***
19 июля 2023 года Пятничным вечером Шото сидит в гостиной Фуюми с Мизуки на коленях, улыбается ее большим любопытным глазкам и беспечно раздумывает о том, как легко было бы украсть ее на выходные — или на весь месяц. Шото не возражает. Он играет с ее пальчиками на ногах, потому что это вызывает у нее улыбку и хихиканье. Грубые подушечки его пальцев прижимаются к ступням ее мягких, как бархат, ножек. Он пропал. Он увлечен своей племянницей так, что это граничит с нелепостью. Часть его думает, что тем, насколько он умиляется, стоит обеспокоиться — другой абсолютно насрать. Шото еще носит свой костюм героя с утреннего патруля в городе; он не потрудился переодеться, прежде чем рвануть сюда с помощью одного из напарников из агентства. На подошве остались слабые следы крови злодея, которого он поймал в самый разгар случая с заложником несколько часов назад, да и лед под ногтями еще не растаял. Возможно, Шото стоит обеспокоиться тем, что он побитый и грязный сидит на чистом диване Фуюми, но как только сестра увидела его на пороге, она всунула Мизуки ему в руки со словами «Ох, слава Богу, ты пришел, она уже четыре часа плачет, пожалуйста помоги мне» и затащила его внутрь без задней мысли. Мизуки тянется своими пухлыми ручками к указательному пальцу Шото и с поразительной силой его сжимает. Ее бесцветные глаза окружены морщинками по краям, когда она беззубо улыбается. Шото улыбается в ответ. Если бы кто-то шесть месяцев назад сказал Шото, что он будет покупать пижамки для своей племянницы, потому что «Я увидел это в витрине и подумал о ней», то он бы засмеялся и отрицал бы это в течение нескольких часов, пока аргументы не закончатся. Теперь и двух недель не проходит без его визита в Кюсю, чтобы повидаться, подержать, чтобы вызвать ее хихиканье. Он не понимает, как вообще без нее жил. — Если бы я знала, что с появлением ребенка ты будешь чаще приезжать, Шочан, я бы давно завела детей, — говорит Фуюми из дверного проема. Она держит корзину с бельем на бедре и улыбается, смотря на развернувшуюся сцену. Ее волосы завязаны в небрежный пучок над шеей. Шото мягко прыскает, не отводя глаз от улыбающегося лица Мизуки. — Не понимаю, о чем ты. — Не понимаешь? Что ж, тогда позволь напомнить, что, кроме как на праздниках, я не видела тебя два года после выпуска, — припечатывает она с поднятой бровью. — А теперь ты два раза в месяц точно по часам появляешься у моих дверей, чтобы повидаться с Мизу. Если бы я тебя не знала, то подумала бы, что тебе прилетело меняющей тела Причудой. — Эй, я иногда звонил, — слабо защищается он. — Навещал маму. Отправлял письма. Фуюми фыркает. — Это не считается, и ты это знаешь. — Почему это письма не считаются? — Никто не отправляет письма, доисторический ты лох, — дразня, говорит Фуюми. Она поднимает корзину немного повыше и опускается рядом с ним на диван, после чего начинает аккуратно разбирать полотенца. — Знаешь, мне кажется, что Нацу не так уж далек от истины, когда называет тебя дряхлым стариком в тысячелетней коже. Скажи мне, сколько у тебя сейчас вязаных свитеров? Шото почти обиженно моргает. — Свитеры удобны в холодную погоду, Фуюми. И я не понимаю, как- — Думаю, как минимум десять. Он не доставляет ей удовольствия знать, насколько близко она подобралась к истине. Вместо этого он без особой радости на нее смотрит, позволяя Мизуки взять в рот один из его грязных пальцев.(п.п. — ТЫ РУКИ НЕ ПОМЫЛ КАКИЕ ПАЛЬЦЫ В РОТ РЕБЕНКУ ШОТО Я РАЗОЧАРОВАНА) — Как будто ты не хочешь, чтобы я приходил. Фуюми смеется и качает головой. — О, нет. Вообще-то, мы с Аанэ думали, сколько детей нам нужно завести, чтобы ты к нам переехал на правах няни. Знаешь, ты единственный, кто может успокоить Мизуки, когда она начинает плакать. Шото пытается не чувствовать прилив настоящей гордости от ее слов и проваливается. Он кусает губу, чтобы не улыбаться слишком широко. Его лицо не предназначено для столь бурного проявления эмоций. — Не знаю. Как минимум, еще двое, может быть, — говорит он, только отчасти шутя. — И я над этим подумаю. Фуюми мычит. — Что, мне даже особого отношения по статусу любимой сестры не положено? Имей совесть, Шото. — Ты моя единственная сест- — но он останавливается, потому что ее тон предполагает небольшой намек в сочетании с небольшой ухмылкой на губах. Шото смотрит пронзающе, с поднятыми бровями. — Погоди. У вас серьезно будет еще один? Ты не шутишь? Фуюми пожимает плечами, ухмыляясь чуть шире. — Мы хотим развести их по разным комнатам через примерно год, но… Да. Мы серьезно об этом подумываем. Всего мы бы хотели трое, если получится. У Шото тепло разрастается в груди от мысли о трех племянниках и племянницах, бегающих по дому, замораживающих все подряд и создающих короткое замыкание каждые пять минут. Он нежно улыбается. — Звучит прекрасно. Рад за вас. — Не начинай, размазня, — говорит она, по-дружески ударяя его плечом. — Тебе просто хочется еще племянников и племянниц, которых можно баловать. Не ври мне. — Я думал, что баловать их — моя работа. — Нет, это мамина работа. Твоя работа, — говорит она, тыкая его в грудь, — быть крутым дядей, который устраивает приключения, когда я не вижу. А еще ты должен приносить им сувениры и другие странные штуки, когда приезжаешь. Например, снежные шары или плюшевые игрушки, неважно. Рассказывать им истории о жизни героя-профи. Вкладывать опасные идеи им в голову, за которые мне придется на тебя орать. — Я не настолько знаменит. — Ты же сейчас Номер Два, я права? Достаточно знаменит. — Бакуго получит этот статус назад на следующей неделе. Как всегда, — Шото опускает взгляд на Мизуки, все еще сосущую его палец с очаровательной решимостью. Она смотрит на него своими большими, непонимающими глазами и воркует с пальцем во рту. — Думаю, с подарками я справлюсь. С приключениями тоже. Но… — он колеблется. — Я не хочу подкидывать ей опасные затеи, Фуюми. В моей жизни нет ничего привлекательного. Фуюми скептически на него смотрит и прыскает. — «В моей жизни нет ничего привлекательного!» говорит мужчина с разворотом в центре «Еженедельного Героя» и фан-клубом, где членов больше, чем жителей Японии. Не ври себе, наглец. — Фан-клуб неофициальный, — недовольно напоминает Шото. — Неважно, — говорит Фуюми, отмахиваясь. — У тебя все еще есть фан-клуб. Этим уже не многие могут похвастаться. Нравится тебе это или нет, ты знаменит, и Мизуки вырастет, понимая это. Возможно, даже начнет им заправлять. Шото молчит, решая сосредоточится на том, как Мизуки болтает ножками, словно пытаясь взмыть в воздух — словно пытаясь добраться до другого места, улететь и больше никогда ни с кем не видеться. Шото ей улыбается и убирает свой палец изо рта, ловит ее бушующий кулачок и гладит пухлую ручку большим и указательным пальцем. Она заинтересованно ему моргает.Шото думает, возможно ли прыгнуть в омуты ее глаз и навсегда там остаться. Спрятаться от всего мира, сосредоточиться на своей племяннице. — Знаешь, ты мог бы и своего завести. Внезапно тепло в груди моментально и полностью затухает, как мерцающее пламя свечи. Шото поднимает на сестру прямой и незаинтересованный взгляд. — Это не смешно. — Хорошо. И не должно было быть, — Фуюми заканчивает с полотенцами и засовывает их обратно в корзину, после чего откидывается на спинку дивана и смотрит на довольное и открытое лицо дочки. — Ты с ней настоящий, Шото. Не делай вид, что это не так. Завести своего ребенка- — Невозможно, — заканчивает он, возвращаясь к Мизуки. Он приглаживает сребристые пряди волос, которые, наконец-то, начинают струиться по ее макушке. Тончайшие нити лунных лучей. — Ты знаешь, почему я не могу. — Потому что ты гей? — Фуюми закатывает глаза. — Да брось, есть варианты- — Дело не в этом, — тихо отвечает Шото, ненавидя слова еще до того, как они сойдут с его языка. — Дело в том, что я герой. Фуюми ничего не отвечает. Слова короткие, до отказа набиты неподходящим для невинных ушей, но в глубине души Фуюми понимает, что Шото прав. Она знает, но ничего не говорит. Возможно, потому что ей нечего сказать. Возможно, потому, что она не знает, что сказать. Героям не стоит иметь детей. Давно известно, что когда дети вливаются в жизнь героев, появляются слабости, о которых моментально узнают. Злодеи нападают на школы, семьи расходятся, распределить время проблематично — как можно воспитывать ребенка, когда ты в любое время дня и ночи сражаешься со злом? Когда не знаешь, вернешься ли живым домой? Ответ прост — никак. Как минимум, не без стопроцентного вреда. Шото и его родные живое тому доказательство — он скорее умрет, чем навредит кому-то из своей семьи, как это когда-то делал его «герой»-отец. Шото слышит, как его сестра мягко выдыхает через нос, и уголком глаза видит, как ее плечи почти в поражении опускаются на полдюйма. — Шото, — неуверенно начинает она. Он слышит, как Фуюми сглатывает. Она начинает поигрывать обручальным кольцом, туда-сюда крутя его на пальце. — Пожалуйста, не откусывай мне голову, когда я спрошу, но… Ты счастлив? Счастье — понятие очень относительное, и не очень ему для раздумий приятное. Шото пожимает плечами. — Думаю, достаточно счастлив. — Ты счастлив с Казуо? Шото замирает, когда слышит имя своего бывшего. Последнее, что он помнит — Казуо выносит коробку со своими вещами из квартиры Шото с разбитым выражением лица и горькими словами на языке. — Эм, — бормочет он, кусая губу. — Мы, эм. Мы расстались, вообще-то. Две недели назад. Фуюми сочувствующе на него смотрит, и ее выражение пугающе напоминает мамино. — Ох, милый, — начинает она, но Шото перебивает ее, резко качая головой. — Все в порядке, — быстро говорит он. — Все… в порядке. Мы в порядке. Это было общим желанием, — только вот это неправда, а Шото — грязный лжец, и его штаны не загорятся, даже если он этого захочет. Фуюми не выглядит убежденной. — Я знаю, как сильно он тебе нравился. И вы давно были вместе, так ведь? Шото фыркает, пытаясь игнорировать внезапную горечь во рту. — Четыре месяца — не так уж долго. — Для тебя — долго. — Ты выставляешь меня ветреным. — Не ветреным, — с сочувствием говорит она, качая головой. — Возможно, невезучим, но не ветреным. «Невезучий даже трети не покроет», — думает про себя Шото, вспоминая сияющие небоскребы и мерцающий голубой свет, утренние патрули и дурацкие кроссворды. И Центральный Парк в полночь с парнем его мечты, бормочущим секреты в нежную кожу шеи Шото так, словно остальной мир ничего не значил. Шото — определение невезения. Он обхватывает пальцами крохотные ручки Мизуки и сжимает их, желая вечно их держать и не отпускать, словно пиявка или липучка. Мизуки смотрит на него, чуть нахмурившись, удивленная, словно не может понять, почему Дядя Шочан больше не улыбается. Он почти хочет рассказать ей правду, просто чтобы увидеть, какого это — признаваться кому-то что он пожизненно проебался в двадцать и дрейфует по своей собственной реальности, неспособный осесть или смотреть мимо воспоминаний клеверно-зеленых глаз и бриллиантовой улыбки, неспособный надолго отдать кому-то свое сердце — даже если у него все еще есть сердце, как таковое. В этом Шото не уверен. Он считает, что Мизуки сохранила бы его секрет. Ей можно доверять. Она надежна. Черт, возможно, он доверил бы ей коды к ядерному оружию, если бы они у него были. Фуюми двигается и тяжело вздыхает. Она встает и берет корзину с бельем, полную сложенных полотенец, ставит ее на свое бедро и готовится уйти из комнаты. — Тебе стоит сделать для нее снег еще раз, Шото, — тихо говорит Фуюми, улыбаясь им обоим. — Ты знаешь, она это обожает. Это способ выбраться из глубокой ямы, в которую он себя загнал, наполовину закопав себя в своих мыслях. Бесплатный пропуск из тюрьмы. Временный, но все же полезный. Шото выдыхает через нос и чуть наклоняется вперед так, чтобы пряди волос не оказались в цепких и любопытных пальчиках Мизуки. — Ты не возражаешь? — С чего бы? Это поднимает ей настроение. — У тебя диван намокнет. — Просто вода, — говорит она, тормоша его волосы и игнорируя ворчание с протестом. — И мы оба знаем, что если это сделаю я, то вся гостиная просто покроется льдом. Только у тебя достаточно контроля для снежинок, — она пожимает плечами и идет в коридор, свободно маша рукой себе за спину. — Я пойду быстро поменяю белье. Вы двое, веселитесь. Постарайся не затопить гостиную. Шото смотрит, как она уходит, игнорируя Мизуки, тянущую рукава его костюма и пинающую флаконы на его ремне своими неуклюжими, неконтролируемыми ножками. Фуюми выглядит очень нежной в дверном проеме, маленькой и безобидной — но ее настоящая сила лежит внутри, словно животное, прячущееся под тонким слоем льда озера. Кто угодно попытался бы выпытать, задавать вопросы и найти корень проблемы, потому люди что так делают. Они по природе помогающие, и всегда думают, что что-то нужно исправить, когда это не так. Фуюми никогда не выпытывает. Никогда не пытается его исправить, никогда не задает вопросы, на которые ему не хотелось бы отвечать. Она просто слушает и отпускает, когда Шото это нужно. Как только она сворачивает за угол и уходит из поля зрения, Шото возвращается к своей драгоценной племяннице и чуть двигает коленом, вызывая довольное урчание и беззубую улыбку своей проблемы. Он видит Фуюми в ее носике и мягких щечках, в бледных волосах и коже цвета слоновой кости. Ее точное изображение в больше чем одной черте. — Хэй, снежинка, — бормочет он, низко наклоняясь, чтобы оставить поцелуй на одной из ее пухлых щечек. Она довольно визжит и с хихиканьем хватает за ворот костюма, неловко бормоча что-то, что Шото хотелось бы понять. Он снимает правую перчатку и дает ей, слабо улыбаясь, когда она кладет ее край в рот, как Шото и ожидал. Расслабляя свою правую руку, Шото разводит пальцы и сосредотачивается, хмурится, вызывая лед в форме снежинок, аккуратно добиваясь от Причуды именно того, что ему нужно. Он представляет микроскопические кристаллы льда, мороз веером расходится по кончикам пальцев, как цветы, когда он создает снежинки одну за другой, десятки за десятками непрерывных, уникальных хлопьев льда. Мизуки смотрит на его руку с широко распахнутыми глазами, рот замирает вокруг пальцев перчатки. Шото осторожно разворачивает руку и позволяет снежинкам упасть легче перьев. Они ложатся на ресницы и щеки Мизуки и сразу тают. Она с писком роняет перчатку на пол, резко теряя интерес к предмету гардероба, и тянется, чтобы поймать падающие снежинки, одну за другой, из руки Шото. «Я люблю тебя», — думает Шото, выпуская для нее свою силу. — «И я всегда буду твоим героем, несмотря ни на что».***
Нью-Йорк Сити, Нью-Йорк Изуку вваливается в квартиру, покрытый кровью и сажей, пропитанный кислой морской водой, от которой с каждым вздохом горят пазухи. Он… в плохой форме, объективно говоря, но не в худшей форме, которая могла бы быть после такого задания. Суставы болят, ожог на правой лопатке будет просто пиздец как сложно залатать, и он вполне уверен, что злодей расплавил подошвы ботинок примерно в середине драки, а Изуку заметил это только сейчас. Он срывает ботинки и снимает маску, вешает ее на крючок у двери, после чего ползет по коридору в гостиную, совсем немного двигая правой стороной. Ребра сломаны? Он осторожно дотрагивается до них пальцами в перчатках, нажимая прямо над — блять. Он шипит и одергивает руку, морщась от жгуче цветущей боли, проходящей вверх и вниз по боку. Да, они сломаны. Очень, очень сломаны. Патрули последнее время не очень, так что приходить с такими ранами, во всех значениях, для Изуку вполне нормально. По сути, с числом профи и напарников, попадающих в больницу в конце каждого рабочего дня, он почти посчитал бы это своим новым «нормально». Ужасным, болезненным«нормально», но все же «нормально». Агентство думает, что во всем виновата террористическая организация или остатки Лиги Злодеев, достаточно крохотные, чтобы сделать все сейчас незаметно. Изуку не знает, кто стоит за этими странными случайными нападениями злодеев, которые возникают все чаще и чаще в последнее время, но, честно говоря, ему плевать. Он просто хочет, чтобы они — кем бы они ни были — прекратили это и дали ему отдохнуть и вернуться к своей жизни. Потому что, черт возьми. Он просто… так устал. Так невероятно устал. Изуку с рыком заползает в ванную и начинает свой ночной ритуал отдирания костюма от кожи и обработки ожогов, синяков и ушибов, которые он мог заработать за день. Смотреть в зеркало не стоит — он давно знает о шрамах на торсе и руках, но последние два года прошли не очень хорошо во всех смыслах. Тело больше похоже на холст розовых, красных, белых и фиолетовых пятен всех размеров и цветов. Иногда ему интересно, сколько он протянет в играх героев в таком темпе. Через сколько его тело сдастся, рассыпаясь под неконтролируемым напором Одного за Всех? Еще он думает, что был бы не против небольшого отпуска, неважно, насколько короткого. Мир бы точно протянул пару дней без него, да? Континенты не опустились бы в океан, и луна не упала бы с небес. Человечество спокойно. Мир бы двигался дальше. Правда ведь? В дверь стучат, и Изуку почти выпрыгивает из своей кожи, напуганный ровно настолько, чтобы вылить немного перекиси водорода с газированным шипением на туалетный столик. — Малыш? — зовет с той стороны Люси. Голос приглушен двумя дюймами двери. — Изуку, с тобой все хорошо? Он мягко ругается и вытирает вяжущий антисептик с поверхности рваными остатками рукава. — Э, да! — отвечает он, специально не смотря на свое черно-синее отражение в зеркале. — Да, я в норме. Буду через минуту. — Оу. Хорошо, — говорит она немного неуверенным голосом. Ее тень не двигается от двери, и Изуку готовится к еще одному вопросу. Конечно же, она его озвучивает. — Эм. Ты уверен, что ты в порядке? — Конечно! — хрипит он. — С чего бы могло быть иначе? — Ну, на паркете кровь, — тишина. Изуку замирает. — Опять. Оправдание. Ему нужно оправдание, чтоб его. Что-то, из-за чего Люси не будет переживать, невинная ложь, из-за которой Люси не вынесет дверь в порыве праведного гнева и не прочитает лекцию о безопасности в миллионный раз. Ему нужно что-нибудь, что угодно. Изуку шевелит мозгами. — Эм, — красноречиво выдает он, проводя ладонью по лицу — стоп. Взгляд приковывается к жестким окровавленным пальцам, которые он поцарапал на крыше Крайслер-билдинг, когда возвращался домой после драки. — Мои пальцы! — кричит он только слегка истерично. Он проглатывает прыгающие туда-сюда нервы. — Эм, дело в моих пальцах. Они немного кровоточат. Прости, Люси. Я все уберу перед тем, как идти в кровать, обещаю. Он слышит нахмуренность в ее голосе, сомневающееся оттягивание губы. Он сжимает свои глаза, надеясь и молясь, что она купится. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Изуку слышит приглушенный выдох и пытается не выдать свой же облегченный. — Ладно, наверное, — в итоге говорит она. — Я в спальне, если что. Приходи, когда закончишь. — Конечно, родная. Ты лучше всех! — Изуку судорожно разматывает бинт и отрывает кусок зубами, перевязывает предплечье и туго завязывает его вокруг раны, которую получил ранее от полета через стекло. Тень Люси под дверь двигается, и Изуку почти облегченно выдыхает. Тихо обрабатывать свои раны никогда не было его призванием- Она в последнюю секунду останавливается, и Изуку приходится удержать еще одно раздраженное ругательство. — Я записала «Геройский Час» на случай, если тебе хочется посмотреть его вместе, — добавляет она как запоздалую мысль. — На этой неделе рассказывали о Японии. Думаю, там упоминали некоторых твоих друзей. Изуку старается не ругаться вслух, вытаскивая стекло из убитых окровавленных коленей старым пинцетом. — Правда? Звучит круто. Я скоро выйду, и мы посмотрим вместе. Уходи, уходи… Он задерживает дыхание. Считает до десяти. Нет, до двадцати. В теле еще осталось стекло, и алая кровь капает на белую мраморную столешницу и собирается в непонятные фигурки, на которые Изуку не может не пялиться. Наконец-то с другой стороны двери раздается звук отдаляющихся шагов. Люси уходит. Изуку садится на туалетный столик и облегченно выдыхает, пытаясь успокоить бешено стучащее сердце. Опасность миновала. Тогда он с мягким выдохом заканчивает перевязывание ран и наносит мазь на синяки, стараясь не вертеться слишком много и не задеть сломанные ребра. Ему хотелось бы сейчас мягких и профессиональных прикосновений Люси, но в такие ночи, как эта, когда на его коже больше синяков, чем самой кожи, ему не очень хочется ей это показывать. Она только сильнее разволнуется. Из ванной он выползает через полчаса, одетый в футболку с длинным рукавом и боксеры, которые спрятал в самой глубине шкафа именно на такие случаи. Он бросает свой костюм в корзину в фойе, мысленно делает пометку первым делом выкинуть все утром и быстро вытирает следы крови, тянущиеся от входной двери до ванной. Потом он направляется в комнату, готовя себя… к чему-то. Он не знает, к чему именно. Когда он приходит, Люси уже сидит в кровати, откинувшись спиной на изголовье, с журналом в руках и в очках на носу. Ее длинные белые локоны лениво свисают с плеч, обрамляя ее лицо настолько ангельски, что сердце Изуку болезненно всхлипывает. — Хэй, — мягко говорит он в проеме, не решаясь зайти и нарушить живописную картину больше необходимого. — Ты прекрасно выглядишь. Она смотрит на него поверх очков, опуская журнал — «Еженедельный Герой» — чтобы как следует его рассмотреть. Ее стеклянно-зеленые глаза поначалу смотрят мягко и с благоговением. Ее взгляд сразу же падает на выглядывающие из-под воротника повязки, и лицо становится нахмуренным быстрее, чем он это замечает. — Изуку, — в ужасе отчитывает она, — что ты сделал? Очень много чего. Он нервно смеется и пожимает плечами, потирая шею и едва сдерживая болезненное вздрагивание. — Ох, понимаешь, — беспечно говорит он, — все как всегда. Плохие парни, организованная преступность, миссии по поиску и спасению и так далее. Ты прослушала ту часть, где я говорю, что ты прекрасна? — Ты каждый день это говоришь. — Ну, в этот раз я серьезно. Ее губы дергаются, но сохранить серьезное лицо ей удается. Она выгибает бровь. — Тебя как будто грузовик сбил. — Вообще-то это был поезд, но ты была близко. Люси смотрит на него грустно и напугано, и ее лицо моментально выглядит на десять лет старше. Изуку видит круги под ее глазами, оставшиеся от всех ночей ожидания дома, тени в глазах, которых не было год назад, когда они поженились. Его сердце увядает по краям от мысли, что, скорее всего, это он сделал с ней — с его женой, с его второй половинкой. С его всем. Я тебя не заслуживаю. (Изуку не говорит этого вслух, потому что Люси это не примет.Никогда не принимала раньше, и нет причин думать, что примет сейчас.) Вместо этого Изуку улыбается так убедительно, как только может, и залезает в кровать к Люси, оборачивая руки вокруг талии, словно только она его в этом мире и держит — что так и есть, когда он начинает об этом думать. Он кладет голову на ее мягкий бок и выдыхает, когда чувствует ритмичный пульс головой и лицом — напоминание, что Люси жива, дышит, что она его. Даже если он ее не заслуживает. Изуку чувствует, как ее рука опускается на его голову — ноготки почесывают голову, а пальцы перебирают волосы. Изуку выдыхает и закрывает свои глаза. Его раны внезапно болят не так сильно. Через пару минут Люси снова говорит. — Насколько все плохо? Только честно, — спрашивает она, голос чуть громче шепота. Изуку не открывает глаза, боится эмоций, которые увидит. Определенно, беспокойство. Немного страха. Возможно, даже немного разочарования или злости. Он не рискует посмотреть. Вместо этого он сжимает ее чуть сильнее и прижимается губами к ее плоскому животу, бормоча в хлопок ее сорочки. — Не особо плохо. Пара ожогов, несколько синяков. Ничего серьезного. — Ты мне врешь? Да. — Нет. Изуку считает удары ее сердца. Два. Шесть. Семнадцать. Люси выдыхает. — Хорошо. Только если тебе не больно. Каждая его косточка болит. Мускулы сжимаются от фантомной боли. (Он хорошо научился врать, да? Изуку думает, стоит ли ему по этому поводу беспокоиться.) — Ты бы первая узнала, если бы что-то случилось. Я очень беспокоюсь за нас, — говорит он, улыбаясь в ее живот. — За всех нас. Изуку позволяет себе окунуться в тепло, растущее в груди от мысли о крохотном, невероятном сердце, бьющемся в нескольких сантиметрах под его ухом. Они еще не объявили этого. Изуку даже маме не сказал, или Всемогущему, или Урараке. Но, Боже, он всему ебаному миру говорить этого не хочет, не хочет кричать об этом с крыш домов просто потому, что может. Он так глупо счастлив, что с трудом это терпит — головокружащий трепет нахождения на пропасти, на краю чего-то прекрасного и неизвестного и нашего, полностью нашего. Изуку открывает рот — чтобы спросить о вариантах имени или чем-то еще таком, дающем надежду, он не знает — но моментально прерывается, когда чувствует, как Люси в его руках замирает, становится жесткой, как доска. Сначала он не понимает. Потом, внезапно, осознание накатывает. Мысли бегут одна за другой. Разум бьет чистая паника. Ее пальцы перестают гладить волосы. Она не дышит. Ребенок в порядке? Она увидела повязки? У него снова кровь через футболку выступила? Я что-то не то сказал? Изуку поднимает голову, чтобы спросить, внезапно напуганный сильнее, чем во время драки с огромными монстрами,, но хватка на волосах усиливается, удерживая на месте. — Я ходила сегодня к доктору, — говорит она напряженным голосом. Она прерывисто выдыхает, словно всхлипывает, или разбито на выдохе произносит. — Я не беременна. Кровь Изуку сразу леденеет, как Гудзон в январе, или как Хоккайдо зимой. Намертво. Игнорируя хватку в волосах, Изуку поднимается и не веря на нее смотрит, даже не чувствуя, как ее вялая безжизненная рука покидает его макушку. — Ты, — он качает головой. — Что? — Я не беременна, — безэмоционально говорит Люси, изо всех сил избегая взгляда Изуку. Губы сжаты, а руки снова и снова заламываются на коленях, пока костяшки не побелеют то напряжения. Изуку качает головой. — Но тесты- — Ошибочный результат, — говорит Люси, грустно улыбаясь. Плечи чуть поднимаются, словно их дергает за ниточки невидимый кукловод. — Видимо, три на счастье. Это как смотреть за падением вазы со стола или картинной рамы со стены. Изуку видит, как оно в слоу-моушен разваливается на тысячи кусочков, снова и снова повторяясь, пока он не сможет воспроизвести его в обратном порядке. Невосстановимо. Нет. Недостаточно хорошо. — Мы продолжим пробовать, — клянется он, беря ее за руки. Он сильно их сжимает, прижимаясь губами к костяшкам и закрывая глаза на весь мир. Он делает глубокий вдох. — Мы продолжим пробовать, хорошо? В следующем месяце мы попробуем еще раз, и еще через месяц, и еще через месяц, и будем пробовать каждый месяц, если придется. У нас будет ребенок, Люси. Я обещаю. — Ты не можешь это пообещать, — ее губы дрожат. Изуку грустно улыбается, стараясь заполнить пустоту разочарования чем-нибудь еще. Чем угодно. — Хей, с кем, как тебе кажется, ты разговариваешь? — беззаботно спрашивает он, криво улыбаясь, как она любит. — Я Символ Мира. Если я даю обещание, значит, все будет устроено. Все это знают. Она подавляет смех, шмыгая носом. Улыбка натянутая, но глаза любящие и такие, такие прекрасные. — Ты придурок, — мягко говорит она, вытирая глаза. Еще всхлип. — Боже. Ты всегда был таким придурком. Изуку ухмыляется. — Да, но я твой придурок, так что все хорошо. Люси улыбается, в глазах слезы, и она тянет руку и убирает волосы от глаз Изуку. Кончики пальцев проходят по черно-фиолетовому синяку, цветущему на глазах и тянущемуся по линии роста волос. Тяжелая тень чего-то ужасного и давно прошедшего. — Такой дурак, — грустно ему улыбаясь, бормочет Люси, как будто это секрет или язык, который никто, кроме них, не поймет. Она быстро тянется вперед и оставляет быстрый поцелуй на его губах, кажущийся тяжелее от мыслей о трудном будущем и пустых детских. Изуку подается вперед и пытается вдохнуть надежду в ее легкие, потому что он Символ Мира и должен хорошо с этим справляться. Так ведь? — Я люблю тебя, — говорит Изуку Люси, когда отстраняется. Он гладит ее щеку большим пальцем, чувствуя жар своей кожей. — Я тоже тебя люблю, — тени в глазах уже не такие темные, пусть и на время посветлевшие. Изуку интересно, сможет ли он заставить эти тени исчезнуть. Ему интересно, получится ли от них избавиться навсегда и вернуть глазам блеск, захвативший его полностью в их первую встречу в отделении неотложной помощи. Ему интересно, а не именно ли из-за него у Люси появились эти тени.