Восемнадцать часов назад
Из церкви на улицу оба выходят задумчивые: Давина сказала, что меньшее из их проблем — это повышенная как физическая, так и ментальная чувствительность Уайт. Мол, запертые на четверть века чувства и ощущения в реальном мире будут постепенно просачиваться, отсюда и «видение» ауры человека. Это скоро пройдет. Однако, Регент Нового Орлеана сказала, что сообщит новости — поколдует и проведет еще пару проверок, а результаты сообщит по телефону, чтобы не задерживать гостей. Доминик в своем репертуаре горячо поблагодарила ведьму и искренне поинтересовалась: «Ты есть в снэпчате? Если что, пиши, я всегда буду рада пообщаться», — улыбнулась она Клэр и оставила свой номер телефона. Как только они вышли на улицу, Клаус увидел, что беззаботность на лице девчонки сменилась задумчивостью и легкой грустью, а когда обнял ее за плечи, Дом подала голос: — Клаус, по поводу чувств, — поджимает губы девчонка, — ты не должен был внушать моей семье уехать. Это было неправильно, — тяжело вздыхает она и отстраняется от Майклсона, садясь в поданную машину. Первородный недоуменно хмыкает, будто удивляется тому, что Уайт не понимает его мотивов. — Это было для их безопасности, ты же знаешь, — недовольно играет желваками он, злясь на то, что Дом завела разговор на серьезную тему, хотя он еще переваривает новые факты о последствиях возвращения. — Я знаю, — примирительно сжимает она ладонь мужчины в своей. — Но ты не должен был этого делать. Они моя семья, я должна была принять участие в решении этого вопроса. Клаус давит разрастающееся в груди раздражение вперемешку со злостью, и жестко усмехается, подавляя девчонку насмешкой во взгляде. — А я тебе уже не семья? — презрительно сплевывает гибрид, не в силах справиться с таким количеством эмоций и новой информации, особенно, когда не может анализировать ситуацию с холодной головой, потому что дело касается Доминик. — Не передергивай, — недовольно кривит губы девчонка. — Я серьезно, ты хоть представляешь, что со мной творилось, когда я позвонила им, а никто не ответил? Тем более, когда соседка сказала, что они собрали вещи и сорвались из дома, уехав? Да я места себе не находила! — сдерживая обиду, закусывает губу Уайт и с отчаянием смотрит на мужчину. С ним всегда так: как бы Клаус не распинался в словах об обожании, восхищении и прочем, он всегда будет делать так, как считает нужным, и не будет ни у кого спрашивать разрешения. Уайт правда тогда пережила мини-инсульт, не обнаружив семью или тех, кто ее видел по возвращению. Прошло всего четыре дня по ощущениям реальности, но все изменилось кардинально. Оказывается, Клаус обо всем позаботился. И Дом оценила бы этот жест, если бы ее поставили в известность «до» или хотя бы «после». Но Клаус молчал, решив все за двоих. — Хочешь, чтобы я извинился за то, что спас твою семью от возможного преследования кровопийцами? — вдруг взвивается Клаус. — Ты меня что ли совсем не знаешь, дорогуша? — зло шипит он в лицо Доминик и она сглатывает слезы. В груди Клауса кипит злость: он зол на судьбу, на Давину, на то, что Доминик не заслуживает такого, как он. Вернее, он ее не заслуживает. Злится на то, что его до сих пор ненавидит Хейли и на то, что он четверть века не видел дочь. На то, что не может защитить Уайт от всего и на то, что она этого не понимает. Все это выливается в ярость в голосе и злость на себя за то, что он себе это позволяет, но Майклсон не может остановиться. — Ты мог извиниться хоть за что-нибудь, — отчаяния в ее голосе хоть отбавляй. Клаус им захлебывается. — Это не пустяк, Ник, — пытается достучаться до него Уайт, — почему ты ведешь себя так, будто все нормально?! — она действительно не понимает. Дом не чужой ему человек, так почему бы не проявить каплю сочувствия? Не тогда, когда они нежатся в мирных временах, а сейчас, когда это чертовски важно? — Что-то не устраивает? — вместо ожидаемого ответа губы Клауса растягиваются в жесткой, садистской усмешке. — Ты знала, кто я такой, — припечатывает Майклсон и смотрит в глаза Дом с тихой яростью. Ему тошно. Тошно от самого себя и того, что он говорит. Клаус на себя невероятно злится за беспомощность и эмоциональную покалеченность, но врезать себе или сделать больно не может. Кривое самобичевание отражается в наполненных слезами глазах Доминик — так он себя наказывает. Клаусу тошно. — Знала, — судорожно выдыхает Уайт и поднимает на гибрида твердый взгляд. Да, она не привыкла к комплиментам. Да, наивная и всепрощающая. Но Уайт не дура и не слабачка — она тоже кое-чему научилась. Время, проведенное с Майклсонами, идет один к четырем. — Но это оправдывает твои прошлые поступки — не будущие. Тебе пора перестать вести себя, как чудовище. — с уверенностью смотрит она в глаза Клауса и твердо кивает на его ощетинившийся от этого слова взгляд. — Да. Но я говорю не о вампирской стороне вопроса, а о том, как ты обращаешься с близкими, со мной. Будто мы тебе враги. — Так порой и есть, дорогуша, — отбивает жесткую подачу Клаус, цепляясь за поверхностный смысл вместо того, чтобы услышать суть. — Неправда, — мотает головой Уайт, сдерживая слезы в голосе. Он не прав, черт возьми! — Правда-правда, — мерзко усмехается Майклсон. — Пора просыпаться от приятного сна, дорогуша. — его обращение к Дом режет не хуже ножа. Никаких «родная». — Вся моя семья такая и я веду себя с ними соответствующе. Может, эта семья тебе не подходит? — беспристрастно выгибает Майклсон бровь, а огонь в глазах Уайт тухнет от таких слов. — Может и так, — бесцветно шелестит она. — Но я все равно не понимаю, почему счастья для тебя хотят все, кроме тебя самого, — поднимает на мужчину пустой взгляд Доминик и Клауса передергивает. Внутри умирает что-то светлое — медленно и постепенно. И в этом виноват только он. Клаусу тошно. — Заметь, как мы плавно перешли с темы бесопасности моей семьи к тому, что я больше тебе не нужна, — как-то устало произносит Уайт и вся представляет из себя теперь только оболочку, будто из нее вытянули все силы. — Не передергивай, — недовольно, но уже беззлобно бросает Майклсон, остывая после своего выпада. — А я и не передергиваю, — пожимает плечами Дом, без какой-либо эмоции в голосе — смотрит перед собой в одну точку и даже не плачет. — Ты сделал мне очень больно, Клаус, — тихо проговаривает Уайт. — Я подумала, что потеряла их, что виновата в этом я и мое счастье. Ты мое счастье, Клаус, так уже получилось. И то, что из-за этого могли пострадать другие близкие мне люди, просто разбило мне сердце, — надрывно шепчет она и поднимает стеклянный взгляд на гибрида. У Доминик в глазах — боль, спрятанная под баррелями нежности и обида на себя саму, что не может отпустить. Ни его, ни себя, ни эту семью. Было бы правильнее уйти и жить своей жизнью, а не разбираться в судьбе, которая ей не принадлежит. Но все так, как есть, и Клаус не изменится — она его любит и уже не отпустит, но это не значит, что он не может причинять ей боль. Может. И делает. Майклсон сглатывает разочарование в самом себе, когда смотрит в глаза Дом, и на автомате выходит из машины, останавливаясь в дверях особняка. Уайт шелестит за ним невидимой тенью, и Клаус буквально чувствует ее боль. Он понимает. Он все понимает, но никогда не скажет «прости», потому что это слабость. А Клаус Майклсон — сильнейшее существо на планете. Слова «слабость» нет в его словаре. Гибрид оборачивается к девчонке и задерживает дыхание. Почему рядом с ним, могущественным гибридом, сильной кажется она? Потому что Дом слабо улыбается, показывая, что все хорошо, и заглядывает мужчине в глаза. Клаус не выдерживает — прижимает Уайт к себе, крепко обнимая, потому что не может выдержать пронзительный взгляд девчонки — в нем он видит, что не достоин такой любви. И его мертвое сердце дает трещину. — Проси все, что угодно, — поднимает он ее подбородок и заглядывает Дом в глаза. Она читает в них «все, кроме извинений» и чуть заметно кивает. Проглатывает обиду, разочарование и его неизменность во времени. А чего хотела? Гибрид никогда не изменится. От болезненных, пронзительных взглядов друг другу в глаза их отрывает Элайджа, вошедший в летний дворик. Первородный внимательно оглядывает парочку и поправляет галстук. — Какие планы на вечер? — риторически вопрошает он, зная, что у этих двоих явно не закончен важный разговор. Клаус смотрит на Доминик и видит, как она прячет на глубине глаз разочарование и сначала через силу, а потом искренне шкодливо-улыбается, переводя взгляд на старшего брата. — Мы смотрим «Пилу», — задорно улыбается Уайт и проходит к лестнице, кидая на братьев улыбающийся взгляд. Клаус видит, что она спрятала это — не отпустила. Он слишком больно ее задел своим поведением. Элайджа хмыкает и переводит непонимающий взгляд на гибрида, но Ник только разводит руками и качает головой, улыбаясь. — Мы смотрим «Пилу», — со смехом соглашается он и пожимает плечами, мол, как сказали, так и будем делать. Этим вечером Доминик смеется мало. Комментирует, улыбается, разговаривает, но не смеется. Всепрощение, кажется, превысило лимит. Клаус не дурак — знает, что относится к Уайт не так, как она того заслуживает — действительно пренебрегает ее волей и правом выбора. Потом откупается обаятельной улыбкой, дорогой побрякушкой и опять по новой. Только вот создается ощущение, что так больше не пройдет. Он не знает, в какой момент прикипел к ней. Прикипел так сильно, что кажется, если потеряет ее, просто не вынесет этого. Этот дурацкий, необоснованный страх потерять близкого человека, когда все хорошо, заставляет его из раза в раз проверять себя и Доминик на прочность, будто бы еще не слишком поздно и если она одумается, то сможет разорвать их связь. Но на самом деле это не так — на самом деле уходить кому-либо из них действительно слишком поздно. Их судьба поет, не всегда попадая в ноты, но им обоим было все равно: Дом не принимала его таким, какой он есть — Уайт считала это бредом и лишь выбором человека, каким он будет в будущем. Они много спорили об этике питья крови, убийствах и предательствах, но только в теории. Дом еще ни разу не видела того, как Клаус убивает. И Майклсон надеется, что никогда не увидит. Зачем? Клаусу странно. Ему кажется, что Дом — единственная за все время, кто действительно его любит и воплощает в себе всю глубину значения этого слова. Больше отдает, чем получает, всегда хочет сделать его счастливым и будет любить, даже если не его не будет рядом — Уайт сама говорила. Она не одержима свободой и желанием бессмертия, как Аврора. Де Мартель испытывала к нему сильные чувства, но это вряд ли можно назвать любовью: скорее, одержимостью, желанием независимости и тепла одновременно. Ей нужно было для начала полюбить и принять себя, а не раскалывать свой разум и душу из-за сильных чувств и распирающих глотку жажду крови. Его не любила Кэролайн: она была в него влюблена. Определенно, это было сильное и светлое чувство, которое на многое открыло Нику и Форбс глаза, но это не было любовью. Это было тем, что навсегда останется в сердце, что будет вспоминаться с теплом и улыбкой — любовью это не было. Больше всего на любовь было похоже чувство Ками — она действительно прониклась пониманием и теплотой к Клаусу, но все же внутри у нее было слишком много противоречий и страхов перед самой с собой, чтобы любить кого-то другого. Погибший брат, проклятый дядя и сомнение в собственном психическом здоровье; желание разобраться в жизни и выбор между сторонами в городе просто физически не оставили ей сил на любовь. Все остальное — было, любовь — нет. Клаус никогда бы не подумал, что его может полюбить кто-то не сломанный. Он всегда думал, что подобное притягивается к подобному, но оказалось, наоборот. Доминик не нужно было ни с чем разбираться: она знала, чего хочет от жизни, любила семью, не любила вторники и любила Клауса. Может, это было глупо, но за двадцать пять лет в петле она не поменяла своего мнения. Клауса это в ней восхищало — Уайт просто приняла решение и не собиралась от него отступать. По крайней мере, она так говорила. На деле Ник знает, что время меняет людей, просто потому что у всего, даже у самого вечного, есть срок годности. Доминик не понимала пошлых шуток, много улыбалась и была сосредоточением света в их странной мрачной семейке. Ник не отрицает — судьба та еще шутница, раз свела его именно с такой девчонкой, как Доминик Уайт. Она не теряла родных, не участвовала в убийствах и не была ведьмой в привычном понимании этого слова — Уайт была человеком и это в ней Клаус любил. Но всегда боялся, что все испортит — знал, что Доминик не испугается его окровавленных рук, но всегда боялся увидеть тот взгляд, которым окатила его Дом сегодня: ожидаемое разочарование и грусть. Ник никогда не хотел это видеть по своей вине. Дом засыпает у него на груди прямо посреди кровавой сцены, а Клаус еще долго невидящим взглядом смотрит в экран и перебирает пальцами ее волосы. В душе, изнутри, скребется то, что раньше называли совестью. Удивительно, что она все еще у него есть — спящая, закопанная в воспоминаниях, но есть. Клаусу казалось, что он ее отверг, как хреновую донорскую почку, когда положил на землю мертвое тело матери. Погибшую от его рук. — Прости, родная, прости меня, — шепчет он на ухо спящей девчонке и тяжело вздыхает. Он изменится — Клаус себе обещает. У них еще есть время. Все будет хорошо.Сейчас
— Клаус… — ее сиплый, надломленный голос только сильнее впивается гнилыми когтями в сердце, которого, кажется, и вовсе не было. Однако, вот оно: кровоточит, болит и разбивается у него на глазах — Клаус никогда такого не испытывал. — Нет. — интонация съезжает, брыкается, колется — Майклсон никогда не проводил столько времени в замешательстве. Ему просто физически больно смотреть на Уайт в мужской рубашке и трусах. Не в его квартире — в чужой. И как? Банальная измена. Клаус рассчитывал, что Дом его достаточно уважает для того, чтобы заколоть серебряным клинком — хотя бы благородно было. Только это бы его не убило, а то, что он видит — да. Будто его самого, его чувства — чувства Никлауса Майклсона, которых в природе быть не должно — смешали с грязью и втерли в саднящее сердце. Клаус никогда в этом не признается, но ему всего два раза в жизни хотелось стать человеком: первый — когда гибрид увидел маленькую колибри на подлете к цветку и услышал ее сердцебиение. Второй — сейчас — чтобы вскрыть себе вены и умереть, в качестве мести заляпав паркет Марселя кровью. Но… но. Никлаус Майклсон так не мстит. Он мстит искусно, ужасающе и беспощадно. Так, чтобы его самого умоляли о быстрой смерти. И, как он и предполагал, он не отпустит Доминик. Что с ней делать — еще не решил, но точно знает, что не отпустит. Только не ее.