого-то много, вообще-то. Шото убирает руку от лица, и у него едва есть время на вдох – его хватает орава охранников с готовыми синяками от пальцев, наполовину выкрикнутыми вопросами и холодными блокирующими причуду наручниками. Получаса не прошло с прибытия в Америку, а его уже арестовали. Потрясающе. У Старателя случится истерика, как только он об этом узнает. Шото закрывает глаза и полностью покоряется своей судьбе. — Хотите выдвинуть обвинения, сэр? — сквозь гомон слышит он. — Что? — голос Мидории. Звучит удивленно. — Н-нет! Это мой друг! Это случайность! — Он на вас напал, — говорит другой охранник. Его голос грубоват. — Говорю же, это случайность, — отвечает Мидория. Он звучит увереннее, чем секунду назад. Фырк, и его голос становится упрашивающим. — Да ладно, вы же знаете, что я не стал бы врать. Я во всем виноват, честно. Отпустите его. Тодороки чувствует, как хватка на запястьях чуть ослабевает. Сомнение. Он робко распахивает глаза, почти с надеждой. Мужчина в форме, стоящий перед Мидорией, похоже, ничего не понимает. Его взгляд мечется меж двух героев. Толпа вокруг них нервно бормочет с телефонами в руках и пытается заснять все до последних деталей. Не впервые в жизни Тодороки желает превратиться в лужицу и раствориться в пустоте до конца вечности. Наконец, охранник вздыхает и машет двум мужикам, крепко держащим локти Тодороки за спиной. Он чувствует, как снимают наручники, и радостно выдыхает. Причуда течет по его венам во всей ее прелести и красоте. Из ноздрей выходит пар. Теплая, сильная рука Мидории ложится ему на плечо и ведет через толпу. Он бормочет извинения и улыбается в окружающую толпу. Он сияет ярче солнца и отбрасывает тени во все стороны. Тодороки может проскочить в одну из них и исчезнуть, спрятаться от хищных, рассматривающих его глаз, от думающих:«Какого хрена такой как ты стоит рядом с нашим Символом Мира?» Хотелось бы Тодороки знать. На самом деле, ему много чего хотелось бы. Когда они идут за багажом, Шото везет заметить свою сумку, сворачивающую за угол карусели. Он берет ее, не сбавляя шага, и догоняет Мидорию. Они идут к дальним дверям, где можно поймать такси. Рука Мидории переходит на середину спины Тодороки и нежно подталкивает вперед, и действует это более успокаивающе, чем ожидалось. Как только они оба удобно устраиваются на заднем сиденье убера и направляются в центр Манхеттена, Мидория сползает и со стоном прижимает ладони к глазам. — Я представлял это иначе. Мне очень жаль, Тодороки-кун. Тодороки отмахивается и занимает себя наблюдением за проезжающими мимо машинами. Его щеки горят. — Я сам виноват. — Из-за меня тебя чуть не арестовали. — Из-за меня, — поправил Тодороки. — Я на тебя напал. — Начнем с того, что я к тебе подкрался. Стоило догадаться, что ты перейдешь в режим защиты, — Мидория роняет руки на колени и уныло опускает взгляд на ноги. — Не совсем то приветствие, которое хотел устроить, вот. Я хотел тебя удивить. — Ну, — тихо говорит он, его губы чуть изогнулись. — Если честно, у тебя получилось. — О, ха-ха, — прыскает Мидория и поднимает ноги на спинку пассажирского сиденья. Красная обувь отвратительно стучит по истертой обивке. — Хорошо, что хотя бы один из нас может шутить на эту тему. По мере приближения к центру города небоскребы растут из земли, словно наполовину проросшие осколки, покрытые огнями и мигающей рекламой. Листья цвета ржавчины летают по городу, несмотря на подозрительный недостаток деревьев вокруг. На улицах полно людей в шарфах и полностью застегнутых куртках, идущих по городу и погруженных в собственные жизни и проблемы. Это шумный, многолюдный город, не сильно отличающийся от Токио, но все, так или иначе, выглядит, как минимум, в два раза больше: улицы шире, машины громче, люди, наполняющие улицы и переулки, слишком сильно стараются выделиться из толпы. Всего просто… больше. Как слишком полный стакан с водой — не подвинешь так, чтоб вода не вылилась. Тодороки не знает, как Мидория это выдерживает: как погружается в кипящую жизнь слишком-яркого-слишком-шумного города Манхэттен. Но, опять же, Мидории всегда было много, да? Он воплощение избытка, «слишком» во плоти. Его улыбка слишком яркая, Причуда — слишком сильная, а смех чуть-чуть слишком громкий для престижных ресторанов и библиотек. Он рушит здания и стены по щелчку пальца и соглашается на невыполнимые задания, просто потому что знает, что его сил на всех хватит. Возможно, Манхэттен подходит Мидории больше, чем Токио. Возможно, Тодороки не хочет, чтобы так было. Возможно, Тодороки эгоист. Возможно, его это не волнует. Тодороки краем глаза смотрит на Мидорию, рассеянно играющего со шнурками, быстро их завязывая и развязывая. Теперь, когда адреналин не бежит по венам и незнакомцы не стараются их осмотреть, Тодороки замечает, что у Мидории широкие плечи и что волосы короче обычного. Они выбриты ближе к шее, похоже на модную стрижку, и… Ему, на удивление, идет. Это подчеркивает его линию челюсти и жилы на шее, что ведут к острым ключицам, выглядывающим из-под воротника футболки и толстовки. — Хорошо выглядишь, — тихо говорит Тодороки и отворачивается к окну, наблюдать за зданиями. Такие вещи не странно говорить другу, совсем нет. Если опираться на простые законы природы, это никогда не было странно. (Странно как раз то, что уши Шото загораются, как только он произносит слова. Это обычно не случается.) Пауза. Мидория ерзает на месте. — С-спасибо. Ты тоже. То есть, ты тоже хорошо выглядишь, — он прочищает горло и еще больше сосредотачивается на шнурках. — Ты выглядишь… Круто. — Ты подрос? — Да, вообще-то, — Мидория смеется и наклоняет голову. — Сказали, что дальше расти не буду. Поверишь, если я скажу, что стал выше Каччана? Это чуть больше, чем смешно. — Уверен, он злится из-за этого. — О, его это бесит. Серьезно, понаблюдай за ним на следующем интервью. Уверен, он стоит на цыпочках, когда думает, что я не смотрю. Тодороки прыскает, и Мидория смеется, и внезапно это очень похоже на тот момент, когда ставишь задолбавший кусочек пазла, спрятавшийся на время под ковром, в центр головоломки. Тодороки наконец-то видит картинку целиком, картинку того, что было раньше. Он наконец-то может погрузиться в атмосферу, надолго засевшую в его памяти. В рутину, в ритм их беспечного разговора. Это похоже на возвращение домой. — Эй, — Мидория бормочет и привлекает внимание Тодороки, когда они проезжают Таймс-сквер. Тодороки отводит взгляд с тонкого стекла, отделяющего их от всего мира, и приподнимает бровь. Мидория обеспокоенно на него смотрит. — Ты же не спал в самолете, да? Тодороки пожимает плечами. — Не особо. Мне уже как-то наплевать на самолеты. — Я знаю, о чем ты. Прошлым летом мне довелось поймать пару реактивных авиалайнеров над Гудзоном. Теперь даже смотреть на 747 не могу, — Мидория резко вздрагивает, и Тодороки чувствует, что это не только для усиления эффекта — что-то кроется за взглядом. Все же он натягивает улыбку для Тодороки. — Хочешь поспать у меня дома? Мы свободны до послезавтра, так что можно потратить немного времени на себя, если ты устал. — Спасибо, но мне хотелось бы привыкнуть к часовому поясу. Мидория морщится. — Короткий сон тебя не убьет, Тодороки. — Если сейчас я останусь бодрым, то позже мне будет легче уснуть. И сегодня мне хотелось бы поспаринговаться, если ты не против. Мидория моргает. — Ты только сошел с двенадцати часового полета и хочешь спарринг? — он качает головой, с губ сходит неверящий полусмешок. — Только ты, Тодороки. Только ты. Тодороки поднимает бровь. — Что это значит? — Это значит, что большинство людей в первый раз в Нью-Йорке хотели бы, не знаю, посмотреть на Статую Свободы или еще чего. Не на тренировку. Тодороки хмурится. Наслаждение панорамами не входит в его список дел — даже не в первую двадцатку. Он приехал, чтобы работать, а не играть две недели в туриста. И планирует не проебаться, чтобы все было не как обычно. В мире тысячи перспективных героев — героев лучше, едко добавляет Шото — но из всех Мидория выбрал Шото, и, черт возьми, это что-то да значит. Тодороки отказывается его подводить. Это же он говорит Мидории и получает в ответ еще один неверящий смешок. — Боже, ты как всегда серьезный, — тепло говорит Мидория. В глазах мелькает тысяча несказанных фраз. Тодороки просто смотрит на него и чуть хмурится. — Ты ждал чего-то другого? Мидория осторожно наблюдает, и сердце Тодороки пропускает два удара. Его глаза зеленые и милые и пиздец какие задумчивые, и Тодороки, не в первый раз, думает, почему у Мидории в старшей школе ни разу не было девушки. Почему он никогда не показывал ни малейшего интереса ни к кому, кто подкатывал к нему, даже ради их собственного счастья. Выразительные глаза, словно заглядывающие прямо в душу Тодороки и видящие другую сторону, как будто тот сделан из стекла. Почему почему почему. Слишком много вопросов, слишком мало ответов. Губы Мидории изгибаются в мягкой улыбке, пальцы Тодороки впиваются в кожаное сидение машины. Этого недостаточно, чтобы перевернуть мир вокруг своей оси, но достаточно, чтобы выбить почву под ногами и грохнуть оконными рамами сердца вплоть до обваливающегося фундамента. Идиотская улыбка. По-идиотски длинные ресницы. Тодороки хочется выпрыгнуть на дорогу. — Нет, — тихо говорит Мидория. Веснушки исчезают в ямочках. — Я ничего не ждал. Только тебя.