бездна, в которую мы упадем

[Карла вместо Литы] Если бы Карла и хотела однажды принадлежать кому-то, то она, вне всяких сомнений, выбрала бы Романа. Ее кузен являлся квинтэссенцией ее девичьих и несколько извращенных — ведь грезить о кузене это все-таки не совсем правильно — идеалов. Он был хорош собой, воспитан и безупречно вежлив, когда того требовали обстоятельства, но в то же время каждый его вздох был пропитан тем манящим духом бунтарства, которое веками влечет юных красавиц в объятия парней, которых зовут плохими. «Плохой» это, конечно, всего лишь условность, всего лишь предостерегающее словечко, которым озабоченные матери и отцы пытаются уберечь свой цветочек от жестокостей мира, но Карла и не была цветочком, нуждающимся в защите. Она была задумчивой искательницей тьмы — той самой, романтизированной и ведущей куда-то в самые низы. В то время, как отец представлял ее студенткой престижного колледжа, Карла часто воображала себя разбитой наркоманкой, или жалкой нищенкой, обитающей где-нибудь в заброшенном здании и замерзающей насмерть в холодную зиму под слоем картонных коробок. Или мерзавкой, которая бесстыдно отдается своему кузену на родительской постели, а после сбегает с ним из дома, чтобы предаваться пороку безнаказанно — там, где никто их не знает и никто не посмеет осудить. Кроткий нрав, сдержанная улыбка, изящные движения — и адский бардак в прелестной головке, вот какой была Карла Годфри. — Вы слишком близки с Романом, — как-то обронила мать за завтраком. — Не пойми меня неправильно, милая, но… Меня это беспокоит. Слишком много тесных объятий и долгих взглядов друг другу в глаза. Ты ведь знаешь, что не можешь увлечься своим братом или позволить ему увлечься тобой? — Ты видишь грязь там, где ее нет и быть не может, мама, — спокойно отозвалась Карла на эти слова. Ее чопорная, застегнутая на все пуговицы мать залилась пунцовой краской: она так боялась быть пристыженной, что Карла никогда не могла устоять перед соблазном пристыдить ее. — Я всего лишь беспокоюсь о тебе, — выдавила мать, и ее рука, наливающая в чашку дочери кофе, предательски дрогнула. — Ты так молода и неопытна… — Но я не глупа, мама, — возразила Карла. — Можешь быть спокойна. А через несколько дней Карла полулежала в объятиях кузена среди вороха мягких подушек на диване в гостиной, повсюду сновали разодетые в пух и прах гости с шампанским, ее рука покоилась в руке Романа, пальцы переплелись и все, о чем она могла думать, так это то, что под ее тонким, легчайшим платьем нет белья, и их с Романом тела разделяет лишь несколько слоев ткани. Чувствует ли кузен то же самое? Неуютно ли ему в своем костюме, который не спасает от жара ее жаждущей прикосновений кожи?.. Уютно устроив голову на груди Романа, Карла рассеянно выискивала взглядом мать среди гостей — и не находила. Конечно, ведь ее мать так боялась оказаться пристыженной — а что может быть постыднее, чем ее драгоценный супруг, вьющийся вокруг Оливии Годфри, что тот ручной зверек? Мать наверняка в самый последний момент нашла предлог, чтобы остаться дома — или вызвала такси прямиком с парадного крыльца Оливии, сбежала и была такова. Жалкая, нервная, измученная подозрениями мама — ничто в ее жизни не сложилось так, как мечталось. Ее семья — предатели в той или иной степени, одержимые тайными страстями чужаки, которых она изо всех сил пыталась обуздать. Но сил всегда не хватало — Мария Годфри была лишь блеклой тенью в лучах истинных божеств: Оливии и Романа. Оливия отобрала себе ее мужа, а Роман похитил ее дочь. Наверное, это было ужасно — то, что Карла в какой-то мере упивалась трагедией своей матери. То, что эта трагедия ее ничуть не трогала, а даже веселила. — О чем ты думаешь, Карла? — мягко поинтересовался Роман, поглаживая ее пальцы таким невинным и вместе с тем волнующим движением. — О том, что я бы вышла за тебя замуж, будь это возможным, — улыбнулась Карла, поудобнее устраивая голову на груди кузена. — Гадко, правда? — Безмерно, — отозвался Роман, и ей не нужно было поворачивать головы, чтобы угадать ответную улыбку. — Довольно с нас и грязных семейных делишек между нашими родителями, чтобы самим устраивать что-то похлеще. — Значит, для тебя это совсем не заманчиво, кузен? — Мне полагается ответить «нет», Карла. — И ты ответишь? — Я обойдусь многозначительным молчанием и принесу тебе шампанского, негодница. — Прекрасная идея, — оценила Карла, а затем наблюдала, как Роман движется среди гостей, пробираясь к одному из фуршетных столиков. Шампанское поможет ей отогнать навязчивые мысли — или, черт возьми, поможет наконец решиться соблазнить его. Кузен будет противится — Карла была уверена в этом, но это не затянется надолго. В конце концов, он ведь плохой, и он всегда идет у нее на поводу. Быть может, они и в самом деле сбегут. Быть может, вместе замерзнут насмерть холодной зимой. Быть может, она просто спятила и ей в самом деле выбросить все это из головы и отправиться домой, к маме под крылышко, и превратиться в такую же унылую серую моль, как и сама Мария… — Поднимемся ко мне? — Роман вернулся с непочатой бутылкой и двумя бокалами, невозмутимый и немного загадочный, и Карла согласилась. Если бы Карла и хотела однажды принадлежать кому-то, то она, вне всяких сомнений, выбрала бы Романа — но она даже в самых смелых своих мечтах не заходила так далеко, как в тот вечер, когда он зубами разорвал ей глотку и испачкал ее ярко-красной кровью свою безупречную рубашку. Кровосмешение было куда заманчивей смерти — но был не черед Карлы выбирать.