***
Эллисон Арджент чувствует лишь гнев — с тех самых пор, как ее мать отняла собственную жизнь в угоду давно изжившего себя кодекса, в ее душе не осталось места ни для сострадания, ни для светлых побуждений дружбы и любви. Ничто не имеет больше смысла, кроме песни стрелы, срывающейся с арбалета — и кроме финального ее аккорда, когда наконечник с чавкающим звуком поражает цель. Прямо в сердце — Эллисон бьет без промаха, как и учила ее мать. Каждого — без чертовых исключений. Больше никаких трагедий, больше никаких сомнений — только серебро, поражающее цель, только холодное удовлетворение и гнев, гнев, который зовет ее дальше и дальше, уводит из Бикон-Хиллз по следам новых чудовищ: все те, которых она знала прежде, упокоились навеки от ее твердой руки, не уйти и прочим. Отец мрачной тенью маячит за спиной — Эллисон знает, она пугает его, ему кажется, что что-то в его дочери умерло, надломилось, навсегда стерлось, но переубеждать она не стремится. Она такая ведь и есть — мертвая внутри, почти как ее мать, гниющая в земле, сломанная, но ни черта не сломленная: ее ярость ведет ее к новым вершинам; ее дедуля, походя разрубающий мечом пополам нерадивых оборотней, ею гордится — однажды именно она возьмет этот меч в свои руки, и для нее это будет честью.***
В Хемлок Гроув туманно и пасмурно, от леса несет влагой и гнилью, запах просачивается даже в здания, грязь в этом городе повсюду — и даже в школьных коридорах кто-то оставляет за собой следы, в которые Эллисон вляпывается тяжелым ботинком. — Как мило, — цедит она сквозь зубы. — Своеобразные туфельки у принцессы, — замечает голос за ее спиной. — О, поверь мне, я совсем не принцесса, — Арджент оборачивается, и проницательный, цепкий взгляд ее темных глаз встречается с не менее тяжелым взглядом глаз зеленых. — И все-таки, ты выглядишь слишком чужеродно в этом умирающем городе, — у парня длинные волосы, небрежно спадающие на глаза, и эти волосы не мешало бы помыть, но ей-то, на самом деле, плевать. Она не ради неопрятных красавчиков здесь. — Прямо-таки и умирающий? — прохладно улыбается Эллисон, и красавчика это цепляет: таких, как он, всегда цепляют отстраненные сучки в тяжелых ботинках и коротких юбках. Цепляют почти так же сильно, как глупышки в кружевных платьицах и с двумя косичками — но Эллисон этот образ не близок. — После того, как кто-то вырезал всю знаменитую семейку Годфри, что тех овец, некому больше вливать финансы в городской бюджет, — обыденным тоном поясняет красавчик. — Их богатство растерзано на кусочки деловыми партнерами, прямо как их бренные тела. — О, местная страшилка? — усмехается Арджент, которая подробности этой «страшилки» давно изучила досконально. — И кто у нас здесь монстр? Злобный призрак, зубастый вампир? — Зверь, — пожимает плечами парень, эдакий уставший от вопросов глупых чужаков абориген, не иначе. — Так его называют, но может это просто большой мужик с зазубренным ножом, которого когда-то облапошили ушлые Годфри? После смерти этой семейки вылезли их многочисленные махинации, так что… — Мужик с зазубренным ножом звучит слишком скучно. А я опаздываю на свое первое занятие. — Я Питер, — окликает ее красавчик с неопрятной шевелюрой, когда Арджент минует его и шагает себе по коридору. — Руманчек. — Цыган? — не оборачиваясь, роняет Эллисон, демонстрируя ему свою осведомленность. — Еще одна местная страшилка во плоти, — смеется ей вслед Питер. Эллисон ничего на это не отвечает, но этим же вечером они сталкиваются на улицах города и Руманчек заставляет ее назвать свое имя с помощью пятерни, запущенной ей в волосы, и поцелуя, во время которого он прикусывает ей губу до крови.***
Грязь, которая постоянно липнет к ее ботинкам, тащит всюду за собой Питер — Эллисон тоже разносит эту заразу на своих подошвах по всему городу каждый раз, когда проводит ночь в трейлере Руманчека, а делает она это часто. С ним не обязательно разговаривать — он сам предпочтет зажать ей рот рукой, сдавить горло и затолкать ее сладострастный стон назад в глотку, чем позволять звукам нарушать их грубые забавы. Он ожесточен едва ли не сильнее, чем сама Арджент — в его глазах пылает тот же гнев, что и в ее собственных, и иногда пылает ярче во сто крат, и отчего-то эта его неудержимость успокаивает. Только в руках Питера Эллисон успокаивается, только в его объятиях затихает — пусть ненадолго, но цыган обладает особой магией укрощать фурию. Эллисон его не любит, Эллисон он даже не нравится, Эллисон на него в основном наплевать — но есть в их связи что-то животное, что-то тягостно-страстное, что сводит их вместе вновь и вновь. Дело даже не в умопомрачительном сексе, нет. Дело в том, что они оба отмечены смертью — но осознание этого приходит лишь в ту ночь, когда кровавая луна призывает Зверя, а охотница выпускает ему серебряную пулю в грудь. И пока Зверь у ее ног корчится, принимая человеческие очертания, она уже знает — это будет цыган, и он рассмеется ей в лицо, потому что он с самого начала знал, кто она такая. И когда она склонится, чтобы плюнуть ему в лицо, он притянет ее к себе, чтобы сомкнуть все еще звериные клыки на ее глотке. Ей умирать не страшно, а он… Он был мертв еще тогда, когда сердце Литы перестало биться.