Сейчас
Уайт закрывает уши руками, не в силах слышать треск ломающейся мебели и костей, когда братья в очередной раз швыряют друг друга в стену. — Это ты виноват! — ревет Клаус, с пожелтевшими сверкающими глазами выпуская внутреннего зверя. Гнев кипит в зрачках первородного, а от крика кое-где осыпается штукатурка. Доминик больно видеть их ссоры: в такие моменты кажется, что все, что они пережили за двадцать пять лет в петле, прошло зря. Уайт никогда бы не подумала, что у Майклсонов плохая память, но иначе бы они не повторяли собственных ошибок. — Хватит! Надрывный вой рвется из груди девчонки против воли — сейчас не хочется никого контролировать, в том числе себя: Уайт всхлипывает и отворачивается от дерущихся мужчин, обнимая себя за плечи. Дом не сразу слышит, что звуки за спиной стихли, только вздрагивает, когда Ник касается ее плеча. — Родная… — раскаяния в его тоне хоть отбавляй — он не хотел расстраивать девчонку, хотел только, чтобы поганец Кол за все ответил. Но она ведет плечом и сбрасывает с себя его руку: надрывно всхлипывает и наскоро вытирает бегущие по щекам горькие слезы. Кол смотрит на брата и тоже пытается дозваться Уайт, но она намеренно не поворачивается к мужчинам. — Отстаньте! Вы оба, какие же вы козлы! Серьезно, Ник? Обвинения? Даже в этой чертовой реальности у проступков есть срок давности, — с досадой выдавливает из себя слова Дом, закусывая губу, чтобы не разразиться новой порцией слез. Они своими мальчишечьими выяснениями отношений опускают все ее жертвы на черту «напрасно». — Но не твое убийство… Клаус поджимает губы, когда видит испепеляющий осуждением взгляд Уайт, и делает шаг навстречу девчонке, но она отступает и всплескивает руками. — Нет! Вы оба мне сейчас противны, — надтреснутым голосом шепчет она, окидывая взглядом братьев. — Как вы можете? — голос дрожит и вместе с ним, кажется, рассыпаются от яда боли в голосе Уайт внутренности первородных. — Почему вам нужно все время что-то доказывать? Сначала Колу, что никто никогда не будет важнее него, затем Клаусу, что предательство — не у всех ежедневная практика перед завтраком. А главное, вы понимаете что-то только с моей смертью! Ты, Ник, взбесился сегодня от того, что я была не в безопасности, но как ты можешь мне что-то говорить, относясь так к собственной семье? Я вам не родная кровь, но именно моя потеря от чего-то раз за разом помогала вам осознать ценность друг друга. И что в итоге? Здесь, в настоящем Новом Орлеане, вас откинуло мозгами на четверть века назад? Опять склоки, срывы и убийства? Что вам нужно, чтобы вдолбить в свои мозги простые истины, о которых я говорила все это время? Моя очередная смерть? Или на вас это не действовало, потому что в петле нельзя умереть навсегда? А? Отвечайте! Что вам нужно для закрепительного эффекта, Майклсоны? Моя смерть здесь? Окончательная и бесповоротная?! Почему вам так сложно это запомнить — важных вещей в вашей жизни немного: не семь, не три и не две, а всего лишь одна! И приоритеты не меняются — просто запомните это. Семья и ничто больше — ни я, ни кто-либо еще, а семья. Ты и Кол — вот что важно. У Дом голос срывается на сиплые ноты, а в глотке стоит ком слез: она кричит на древних, балансируя на грани тихой истерики. Кол кивает брату и поджимает губы, обнимая Дом со спины. Уайт фыркает и пассивно вырывается — ей досадно, обидно и больно. Они знают, что девчонка права — они вновь повторяют старые ошибки, уверенные в том, что всегда будет время на их исправление. Но Уайт действительно права — что, если изменить ничего будет нельзя? Потому что когда-то настанет момент, когда мир Майклсонов рухнет, осыпаясь пеплом им на головы, и не будет вечности для того, чтобы забыть и забить в себе эти чувства. Такой момент придет, если они потеряют доверие Доминик. — Ты — наша семья, — шепчет Кол и гибрид кивает на слова брата. Мужчины скупо улыбаются, в надежде увидеть прежнее озорство в глазах Уайт. За четверть века Дом стала душой семьи первородных: из-за этого она знала, кому нужна поддержка и помощь на незримом уровне, а Майклсоны, в свою очередь, буквально чувствовали ее боль на себе. И сейчас Кол чувствует то разочарование, что прогрызает червоточину в сердце Уайт. — Ну хватит, Дом, мы уже закончили. Это было даже не серьезно, — вяло оправдывается первородный, пытаясь надавить на сочувствие девчонки. Ее настроение давит на всех в комнате и Кол в отчаянии вздыхает. — Ну что нам сделать, чтобы все было нормально? Уайт сначала закусывает губу, раздумывая над словами мужчины, а затем Майклсоны видят разгорающуюся искру озорства в глазах брюнетки. Она изо всех сил давит в себе улыбку и поворачивается к мужчинам. — Та считалочка. Вы должны ее сказать, — безапелляционно заявляет Дом, а Клаус в тот же момент фыркает. — Ну, уж нет! Только через мой богатый, горячий и окончательный труп! — всплескивает руками гибрид, начиная раздражаться от таких манипуляций, а Дом только улыбается. — Прости, Ник, но это единственное условие, — разводит руками Уайт, видя древнего не в своей тарелке. — С ним? Да ни за что! — поддерживает брата Кол и Дом мгновенно грустнеет. — Ладно, как хотите. — Тише добавляет она и мужчин тут же колет чертова совесть. — Мне нужно побыть одной. — Дом… — Нет, все нормально, — успокаивает она гибрида, отмахиваясь, и грустно улыбается, — я пойду к себе. Клаус смотрит вслед девчонке и понимает, что после всего пережитого, после всех тех разов, когда она их прощала, эта ситуация будет не последней, но значимой каплей на весах ее терпения. В воздухе витает то, что Дом не сможет вечно улыбаться и говорить «все будет хорошо», поэтому он раздраженно вздыхает и говорит ей вслед: — Нет, стой. — пересиливает себя гибрид. — Дьявол! — ругается он себе под нос. — Черт с вами! Сделаем это, братец, — фыркает Ник и отмахивается от присутствующих, видя зарождающуюся улыбку на лице Уайт. — Но за руки я держаться не буду! — цедит сквозь зубы Кол, видя повеселевшую Доминик. — За мизинчики, но не суть, — поправляет она. — Так тоже сойдет. Гибрид кидает осуждающий взгляд на Дом и подходит вплотную к брату, изо всех сил наступая своей гордости на горло: Клаус не привык извиняться. У него просто в программе не зашито признавать свою вину, что частенько бесило Доминик. Клаус элементарно не мог сказать «прости», даже когда проливал каплю чая на пижаму Уайт, не аккуратно садясь на кровать. Девчонка по началу думала, что это какая-то недосягаемая степень сарказма или иронии — не признавать свою, даже незначительную ошибку, но вскоре поняла, что это качество противоречило самой природе Ника. Он не мог сказать «извини, я ошибся», даже если это касалось мелочей. Стоял на своем до конца и тем самым совершал огромный шаг в росте собственной личности, делая сейчас этот жест для Уайт. — Если кому-то об этом расскажешь, я тебе гланды вырву, — предупреждает он, тихо рыча слова на ухо брату. — Аналогично, только в твоем случае это будет печень, — едко улыбается в ответ Кол, а Уайт всплескивает руками. — Серьезно?! — Все-все, — отмахивается от нее первородный и так сосредоточенно смотрит на брата, что Уайт не может сдержать улыбки. Могущественнейшие существа на Земле ничем не отличаются от обычных людей, когда дело доходит до примирения. Оба Майклсона вдыхают побольше воздуха и синхронно начинают произносить слова… Доминик смеется и неуклюже заключает в объятия сразу обоих мужчин. — Я же говорила, что когда-нибудь вы это произнесете. — Да, понадобилось всего-то двадцать пять лет, — ухмыляется Клаус, за что получает картинно-обиженный тычок в плечо. Кол посмеивается над перебрасыванием колкостями этих двоих и сам удивляется тому, что слова Дом о стоимости ее жизни, сказанные, кажется, так давно, через тернии и боль, все же стали правдой.Временная петля. Шестой месяц.
В первое мгновение Доминик выныривает из пустоты и начинает чувствовать мир сразу всем телом: в кожу врезается теплый воздух, голова утопает в мягкой перьевой подушке, а ноги щекучут простыни. В следующую секунду она с тяжелым вздохом садится на кровати и вертит головой, оглядывая комнату. Замешательство сменяется удивлением, затем пониманием, а после этого радостью: Уайт звонко смеется и откидывается на кровати, вороша одеяла так, будто пытается сделать ангела в снегу, но потом издает стон боли, хватаясь за голову, но морщась от неприятных ощущений, продолжает хихикать. Сидящий в углу спальни на кресле Кол тут же вскакивает с места и через мгновение оказывается у кровати, на которой ворочается Доминик: облегчение от того, что она жива, тут же сменяется тревогой — если девчонка тут сдохнет, ему придется несладко. Клаус поворчит и переживет, Элайджа будет строить обиженного пару месяцев, а вот Ребекка, так любящая привязываться к бесполезным вещам и людям, ему смерти девки не простит. А два старших брата сделают все, чтобы отомстить за разбитое (в который раз) сердце сестры, так что Кол действительно искренне волнуется за жизнь Дом. Чем мотивирована искренность — уже другой вопрос. — Как ты себя чувствуешь? — складывает руки на груди первородный, внимательно оглядывая Уайт, и вслушивается в сердечный ритм девчонки. Она почему-то улыбается и растирает саднящую неприятными ощущениями шею. — Не буду врать — будто только восстала из мертвых, — посмеивается она над своей колкостью и сладко потягивается. — Кстати, ничего не хочешь сказать? — лукаво улыбается Доминик, наклоняя голову в бок. Первородный недоуменно моргает и вопросительно выгибает бровь, ведя плечами. Что это несчастье хочет от него услышать? — Что, например? — чрезмерно для ситуации фыркает он, а Дом закатывает глаза, будто общается с маленьким ребенком, который в силу глупости не понял вопрос. Майклсона это раздражает. — Ну, согласись, это был твой не лучший поступок, — закусывает губу Уайт, зажевывая яркую улыбку, чем вводит в замешательство первородного: почему у нее такое настроение? Разве она не должна злиться и проклинать его за свою смерть? Элайджа со всей своей напыщенностью и философствованием называл это «положительной доминантой», мол, человек, как наполненная чаша, которая от любого действия выплескивает за борт содержимое в виде человеческих реакций. Соответственно, все зависит от того, чем чаша наполнена: если негативом, сформировавшимся в течении жизни, то человек будет часто огрызаться, раздражаться и злиться, а в случае с Дом — любое действие будет вызывать у нее улыбку. Будто ее напичкали под завязку веществами и чтобы не происходило, все будет восприниматься ею, как игра. — Ты что, хочешь, чтобы я извинился? — фыркает первородный, плюхаясь на кровать. Растягивается на постели и подпирает щеку кулаком, смотря на девчонку с насмешкой и интересом во взгляде. Доминик сверкает сотнями искренних улыбок и накрывается одеялом с головой, сооружая своеобразную палатку. Яблочки щек краснеют от жаркого воздуха и Дом прищуривается. — Ага, почему бы и нет? Они будто дети, играющие в гляделки — изучают друг друга внимательно, но не относятся к ситуации с должной серьезностью: будто и не говорят вовсе об убийстве и воскрешении, что произошло во временной петле. — И тебе этого будет достаточно? После того, как я сломал тебе шею? — Майклсон даже не тратит силы на то, чтобы продолжить свою линию поведения, построенную на пренебрежении к девчонке — слишком сильно жжет удивление в крови, когда он слышит ровный пульс и искренние слова Уайт. Она не лицемерит и действительно хочет, чтобы он извинился. Может, так сказывается заточение с сумасшедшей семейкой в одном доме вот уже седьмой месяц, а может он давно так тесно не общался со смертными, но факт остается фактом: Кол отвык от таких банальных вещей, как извинения. Да и практики не хватало — за те деяния, что он совершал, отделаться простым «извини», значило бы оскорбить все принципы морали. Поэтому он и не извинялся — чаще всего, было уже не перед кем. Когда ты живешь тысячу лет, периодически испытывая предательство семьи и ощущая нож в спине, в девяти из десяти случаев буквально, границы совести размываются и становятся лишь условностями, которые и то после девятнадцатого века на этой планете не в чести. — Вполне, — пожимает плечами Дом. — К тому же, я жива — мне не на что жаловаться, кроме боли в шее. Ну если уж хочешь искупить свою вину в полной мере, то сделай мне мороженое. — Ободряюще улыбается она и подмигивает древнему. Кол проглатывает ком недоумения в горле и криво усмехается. — Хочешь сказать, что оцениваешь свою жизнь рожком домашнего мороженого? — фыркает древний, но Дом только отмахивается. — Поверь, когда-нибудь моя жизнь для тебя будет значить больше, чем что-то материальное — я же милашка. А пока ограничимся сладостями, — смеется девчонка и сбрасывает с себя одеяло, чтобы окончательно не задохнуться под теплой тканью. — Ладно, цветочек Бога*, я признаю, что мог поступить иначе, — кривится мужчина, будто слова даются ему с трудом на физическом уровне. — И-и? — поднимает в ожидании брови Уайт, наклоняясь чуть вперед. Кол закатывает глаза и смотрит в сторону, еле слышно бубня слова. — И прости за это. Доминик благодарно улыбается и в этот момент комната наполняется теплотой и пониманием. Вечно палящее солнце во временной петле отбрасывает блики на стены сквозь висящую на окне хрустальную подвеску и Уайт заглядывается на солнечных зайчиков, растягиваясь на кровати. Кол ничего не делает, только наблюдает за девчонкой: по-хорошему ему бы пойти к себе, но ситуация не кажется неловкой или азартной из-за смущения Дом. Она часто смущалась по поводу и без, будто росла не то в монастыре, не то только вчера стала взрослой. Майклсон любил отпускать грязные шутки, но смешнее всего был не смысл сказанных слов, а непонимание девчонкой юмора. — Ник, мы не в Новом Орлеане! Я могу делать все, что хочу! — очередная ссора от скуки Ника и Бекки не заставила себя ждать, но так как должная пауза не была выдержана после предыдущего скандала, то остальные присутствующие реагировали на ситуацию со спокойствием и долей безразличия. — Это тебе не очередной дорогой мне человек, которого ты можешь убить! И вообще, с чего ты решил, что имеешь на это право? Элайджа перелистнул страницу газеты, которую прочел уже несколько десятков раз и потянул за галстук на шее: надо бы подумать о смене имиджа, по крайей мере, пока они не выберутся из петли — щеголять перед семьей в отглаженных смокингах нет никакого смысла. Майклсон кинул взгляд на Доминик: девчонка пыталась сделать вид, что читает книгу, растянувшись на диване, и не слышит ссору, однако было заметно, как она кидает обеспокоенные взгляды на Бекку, еще не зная того, что подобная ссора — просто разминка от скуки, а не скандал. — Может потому что Нику не нравится, что ты ложишься под каждого? — кинул едкое замечание Кол, отрываясь от починки радио, на что Ребекка зло посмотрела на брата и фыркнула, складывая руки на груди. — За это можешь не переживать, братец: я обычно сверху. — С вызовом изогнула бровь блондинка, намереваясь сказать еще что-то, но ее перебила Дом, до этого отчаянно пытающаяся абстрагироваться от перепалки. — Не понимаю, почему люди вообще спорят кто снизу, а кто сверху? — перевела она внимание на себя, захлопывая книгу. — Я, например, всегда мечтала хотя бы просто о двухъярусной кровати. В помещении повисла тишина, нарушаемая только осязаемым удивлением и усмешками первородных. Ребекка улыбнулась милой шутке, но когда повторно посмотрела на Доминик, улыбка испарилась с лица блондинки, а брови поползли к корням волос: это не была юмореска или сарказм, она действительно не поняла сути разговора. Блондинка прыснула со смеху и закрыла рот рукой, сдерживая расползающуюся на губах улыбку умиления, а Клаус тихонько толкнул сестру в плечо, не сводя глаз с девчонки, которая не дождавшись вразумительной реакции от древних успокоилась и вернулась к чтению, видя, что Майклсоны отвлеклись от ссоры. — Я обязан сказать ей, — сдерживая смех, прошептал Никлаус, после чего получил плотный удар под ребра. — Не смей, — так же, сквозь рвущийся наружу хохот, процедила Ребекка и показала язык Колу. Майклсон хмыкает своим мыслям и думает, что мороженое — отнюдь не плохая идея. Восприятие меняется, когда ты остаешься заперт неизвестно на какой срок в замкнутом пространстве: будь они в их реальности, он бы себя вел по-другому, но здесь, когда терять нечего, а альтернатива улыбчивой девчонке и глупому мороженому — глядение в потолок несколько часов к ряду, начинаешь расставлять приоритеты, где гордость и поддержание статуса кровожадного монстра уже не стоят на первых местах. Но на младшем Майклсоне, очевидно, лежит какое-то родовое проклятие, потому что как только он открывает рот, чтобы позвать Дом на кухню, где он сделает им лучшее мороженое из всего, что она когда-либо пробовала, в комнату врывается Клаус, чуть не срывая двери с петель, и останавливается у кровати, недружелюбно сверкая лазами. — О, ты жива. Какое облегчение… для тебя, Кол, — зло цедит сквозь зубы гибрид и рывком стаскивает брата с кровати. — Теперь ты можешь претендовать на быструю смерть, — улыбается Клаус, хватая брата за горло, но в этот момент места вскакивает Дом. — Нет, оставь его! Все уже позади, что ты творишь, Клаус? — взвизгивает она. — Я на него не в обиде и ты не должен быть. — Гибрид прищуривается, смотрит в упор на девчонку, а затем медленно отпускает шею брата. — Знаю, что ты скажешь о порядке и подчинении, но ты не прав. — пожимает плечами Уайт и сглатывает, потому что еще не видела рядом с собой Майклсона в таком состоянии. — Серьезно, Клаус. Мы не знаем, сколько здесь еще пробудем, давай хотя бы без особо тяжких? — слабо улыбается она и вздергивает брови в слабой надежде на то, что первородный с ней согласится. Уайт не Мать Тереза, но она понимает, что легче пережить собственное воскрешение и обо всем забыть, чем начинать новый виток непредсказуемых погромов и ссор. — И что ты предлагаешь? Взяться за руки и водить хороводы до тошноты? — едко улыбается он и картинно закатывает глаза на наивность девчонки. — Ну, не совсем так. — Задумывается Уайт, спускаясь с кровати. — Знаете, когда мы ссорились с сестрами, у нас была считалочка, после которой обижаться друг на друга физически было невозможно. Вам стоит попробовать, — ободряюще улыбается Дом, а братья синхронно фыркают. — И какая же? — скептично дергает бровью Кол, не представляя, сколько магии или яда должно быть в словах, чтобы они с Ником поладили. — Ну, если адаптировать под нашу реальность, то звучит примерно так, — она на секунду замолкает, продумывая слова, а затем гордо начинает декламировать. — Мирись-мирись-мирись и больше не дерись! А если будешь драться, то я буду кусаться! А кусаться нам нельзя, потому что мы — семья. А то Доминик придет и по попке надает. Попки будут красные, но зато прекрасные! — Дом на секунду замолкает, а потом заходится хохотом, видя нечитаемые эмоции на лицах первородных. — Гарантирую, после таких слов все обиды точно уйдут. Ладно, если не сейчас, то когда-нибудь вы скажете эти слова, — веселится девчонка, а Клаус ухмыляется и принимает обманчиво дружелюбный вид, цедя слова с тихой угрозой. — Осторожнее с обещаниями, дорогуша. Ты хоть представляешь, кто перед тобой? — надвигается он на девчонку, сидящую на краю кровати, но Уайт, вместо того, чтобы инстинктивно податься назад, уверенно вздергивает подбородок и выставляет ладонь вперед, останавливая первородного. — Знаю, — кивает она, — два сильнейших существа, в тысячу раз лучше меня различающие вкус яичницы и совершенно не разбирающиеся в людях. Клаус, ты серьезно думаешь, что Кол взбесился из-за крови? Из того немногого, что я о вас знаю, понятно, что ему противно, когда ваше «всегда и навечно» его не касается. — С вызовом тычет она пальцем в грудь Клауса, не собираясь отступать. В глазах девчонки горит яркий огонь справедливости и она явно не собирается замолкать, даже когда Клаус хватает ее за запястье и силой сжимает, давая понять, что Дом лучше не стоит продолжать свою речь. Но Уайт этого будто бы не замечает — отступает на полшага в сторону, оставляя руку в хватке первородного, и смотрит в упор на младшего брата. — А ты, Кол, тысячелетний идиот, если думаешь, что Клаус переживает из-за смерти вашего мешка с кровью. Он боится, что если тебе доверится, а ты его предашь, то в этом будешь виноват не ты, а он. Вы оба хотите друг другу доверять, но боитесь. — С вызовом оглядывает первородных Уайт и жестом останавливает не начавшуюся реплику Майклсона. — Нет, Кол. Я имею право высказаться после своей смерти. — твердо заявляет она. — На ваши склоки смотреть тошно. Как вы не понимаете? Петля — это ваш шанс начать заново! В крайнем случае, вы всегда можете забыть об этом «постыдном» периоде времени, когда не пытались друг друга убить. Попробуйте, вдруг понравится. Или это не ваш стиль — действовать адекватно? — с вызовом вздергивает подбородок девчонка и заглядывает в глаза Клаусу. Первородному не нравится ее тон. И особенно не нравится то, что слова Уайт задевают что-то внутри: что-то давно похороненное и забытое сейчас начинает ныть чувством уязвимости. А гибрид Клаус Майклсон не может быть уязвимым, поэтому глаза первородного загораются желтым, а губы растягиваются в жесткой, издевательской ухмылке, нарочито показывая клыки. Он смотрит на Доминик с ярым превосходством и пренебрежением, хочет сломать ее и задавить тот огонь в чайных глазах, из которого состоит она вся. Никто не смеет его упрекать. Особенно тот, кто способен добраться до сути и надавить на больное. У Никлауса Майклсона нет слабостей — ему не на что давить. — От чего же, — с тихой яростью клокочут его слова, которые прячутся за обманчиво дружелюбной улыбкой. — По-моему, вполне адекватно будет не слушать человека, который пытается сублимировать на нашем налаживании взаимодействий свои отвратительные отношения с больной раком сестрой, — жестко цедит первородный, зная, что давит на самое больное. Дом не откровенничала с ним, чувствовала, вероятно, что не стоит, но что поделаешь — суперслух — штука подлая. — А на счет последнего, — растягивает губы в жуткой улыбке гибрид. — Вот мой стиль. — И дергает на излом руку Уайт, заставляя кость в предплечье порвать мышечные ткани и кожный покров, открытым переломом вырывая из груди девчонки протяжный крик боли. — Не думай, что твое мнение будет когда-либо важно для меня. Ты всего лишь мясо — не зазнавайся. И уходит, оставляя глотающую от шока воздух Дом с открытым переломом и Кола, подхватывающего на руки девчонку, чтобы та не свалилась в обморок. Майклсон думает, что это правда — если ты идешь по трупам собственных иллюзий и по сломанным костям, значит дорога выбрана верно. Только выживет ли девчонка на этом пути, не станет ли пустой оболочкой самой себя после финиша — вот в чем вопрос.