Играя в бога

Антрацитовая ярость зарождается где-то внутри, гораздо глубже, чем когда Клаус боролся за власть или спорил с братом — сейчас она зарождается там, где, теоретически, у первородного должна находиться душа. И это до отвратительного больно и до скрежета зубов бесит. Потому что Клаусу Майклсону, сильнейшему, слышите, сильнейшему! существу на земле не может причинить боль какая-то смертная девчонка. Ярость рождается глубоко внутри и постепенно разливается по венам, превращаясь в праведную злость. И злость эта склизкими щупальцами пробирается в разум, нашептывая «сам виноват» и от этого кровь бежит по венам быстрее. А Клаус не любит быть виноватым, тем более в том, что касается его. Гибрид резко выдыхает и ему на темечко обрушивается безысходность, окрашивая картинку перед глазами в мутно-багровый. Ярость кипит на дне его глаз и мужчина проглатывает затяжной вой — он не знает, что делать. Сам виноват — доверился, подпустил слишком близко и главное! Сам об этом сказал. Не утаивал, не смотрел исподтишка, а сдался через каких-то ничтожных шесть лет. И теперь она стоит перед ним — одетая в его боль и отчаяние, смотрит своими теплыми бездонными глазами и не раскаивается — Клаус видит в этих родных глазах страх и непонимание, а от этого хочется беспрерывно вспарывать себе вены. Майклсон скрипит зубной эмалью и душит в себе крик злости на самого себя — он не сможет, как раньше и как должно — не сможет вырвать ей сердце даже после всего, что произошло. И это убивает его. Гибрид переводит взгляд выше и кровожадно ухмыляется — рядом с причиной его боли стоит тот, кто за все ответит, кто отнял у него город, дом, власть и королевство, кто предал его, прикинулся другом и теперь стоит рядом с его девчонкой, готовый защищать невесть что — Марсель. Клаус утробно рыкает и делает шаг вперед, но осекается, когда Уайт преграждает ему дорогу. — Клаус, нет! Он не при чем! — она закрывает своим хрупким человеческим телом трехсотлетнего вампира и как обычно считает себя правой. Удивление бьет Майклсона в подреберье и на секунду он теряется, пораженный такой восхитительной наглостью — Клаус в бешенстве. Он переводит стеклянный взгляд вниз, на девчонку, и видит в ней море эмоций, которые Дом и не пытается скрыть — отчаяние, недоумение, страх и надежду. Последнее он выбьет из них обоих с превеликой радостью. Майклсон сглатывает злость с горчащей слюной: он и забыл, как душевные раны могут отдаваться тянущей физической болью. Мужчина стоит рядом с Уайт на расстоянии десяти сантиметров и медленно погибает изнутри, чувствуя родное человеческое тепло рядом. Она смело вздергивает подбородок и бесстрашно смотрит ему в глаза — не смело, а бесстрашно. Потому что она боится, до сих пор боится его ярости, потому что знает, какой болью она может стать для окружающих и для нее в том числе, но она ни за что не отступит. Клаус всегда считал самопожертвование абсолютно глупой и бесполезной чертой, но именно в Дом он впервые увидел, что самопожертвование может быть решительным и бесстрашным — таким же, как сейчас горят ее глаза. Уверенностью в собственном решении, готовностью умереть за правоту своей идеи и бескомпромиссностью. Также она стояла когда-то, защищая своим телом его. С такой же уверенностью отдала за него свое сердце и жизнь — от того привкус горечи предательства на губах ощущается еще ярче: теперь с таким же бесстрашием она стоит против него, защищая другого. Клаус медленно выдыхает. — Чем его защищать, лучше бы думала о своей шкуре, — тихой яростью клокочет голос мужчины и на дне глаз зарождается пренебрежение вперемешку с обидой. Уайт пораженно смаргивает слезы в стеклянных от напряжения глазах и отступает на шаг. — Ты мне угрожаешь? — она выдыхает слова шокировано, будто совершенно не ожидала услышать нечто подобное, будто ни в чем не виновата и не понимает причин его ярости. Присутствующие в комнате видят только часть всей картины: разъяренного гибрида и не намеренную отступать девчонку. Но на деле между ними натянуты канаты двадцатипятилетней боли и страха оказаться уязвимыми, и оба сейчас эти канаты нещадно пилят, сыпя искрами ненависти и недоумения вокруг. Сейчас, кажется, рушится нечто большее, чем просто отношения. Гибрид плотно смыкает губы: неужели она думает, что если он по глупости своей признался ей в любви, то теперь она может делать все, что вздумается, даже не чувствовать себя виноватой?! Нет уж, дорогуша. Он заставит тебя заплатить. — А не похоже? — Клаус растягивает губы в безжизненной, пугающей улыбке и наклоняет голову вбок, прожигая девчонку взглядом. Сердце Марселя может быть вырвано и через минуту. — Серьезно? — вдруг взвивается Уайт и к праведному удивлению толкает первородного в грудь, продолжая наступать со сверкающим раздражением в зрачках. — То есть я должна принимать тебя такого, какой ты есть, со всей твоей биографией, а ты меня нет?! — повышает голос она и требовательно смотрит на мужчину, явно считая себя правой. Клаус недоуменно и с нескрываемой угрозой качает головой из стороны в сторону. — Ты предлагаешь мне мириться с твоей изменой?.. Смешок издевательский, болезненный, слетает с его губ, и в этой фразе слышно все пренебрежение мира, сконцентрированное в паре слов. Он смотрит издевательски долго прямо ей в душу, но после реакции Дом хмурит брови. — Изменой? Она выдыхает это неприятное слово так искренне удивленно и с такой болью послевкусия, что Майклсон осекается и внимательно следит за реакцией девчонки. Она недоуменно оглядывает свою одежду, помещение и Марселя, и в ее глазах Клаус видит понимание. А затем в этих теплых коньячных радужках просыпается то, что он надеялся никогда в них не увидеть — в глазах Доминик Клаус всегда боялся увидеть разочарование. Но сейчас ее плечи мгновенно опускаются, руки падают плетьми по швам, а на лице появляется отпечаток начала конца. Клауса мгновенно бьет в живот то, что он испытывал крайне редко: его вдруг одолевает такой неожиданный страх, будто он сильно облажался. И по лицу Доминик это становится вполне очевидно. Девчонка горько усмехается, поднимает на Клауса пустой разочарованный взгляд и кивает своим мыслям. — Так вот что по-твоему здесь происходит, — посмеивается она как-то тускло, — не думала, что ты можешь поверить, что происходящее между нами и правда можно перечеркнуть чем-то подобным. И что это может в принципе произойти… — ее улыбка — легкая, убитая и полностью безжизненная вскрывает мужчину как консервный нож банку — кто бы мог подумать, что в праведный ужас человека (и не только) может привести не вампир с клыками наперевес, а полуголая девчонка с разочарованием в голосе. — Но, как говорится, судят по себе, — выдыхает Уайт куда-то в сторону и, не поднимая взгляда, направляется к выходу. Клаус делает неосознанный шаг вслед за Доминик, но непреодолимое желание узнать, что произошло, разрывает его на части, поэтому он поворачивается к Марселю и прожигает его тяжелым, требующим ответа, взглядом. То, что он не пошел за ней, не поверил — то, что ему было недостаточно ее слов — врезается в спину Дом ноющей болью. Жерар хмурит брови и озабоченно смотрит девчонке вслед, после чего переводит взгляд на первородного, в котором отчетливо читается осуждение: Уайт была достаточно встревожена и напугана, и это было видно невооруженным взглядом — уже поэтому Майклсону стоило сначала привести ее в чувство, а уже потом устраивать допрос. И уж точно не отпускать ее одну из квартиры. — Минут двадцать назад я вернулся с пробежки, а она без сознания лежала у меня под дверью вся в пыли — кажется, пришла сюда пешком, только ничего не помнила. Это все. — Марсель складывает руки на груди и с вызовом смотрит на гибрида, который в раздражении дергает губой и кивает Элайдже, чтобы тот узнал подробности, а сам уходит вслед за Доминик. Старший Майклсон напряженно ведет плечами: он не хочет отпускать девчонку, до сих пор находящуюся в прострации, одну с Клаусом, поэтому еле заметно показывает Колу, чтобы тот был рядом. Брюнет кивает и тут же исчезает из поля зрения. Марсель тяжело вздыхает: Клаус стольких поднял на уши, чтобы найти девчонку, но первым же делом обвиняет ее, не разобравшись в ситуации: он ей искренне сочувствует, так как пережил тоже самое — типичное поведение Никлауса Майклсона. Клаус выбегает на улицу вслед за Уайт, которая идет вперед, не разбирая дороги, как и была — в мужской футболке и босиком. — Дом… — со вздохом окликает ее Клаус и останавливается, зная, что она обернется. И Уайт оборачивается, только реагирует не как обычно — в ее глазах горит обида, а обычно мелодичный, глубокий голос, который он так любил слушать, сейчас дребезжит расплавленной злостью. — Что?! — взрывается девчонка и оборачивается так резко, что ее волосы темным ураганом очерчивают траекторию поворота головы. В зрачках Уайт первородный видит риторический, обессиленный вопрос и усталость. Но сейчас она не махнет на все рукой, как обычно. — Что ты хочешь услышать, Клаус?! Что меня не трогает то, что первое, о чем ты подумал, увидев меня в таком виде у Марселя, это об измене? Трогает! Потому что проблема не во мне, Ник, представляешь?! Проблема в тебе! — Дом повышает голос и бесстрашно наступает на первородного — с тем же бесстрашием, с каким когда-то его защищала. Майклсона обливает ведром холодного недоумения. — Потому что ты хочешь быть преданным и оскорбленным, и делаешь все для этого! Ты любишь только тех, кому на тебя плевать! Ками, Кэролайн — тебе же в них только и нравилось, что ты не мог их получить. И это был не инстинкт хищника и жертвы, тебе нравилось быть тотально несчастным! А тех, кто любит тебя, ты отталкиваешь, потому что боишься быть счастливым, потому что великий Клаус Майклсон должен быть не только самым сильным, но и самым несчастным. Ты же разрушаешь все, что может сделать твою жизнь лучше! Отчаяния в голосе Уайт хоть отбавляй, и оно льется и льется из нее с каждым словом, с каждой произнесенной буквой, с каждым попаданием в цель. Обиженная женщина — страшное явление, но еще страшнее это явление тогда, когда она права. Клаус только тяжело дышит и не думает ни о чем — смотрит в темные омуты глаз Доминик и не защищается от ударов. — Элайджа, Ребекка, я, даже Аврора вопреки всему — ты не способен принять то, что тебя кто-то может любить. Ты ведь не умеешь быть счастливым, — голос девчонки пронизывает нервный смешок и она разводит руками, будто сама только что поняла эту простую истину. Только вот ей совсем не смешно — в глазах Уайт стоят стеклянные горькие слезы. — И если ты ничего не изменишь, ты останешься один, Клаус, — Дом улыбается с такой усталой безысходностью и качает головой, что даже на расстоянии первородный чувствует ее разочарование. Разочарование в нем. — Но не потому что все тебя предают, а потому что ты предаешь себя сам. Именно поэтому, — воздух наполняется ее горьким смехом, будто Уайт больше ничего не остается, как смеяться от безысходности. Появляющиеся на улице прохожие начинают оборачиваться на экспрессивную речь странной босой девчонки на грани истерики, но каждый чувствует, что вмешиваться — себе дороже. — Именно поэтому сейчас, вместо того, чтобы подумать о том, что я переживаю последствия пребывания в чертовой магической временной петле, или о том, что меня похитили, ты в первую очередь думаешь об измене. Потому что ты жаждешь быть преданным. Последние слова Уайт произносит так жестко, что земля вокруг нее, кажется, покрывается толстой коркой льда. И в словах этих столько боли и отчаяния, что внутри Дом что-то рассыпается прямо на глазах. Клаус слышит хруст ее сердца.       — Но знаешь, в чем главная проблема? — она вздергивает подбородок, и хоть Уайт ниже Майклсона на полторы головы, все равно будто бы смотрит свысока и давит на него величиной океана разочарования в глазах.       — С такой моделью поведения однажды ты оттолкнешь от себя Хоуп. Потому что она будет тебя любить. А ты счастливым быть не умеешь. Последние слова она проговаривает с тихим негодованием, клокочущим где-то в недрах ее существа. Больно еще от того, что он ей не чужой человек: больно от того, что несмотря на все, она его любит. У Майклсона перед глазами от гнева темнеет: мир перестает ощущаться так остро и все его внимание фокусируется на босой девчонке перед ним — остальное кажется несущественным, далеким, ненужным и чужим. Но и то, что он видит перед собой, заставляет его самоконтроль расшатываться до отметки «осторожно, убьет». Клаус плотно смыкает губы и сжимает кулаки — под глазами первородного пробегает черная сеточка вен, но Дом на это никак не реагирует: ей будто только и нужно, что его из равновесия вывести. Хотя, по-другому до гибрида и не достучаться. Только Клаус не собирается прислушиваться к советам — сейчас он думает только о том, как сдержать внутри волка. — Осторожнее со словами, родная, — тихо рычит Клаус, смотря исподлобья на Уайт, давая понять, что не настроен сейчас на разговор, но Дом слишком зла, чтобы спустить все на тормозах. Они поменялись ролями: теперь Уайт будет тем, кто говорит и делает, что хочет, а Клаус будет это терпеть и выслушивать. Он должен понять ее хоть раз. — Нет, душа моя, я не буду осторожнее со словами! — бесится девчонка и всплескивает руками, оскорбленная таким отношением — он еще будет ей говорить, что думать, а что нет! Не бывать этому. — Ник, — Майклсону на плечо ложится рука Кола, который до этого стоял у дверей дома и наблюдал за происходящим, но сейчас мужчина видит, что Клаус начинает терять контроль и он боится, что старший брат может сделать то, о чем сам потом будет жалеть. Кол видит это по глазам — и ее и его — они не остановятся. — А, Кол, ты тут как тут, — неожиданно расплывается в предупреждающей и не сулящей ничего хорошего улыбке Клаус, оборачиваясь к младшему брату. Глаза его горят опасным огнем, а радужка на секунду вспыхивает яростным желтым, от чего Кол прилагает все усилия, чтобы не отойти на шаг. Он смирился с подобным поведением старшего сводного брата, но привыкнуть к такому невозможно.       — Как всегда, чтобы подставить крепкое плечо? — с неприязненной издевкой выплевывает первородный и Кол крепче сцепляет челюсти, чтобы не ответить — знает, что Ник не в себе. Они с тихой яростью сверлят друг друга взглядами, когда пропитанный праведным раздражением голос Доминик не разрезает напряженную тишину между ними. — Нет, не смей! — взрывается Уайт, отталкивая Кола от гибрида, и поворачивается к последнему. — Не передергивай, хватит! — зло выдыхает она и смотрит Майклсону прямо в глаза, не пугаясь ни желтого огня в них, ни отрешенной холодности. — Я устала чувствовать себя виноватой, — с горечью качает головой она и кажется, усилием воли заставляет слезы не катиться по щекам. Клаус презрительно фыркает и зло улыбается, наклоняя голову вбок для пущего эффекта. — Даже когда для этого был повод? — обманчиво спокойно вопрошает он и вглядывается в пышущую эмоциями Уайт, где преобладает гнев. — Из нас двоих больше изменял мне ты, — жестко припечатывает она, — даже в чертовой временной петле, где кроме нас никого не было, — поджимает губы она и цедит слова сквозь зубы. Майклсон замечает, что ее почти трясет от злости.       — Изменял мне ты, а виноватой из нас двоих чувствовала себя я! — последние слова она выкрикивает гибриду в лицо, не боясь последствий, что совершенно и абсолютно выводит Майклсона из себя, и он разве что не схватив девчонку за горло, выплевывает слова с желчью и гневом. — Даже когда спала с ним? — Даже когда спала с тобой! — отбивает подачу Уайт и одной фразой мигом сбивает спесь с первородного. — Я думал, мы это давно прошли, — все еще разъяренно, но тише проговаривает Клаус и с подозрением смотрит на девчонку, в которой видит отпечатавшиеся в характере за двадцать пять лет его собственные черты. — Да я вас с О'коннелл в братской могиле хотела закопать! — зло сплевывает Дом и прищуривается. — Но ты прав, мы давно это прошли, я отпустила ситуацию, но знаешь… судят по себе. Именно поэтому ты сегодня подумал в первую очередь об измене, — презрительно дергает она верхней губой, и весь ее образ сейчас кричит о том, что прощать Уайт никого не собирается. — Дом… — Кол говорит тихо, надеясь воззвать к разуму хотя бы второго собеседника, но Уайт сверкает глазами и отмахивается от протянутой в успокаивающем жесте руки первородного. Она устала быть самой понимающей. — Нет, Кол! — вскрикивает Доминик. — Я имею право злиться! И мне плевать, какой конечности я из-за этого лишусь, — взгляд с вызовом устремляется на гибрида и она победно улыбается, зная, что надавила на нужную точку. — А я злиться права не имею? — доходит до точки кипения Клаус и делает шаг навстречу Уайт, гневно жестикулируя. — Сколько поводов было для того, чтобы свернуть тебе шею, душа моя? — прищуривается первородный и перехватывает инициативу монолога, передавливая ее своим состоянием. — Но я это делал? Нет! Уж извини, что не в полной мере соответствую твоим представлениям о принце на белом коне, — с издевкой усмехается мужчина и смотрит буквально в душу Уайт, не желая отступать. Отступали всегда другие, только вот Уайт знает его не первый день и сама уже не та двадцатилетняя скромная девчонка. Она тоже умеет давить. Краем глаза она замечает, как к Колу подходит уже второй прохожий и аккуратно интересуется все ли в порядке, и нормально ли, что такая колоритная парочка кричит друг на друга посреди улицы уже продолжительное время, на что первородный кивает, улыбается, что-то отвечает и переводит все в шутку, отправляя мужчину восвояси. — Поводы были только в твоей голове, Ник, — раздраженно выдыхает она и недовольно цокает языком, будто объясняет глупому ребенку прописные истины уже в тысячный раз, что отчасти правда. Поэтому Доминик уверена в своих словах.       — И за них поплатились другие шеи. И другие родные тебе люди. Не думала, что меня это коснется, не думала, что могу стать поводом твоего счастья — уж прости, что так вышло, мне лестно, спасибо. — С иронией жестко улыбается на последних словах Уайт.       — Но если тебя так тяготит присутствие моей лживой, предательской персоны рядом с собой, то чего же ты не отпустишь меня на все четыре стороны? — Кола передергивает от того, каким количеством боли пропитаны все слова девчонки — она действительно произносит их не на пустом месте. — А, Ник? — взрывается Уайт. — Отвечай, не будь трусом! — Потому что ты принадлежишь мне! — разрезает утренний воздух гневным ревом Майклсон и делает шаг вперед, хватая Дом за предплечья. Встряхивает ее и заставляет посмотреть ему в глаза — она должна понять, что он ее не отпустит. Во взгляде Уайт разрастаются ледники и теплый шоколад покрывается ледяным разочарованием — она улыбается так болезненно и горько, что вспарывает окружающую атмосферу одним уголком губ: Клаус на инстинктивном уровне чувствует, что облажался. — Ты слабак, Клаус, — произносит она тихо, бьет словами наотмашь и качает головой. — Потому что только сильный может не обладая человеком, быть уверенным, что тот не уйдет. — Почти шепотом проговаривает Доминик, пропарывая шипами слов кожу первородного и каждого со сверхъестественным слухом в радиусе сотни метров. Что-то внутри нее надламывается и до одурения больно хрустит, ломая вслед за собой нечто хрупкое между ними.       — И если ты до сих пор не понял, что я не уйду, и поэтому отталкиваешь, то оставь меня, — также тихо. Клаус смотрит на Уайт изумленно, без эмоций, будто не верит, что это утро привело к сиюминутному моменту. Он обещал себе, что она больше никогда это ему не скажет.       — Я сказала, оставь меня! — вырывается из хватки первородного и разражается нечеловеческим криком Доминик, а затем замирает в оцепенении. В ту же секунду улица замолкает — начинающий просыпаться утром пятницы квартал задерживает дыхание, наблюдая за упавшими без чувств десятком людей. Уайт растерянно оглядывает пространство рядом с собой, встречается потерянным взглядом с Колом и останавливается на Клаусе. В ее глазах страх и недоумение, и гибрид хмурится, смотря на обеспокоенную девчонку. Он никогда не покажет того, что ему тоже чуточку страшно. Младший Майклсон нервно хмыкает и делает шаг в сторону рядом упавшего тела. Секунду медлит, прислушивается и задумчиво произносит: — Они живы. Это просто обморок, — озадаченно проговаривает он, смотря на лежащих на земле прохожих и засовывает руки в карманы. Поджимает губы и устремляет взгляд на Дом, когда слышит ее облегченный выдох. — Массовый? — со скепсисом выгибает бровь Клаус и делает шаг навстречу Дом, чтобы обнять ее, успокоить, ведь даже на расстоянии видит, как ее пробивает мелкая дрожь. Но Уайт резко отстраняется, заторможено качает головой и выставляет вперед руку в останавливающем жесте. Затем, как в прострации, разворачивается и шагает вниз по улице. Клаус растерянно рыкает и хочет остановить девчонку, но путь ему преграждает Элайджа, взглядом давая понять, что Уайт сейчас не стоит тревожить, особенно причиной ее злости — он позаботится о ней. Гибрид медлит, но все же нехотя кивает, сжимая челюсти от спокойного тона брата. — Разберитесь с этим, мы поедем домой. Первородный мягко опережает Уайт и сажает девчонку в такси — она не сопротивляется: как кукла спокойно подчиняется воле мужчины и глядит перед собой в пустоту. Дорога до особняка проходит в молчании, после чего Уайт, игнорируя слова старшего Майклсона, так же молча поднимается на второй этаж и скрывается за дверью, оставляя Элайджу в смешанных чувствах опасения и тревоги. Доминик заходит в комнату и останавливается перед зеркалом, разглядывая свое всклокоченное отражение: таксист наверняка подумал невесть что. Уайт тяжело вздыхает и с неудовольствием отмечает, что ничего не чувствует из-за шока. Пустая голова звенит неприятной болью и девчонка решает отложить это на потом, как и мысли по поводу того, что она, вероятно, устроила обморок всем людям на улице в радиусе двухсот метров всего лишь своим гневным восклицанием. Превозмогая ломающую мышцы боль Уайт стаскивает с плеч мужскую футболку, но по дороге в ванную замирает: на их с Клаусом кровати лежит красное бальное платье и записка. Дом от чего-то нервно усмехается и берет в руки карточку с надписью каллиграфическим почерком. «Признаю, вначале вы, Доминик, были нам интересны как человек, близкий семье Майклсонов. Но все изменилось, и теперь, я надеюсь, мы смеем вас ожидать на балу как почетного гостя. С нетерпением жду встречи. Тристан де Мартель». Доминик несколько минут тупо пялится на листок бумаги и перечитывает провокационные строчки снова и снова. Она помнит этого неприятного человека и то, с каким высокомерием он пригласил ее на бал. Помнит, как Клаус разозлился из-за того, что Дом была не в безопасности. «Но все изменилось». У Уайт в груди что-то ломается и в зрачках разрастаются льды. Взгляд встречается с холодным выражением лица в отражении зеркала, а губы расползаются в умирающей улыбке. — Я буду там.