Где без слов по набережной хмурой Шли, чуть слышно гравием шурша, Парень со спортивною фигурой И девчонка — слабая натура, «Трус» и «воробьиная душа».
Временная петля. Второй месяц.
Доминик картинно вздыхает и падает на диван, устало прикрывая глаза. Элайджа кидает на девчонку секундный взгляд, отвлекаясь от безжизненного пейзажа за окном, и коротко улыбается. — Уборка осталась на тебе, да? — В интонации древнего полно уверенности в том, что так и есть — он свою сестру знает не первый день. Доминик приподнимается на локтях, ловя на себе взгляд мужчины, и возмущенно всплескивает руками, когда понимает, что не отвлекает Майклсона от важных дел и может высказаться. — Нет, ты только подумай! — фыркает Уайт и качает головой — надеется, что Элайджу до сих пор, спустя два месяца, не коробит фривольное обращение к его аристократической лощеной персоне. — Тёте тыща лет в субботу, а ведет она себя, как моя младшая сестра: как пончиками в стену кидаться, так пожалуйста, а как оттирать, так «это не мое»! Уайт садится на диване и нахохливается, словно воробей, когда складывает руки на груди: как бы Элайдже не надоедали люди своей прозаичностью, сейчас яркие и неподдельные эмоции воспринимаются как глоток свежего воздуха среди въевшегося под кожу цинизма членов его семьи. — Ребекка не привыкла к труду, — пожимает плечами первородный и прислоняется к письменному столу, наблюдая за девчонкой: каждое ее движение наполнено жизнью и страстью к новому, а ее молодая энергия, кажется иногда, искрится на кончиках пальцев Уайт и шелестит в каждом вздохе девчонки. Она здесь, в замершем дне, безжизненном особняке и среди разучившихся удивляться Майклсонов кажется ярким пятном непостоянства и движения — Доминик постоянно чему-то удивляется, восхищается, на что-то злится и много радуется. Элайджа бы подумал, что это наигранная для определенных целей наивность, если бы они были там, в реальном мире, но Майклсон абсолютно точно уверен, что настолько долго такие эмоции невозможно играть — девчонка действительно так остро чувствует жизнь даже здесь, в замершем дне, где из живого — только ее бьющееся сердце. — Я уж заметила! — посмеивается Уайт и качает головой, будто говорит не про сильнейшее существо на земле, помимо Клауса, а про взбалмошного ребенка. Впрочем, так оно, наверное, и есть. — Каждый по своему справляется с мыслью о заточении, — мягко произносит мужчина, — если у Ребекки отнять возможность капризничать, ей попросту нечего будет делать, — беззлобно за глаза поддевает он сестру и наклоняет голову на бок, наблюдая за смеющейся над его остротой девчонкой. — Наверное, — выдыхает Доминик. — Из вашей семьи ты спокойнее всех переносишь наш непонятно насколько затянувшийся карантин, — улыбается она и тут же проницательно добавляет, — внешне, по крайней мере. Элайджа тихо усмехается: он с самого начала заметил почти экстрасенсорную чувствительность девчонки. Несмотря на то, что от ведьмы у нее осталось только название рода и никаких магических сил уже на протяжении нескольких поколений, Уайт в силу характера и внутренней сенситивности была очень чувствительной натурой. Не в сверхъестественном плане, но в человеческом: первые пару недель, когда Клаус был в особенно раздраженном состоянии и кидался вещами от злости на судьбу и из-за невозможности видеть дочь, а Ребекка и Кол устраивали ежедневные скандалы и ссоры, у Доминик поднималась температура — она будто на тонком уровне за это время успела спаяться с семьей Майклсон и теперь чувствовала все, что и они. Первородный замечал это, но не придавал таким вещам значения до момента, когда после очередного взрыва ярости и разгромленной в которой раз гостиной Клаус рухнул на диван и просидел так около часа, глядя в одну точку. Кол, наблюдая эту знакомую картину, только фыркнул и удалился в дальнее крыло особняка, Ребекка поджала губы и попыталась подойти к Нику, но тот только огрызнулся, заставив вампиршу закатить глаза и проклясть его парой ругательств. Элайджа наблюдал за всем со стороны и ждал, пока брат отойдет от всплеска эмоций, а Доминик… Доминик с опаской подошла к гибриду, вопреки предупреждающему взгляду старшего брата, и аккуратно села на диван рядом с Клаусом. Ник недобро покосился на девчонку, но ничего не сказал. Уайт тогда глубоко вдохнула и осторожно произнесла: «Ты веришь в магию, Клаус»? Вопрос показался гибриду неуместным и абсурдным, но он все же пренебрежительно хмыкнул и кивнул. Уайт коротко улыбнулась, стараясь унять несущееся галопом сердце, и кивнула: «Тогда считай это тестированием волшебного трюка». И обняла Ника. Крепко, надежно и успокаивающе. Гибрид ощетинился от неожиданности, но девчонка забралась на диван с ногами и положила голову мужчине на грудь, продолжая обнимать его за бок, закинув руку гибрида себе на плечо. Клаус от такой наглости даже не смог произнести ряд своих фирменных угроз — испепелял девчонку взглядом и ждал, пока она сама догадается уйти, но Доминик прикрыла глаза и улыбнулась, удобнее устраиваясь у гибрида под боком. Элайджа слышал, как она дышала в унисон с братом, будто применяла метод усыпления непослушных младенцев, и совершенно не собиралась внимать грозному взгляду гибрида. Первородный, кажется, слишком устал и эмоционально вымотался, чтобы преподать девчонке урок на тему того, почему нельзя без спроса прикасаться к злым и страшным гибридам. Старший Майклсон усмехнулся, когда Клаус недовольно фыркнул и расслабился, поняв, что девчонку от себя не отцепит — Доминик этими объятиями будто исцеляла мужчину. Не сочувствовала или сопереживала — она понимала его, давала свою уверенность и безосновательное спокойствие. Тогда Элайджа впервые подумал, что она ведьма, пока не разобрался с вопросом — вспышки ярости такого масштаба Клауса с того дня не посещали. То ли он боялся, что человеческая девчонка вновь полезет обниматься, то ли принял факт своей беспомощности в этом мире, но душевное состояние Ника стало намного ровнее. Он снова начал рисовать. Вот и сейчас Доминик проницательно заметила то, что Элайджа тоже переживал. По-своему — незаметно пережигая переживания глубоко внутри. — Мне не привыкать оставаться надолго в замкнутом пространстве из-за проделок семьи, — криво усмехается Майклсон черной шутке и замечает, как Уайт на секунду морщится, будто почувствовала боль, закопанную в шутливой фразе. — Именно поэтому мне сложно понять, как вы можете ссориться из-за всяких мелочей, когда прощаете такие… вещи… — ей сложно дается охарактеризовать одним словом предательство и многовековые заточения в гробах от рук родных, но Уайт попыталась. Доминик встает с дивана и облокачивается о стол напротив мужчины, рассматривая бумаги, исписанные аккуратным почерком, и корешки дорогих книг на полке рядом. Элайджа давит грустную улыбку — чтобы это понять, нужно прожить тысячу лет бок о бок с родными. Ни годом меньше. — В этом может быть и есть суть семьи — ругаться по мелочам и прощать по-крупному, — философски подмечает мужчина, на что Доминик пожимает плечами и задумчиво кивает. Если подумать, она также общалась с родными — ссоры по мелочам мигом отступали на задний план, как только на горизонте маячила реальная опасность — так было и с раком сестры. Размолвки забылись в ту же секунду, как врач объявила диагноз. — Элайджа, я хотела спросить… — мужчина вопросительно вскидывает брови, когда Доминик неловко заламывает пальцы и прячет взгляд в бумагах на столе, собирая храбрость в кулак: вопреки своим неуемным жизненным силам Уайт никогда не хамила и не лезла на рожон, боясь лишний раз задать неудобный вопрос. Не потому что они были вампирами, а потому что… была так воспитана. И не хотела задеть чьи либо чувства. Элайджа кивает и Доминик продолжает. — Как на вас влияет отсутствие живой… свежей крови? Ребекка говорила, что от пакетированной, той, что обновляется в холодильнике в подвале, ее тошнит… Майклсон усмехается и качает головой. — Ребекка преувеличивает, — отмахивается он, — мы вполне можем жить на замороженной крови и чувствовать себя прекрасно, — успокаивает он искусавшую себе все губы Доминик и переводит взгляд на окно. — Конечно, разница существенная, но на жизнедеятельность не влияет. Для сравнения — пить замороженную ранее кровь, это так питаться холодными полуфабрикатами: в глобальном смысле ничего не изменится, это та же еда, но вкус жизни чувствуется не так ярко, это правда, — мужчина улыбается неожиданному сравнению и чуть хмурится, замечая перемену настроения в лице девчонки. Доминик поднимает на него спокойный, внимательный взгляд, явно активно над чем-то размышляя, и кивает сама себе, будто что-то решив. Уайт наклоняет голову вбок и заглядывает в глаза мужчине — первородному кажется, что она без слов спрашивает, можно ли ему доверять. В этот момент в теплых, бездонных глазах Доминик первородный видит отрешенную мудрость и понимание — в них больше нет наивности или беспокойной радости, что он видит обычно в коньячных радужках девчонки. Майклсон в очередной раз убеждается, что человеческая личность редко, но бывает гораздо глубже, чем можно было бы представить. И для такой архитектуры мышления не нужен тысячелетний опыт или знание множества необычных фактов — нужно умение видеть суть и Доминик эту самую суть сейчас видит. Элайджа внимательно следит за действиями девчонки: Дом обходит письменный стол и встает рядом с мужчиной, а затем протягивает ему руку запястьем вверх и с выдыхает вопрос: — У тебя же хороший самоконтроль?.. Майклсон замирает и не знает, что ответить на этот жест глубочайшего доверия. — Ты не обязана… — мужчина качает головой, стараясь сдержать рвущиеся из подсознания фантазии и предвкушение от теплой крови в венах буквально на расстоянии вдоха от его губ. Но он не будет пользоваться ее доверием, если Уайт в этом не уверена. — Я знаю. Но я хочу этого, — сердце девчонки заходится диким бегом, словно перед Элайджей не человек, а колибри — ему закладывает уши. Голос Доминик звучит уверенно. — Почему? Самоистязание путем оттягивания момента первого глотка крови почему-то сейчас оставляет особенное мазохистское удовольствие: он заглядывает Уайт в глаза и хочет там найти то, что видел раньше в подобных ситуациях — очарование его темной сущностью, романтизацию тьмы и наивность, но напарывается на отсутствие в ее глазах иллюзий — Доминик все понимает. И Майклсон видит в них искреннее… что? — Ты сам сказал, что тебе от этого станет лучше… — Доминик будто и вопроса не понимает, считает его лишним и неуместным — думает, что и так все понятно. Элайджа понимает, что видит в ее глазах — искреннее желание помочь. Будто он истощенный в пустыне путник, а у нее во владениях целая Ниагара — в данном случае — водопад, неисчерпаемый водоем жизненных сил. Мужчина кивает. Протягивает руку и бережно дотрагивается до нежной кожи запястья Уайт — девчонка вздрагивает и сердце ее начинает биться еще чаще. Элайджа заглядывает в ее глаза с вопросом: ты точно уверена? — Все нормально, — выдыхает Доминик и тепло улыбается. — Просто я этого еще не делала… В груди первородного что-то взрывается цветовой палитрой Кандинского: необъяснимый трепет щекочет внутренности и он понимает, что девчонка заставляет его чувствовать, и возможно, он неосознанно впитывает ее эмоции — предвкушение, боязливость, интерес. Майклсон в который раз убеждается, что это интимнее, чем секс. За мгновение Элайджа переносит их на диван и Уайт задерживает дыхание от неожиданности, но первородный спокойно кивает. — Тебе лучше сейчас присесть. Доминик согласно кивает и замирает, когда мужчина почти касается губами ее запястья, но затем неожиданно дергается, останавливая не начавшийся процесс предупреждающей почти скороговоркой. — Ой, только я ем много сладкого… — Элайджа смотрит на девчонку с непониманием, все еще невесомо сжимая пальцами тонкое девичье запястье, а Уайт неловко улыбается. — Просто предупреждаю, а случай если… у тебя вампирский диабет какой-нибудь… или… вроде того… — Доминик запинается, понимая, как глупо звучит, но говорит серьезно, потому что… откуда она знает? Вдруг она спасает сейчас ему жизнь?.. — Все нормально, — Элайджа применяет всю свою недюжую силу воли, чтобы не расхохотаться и не обесценить такую странную, чрезмерную, человеческую заботу Доминик о его тысячелетней сущности. — Хорошо, — радостно выдыхает Уайт и закрывает глаза с легкой готовностью выставляя перед первородным руку. Элайджа еще раз усмехается, оглядывая беспечную девчонку рядом с собой, и осторожно прокусывает нежную кожу запястья, стараясь сделать все как можно безболезненней. Первый глоток горячей и, действительно сладкой крови пробуждает, кажется, абсолютно все чувствительные рецепторы в организме — Майклсон вкушает воду после двух месяцев жажды. На периферии сознания он слышит тихое хихиканье девчонки — очевидно, клыки первородного не делают больно, а только щекочут кожу Уайт. Но какое бы наслаждение мужчина не испытывал, какие бы искры не плескались в его сознании, через несколько секунд он отрывается от запястья Доминик и оперативно зажимает две кровоточащие ранки носовым платком из кармана пиджака. Тщательно облизывает губы, прикрывает на мгновение глаза, и отпускает руку Уайт, переводя на нее благодарный взгляд. Элайджа от чего-то не может произнести простое «спасибо» — ему кажется, это обесценит то, что он действительно чувствует, так что древний просто кивает, и Уайт легко кивает в ответ — Майклсон снова удивляется тому, что она, кажется, его понимает. Доминик откидывается на спинку дивана, зажимая на запястье платок, и завязывает его тугим узлом, чтобы остановить слабое кровотечение. Они сидят так несколько минут в тишине — уставшие, будто оба довольные, и по-странному похожие в данный момент. Элайджа не привык встречать понимание в глазах людей. Он видел там что угодно, но не эту эмоцию. А видеть это в глазах двадцатилетней девчонки было особенно непривычно, однако, заточение во временной петле, видимо, обязывало. Но если Майклсон откинул голову на спинку дивана, чтобы уложить эмоции по полкам, которые он заботливо привинчивал к стенкам подсознания одну за другой, то Доминик решила, что с нее рефлексии хватит. — Элайджа, — она забирается на диван с ногами и садится перед первородным на колени, повернувшись всем телом к мужчине, — можно, я кое-что сделаю? Это не взимание платы, я делала… это безвозмездно, просто пока ты в хорошем расположении духа… и я так сделаю только один раз и никому не скажу, честно-честно! — Уайт почти подпрыгивает на мягкой сидушке дивана в предвкушении и в ее глазах мужчина опять видит искры жизненной силы. Первородный вопросительно выгибает бровь и заинтересованно смотрит на девчонку, не понимая, к чему она клонит. — О чем именно идет речь? — Элайджа, честно, пытается говорить серьезно, но видя перед собой практически ребенка, во взгляде которого не осталось и капли мудрости и спокойствия, что были там еще минуту назад, улыбка на губах первородного появляется сама собой. — Можно я потрогаю твои волосы? Просто я так давно об этом думаю, сил уже нет! Элайджа проглатывает усмешку — очевидно, потеря крови действует на Уайт опьяняюще, раз она позволяет себе такую вольность. Доминик всегда придерживалась правил этикета и уважения к старшим, и никогда не лезла туда, куда не следует, но Майклсон отмечает, что сейчас у него действительно прекрасное расположение духа, а сохранять настолько жесткие барьеры собственной личности в нынешних условиях заточения особого смысла нет. Тем более, что если это все, что девчонке нужно для счастья после добровольного жертвования полулитра крови, почему бы и нет. Элайджа кивает. В глазах Доминик мгновенно загорается какая-то щенячья радость, а сердце в девичьей груди вновь начинает стучать часто-часто, будто и правда норовит сломать ребра. Она улыбается, поджимает губы от неловкости, когда мужчина заглядывает ей в глаза, и тихо смеется, не зная, куда себя деть от неловкости и предвкушения. Уайт выдыхает, сосредотачивается и трепетно, почти боязливо, запускает пальцы в волосы мужчины. Медленно, от лба к затылку проходится рукой по густым прядям, внимательно наблюдая за своими действиями и не смотря первородному в глаза; легко царапает короткие волосы на затылке и ведет ладонью по шее и щеке, прерывая легкое касание пальцев на кончике подбородка мужчины. Выдыхает и тепло улыбается. Майклсон слышит ее готовый разорвать ее артерии пульс. — Вот это наследственность тысячу лет назад была, вот это я понимаю! — Уайт вскакивает на ноги, прерывая неловкий зрительный контакт после своих действий — хочет перевести все в шутку, но ее ведет в сторону от резкого головокружения, и Элайджа помогает ей аккуратно вновь упасть на диван. Она тихо смеется, почти не различая реальность от усталости, и приваливается к боку мужчины, обхватывая его руку на манер мягкой игрушки. Первородный качает головой и улыбается, тяжело вздыхая: с одной стороны, ему жаль свой потрескавшийся образ неприступного грозного старшего брата, с другой — ему правда приятно вновь ощутить на себе человечность. Настолько простые и неловкие вещи, вроде головокружения, трогания волос, неловких взглядов и всего, во что за последние полчаса его окунула Доминик Уайт. И это не пугает — Элайджа от чего-то уверен, что девушка будет настолько же умной, какой он ее считает, и не будет создавать поводов для сожалений об этом вечере. Она действительно ничего не расскажет. Под кожей первородного разливается человеческое тепло. — Знаешь, чего я хочу? — Почти сонно бормочет куда-то в плечо мужчины девчонка, даже не открывая глаз. Элайджа не отвечает, потому что чувствует. что ей это сейчас без надобности. — Чтобы когда я проснулась, ты был здесь, — улыбается она тепло, будто говорит слова давнему другу. Майклсон на секунду напрягается — он совершенно не хотел, чтобы эта ситуация была не так понята девчонкой, он не хотел намекать вообще ни на что. Элайджа почти разочарованно выдыхает. Но Доминик продолжает говорить, засыпая. — Но тебя здесь не будет, потому что страх и гордость тебе не позволят, — просто выдыхает она, а по хребту мужчины пробегает табун мурашек от ее проницательности, — ну и чемодан комплексов, который ты тащишь за собой уже тысячу лет. Ты же будешь бояться того, что я не так все пойму, что все не так поймут твои братья, будешь лелеять собственную гордость и образ, ведь все, что не вписывается в твои рамки ты считаешь проявлением слабости. Ты так и проживешь вторую тысячу лет, ни дня не прожив по-настоящему. Все нормально, бояться всегда легче, чем наслаждаться моментом, только вот жалко мне тебя, Элайджа. Такие возможности, чтобы жить, а ты себя в петлю загоняешь. И я не про временную, а скорее про петлю галстука, за которую ты держишься больше, чем за собственные желания. А ведь мы могли бы подружиться… Голос Доминик затихает и сходит на «нет», сознание Уайт погружается в дрему, а мужчина смотрит перед собой и не может сдвинуться с места. Если бы они не были во временной петле, если бы девчонка не дала ему добровольно свою кровь и не лежала бы без сил у него на коленях. Элайджа не задумываясь, за подобные реплики, вырвал бы ее вечно гулко стучащее человеческое сердце, но они здесь, и Майклсон сидит неподвижно, выслушивая бессвязный, но от того не менее, черт бы его побрал, бьющий в цель, бред. Первородный знает, что Уайт жизни еще не нюхала, что в людях не разбирается и права не имеет давать кому-то советы или кого-то судить, но сейчас, запертый в повторяющемся дне, Элайджа останавливает поток собственных мыслей и нехотя, только одним краем усохшей за тысячу лет души чувствует, что девчонка права. Расползающееся под кожей человеческое тепло уже не кажется таким приятным: оно заставляет его чувствовать, переживать и думать, но вопреки болезненной правде, впивающейся под ногти иголками, мир вокруг, замерший, пустой мир начинает ощущаться ярче. Воздух кабинета становится более затхлым и пыльным, портьеры тяжелеют, запах книг ощущается глубже, а запах кожи Доминик свежее. Первородный качает головой, не представляя, как поступить, но все же вздыхает, вспоминая, что он практические единственный на земле, кто может действительно делать то, что хочет. Элайджа откидывается на подушки и прикрывает глаза.Сейчас
Уайт не оглядывается через плечо, когда чувствует чужое присутствие в комнате — откидывает волосы за спину и устремляет взгляд в отражение в зеркале. — Ты ведь понимаешь, что дело не в нас с тобой, — Кол приваливается плечом к дверному косяку и складывает руки на груди, проходясь взглядом по прикрытой ночнушкой спине Доминик. Уайт ведет плечом и кладет расческу на ночной столик у зеркала. — Дело в нас с Элайджей, — согласно кивает Дом и вздыхает, проглатывая затаенную грусть. Кол ежится от ее опустошенного тона и качает головой: с самого утра он пытался сделать вид, в первую очередь для себя самого, что слова Клауса и его враждебность в пылу ссоры с Уайт его не задели, но это не было правдой — после всего пережитого хотелось увидеть в брате больше понимания. Но Клаус опять скатился в роль ощетинившейся жертвы — Доминик в своих словах была права, как не печально это признавать. — В том, что там ты доверилась ему в первую очередь, а не Нику. — Первые два года он вел себя как козел, этого стоило ожидать. — Ему это скажи. — Говорила. Доказать оказалось сложнее. Кол горько усмехается одновременно с Уайт. Она смотрит на него через отражение в зеркале и силится улыбнуться, но выходит скверно: утренние события вытянули из нее все силы. — Он одумается, — уверенно кивает первородный, убеждая в этих словах скорее себя, чем Доминик. Уайт хмыкает себе под нос. — Посмотрим. — Криво улыбается она своему отражению. — Знаешь, я бы хотела сказать, что дело в непережитой драме между Клаусом и Элайджей, когда они оба боролись за сердце Татьи, но это ведь не так, — Доминик смотрит куда-то сквозь, уходя глубоко в себя, чтобы достать из нутра анализ ситуации. — Дело было и всегда будет в том, что Майкл Элайджу признавал, а Клауса — нет. И эту дыру в самоуважении не заделает никто: ни сила, ни подчинение, ни даже я. Он всегда будет ждать подвоха, правда? Мольба на отрицательный ответ слабой надеждой плещется в темных глазах Доминик и Кол не знает, что ответить. Только тяжело вздыхает и в мгновение оказывается рядом с Уайт, в дружеской поддержке приобнимая девчонку за плечи. — Думаю, ты его единственное лекарство. Просто ему, в силу прожитых лет и количеству предательств, нужно больше времени. — Насколько больше? В глазах Доминик застывают слезы бессилия и Кол грустно усмехается, еще раз сжимая пальцами плечи Уайт. — Посмотрим. — Доминик понимающе, сквозь грусть, улыбается. — Могу только сказать, что сил это увидеть хватит лишь у тебя. Майклсон кивает уверенно и Доминик вторит ему. Благодарно улыбается и не говорит, что думает. «Сомневаюсь».***
— Уверена, что оно того стоит? — Марсель подает руку Доминик, когда та выходит из машины, и против воли снова проходится взглядом по фигурке девушки, затянутой в обтягивающее белое платье. — О, дорогой Марсель, — она выдыхает и посмеивается так легко и будто бы устало, будто прожила на свете дольше, чем он. Хотя, бок о бок с Клаусом год идет за десять. — Впервые за долгое время у меня есть силы для того, чтобы злиться, — по голосу Доминик не скажешь, что она настроена мстить, однако беспечность, с которой Уайт произносит слова, наталкивают на мысль, что она готова далеко зайти. Марсель знает это чувство — когда кажется, что терять уже нечего. — Не повод, а силы. И я такого шанса не упущу. Она поправляет локоны у лица и по-удобнее перехватывает меховое боа на предплечьях. Точь в точь, как Мэрилин на выходе с Майклом Джексоном. Марсель помнит это платье. — Я понял, — Жерар кивает с легким неодобрением, но больше ничего не говорит. То, что Доминик оказалась у его дома на черном лимузине как раз во время его выхода на бал Неясытей можно было бы назвать необдуманным ходом, но Марсель помнит, что было утром, поэтому отказываться сопровождать Уайт не стал. Он тоже хочет хотя бы пассивно ткнуть Клауса носом в его собственное дерьмо. — Хочешь меня пристыдить? — почти насмешливо хмыкает Доминик, уверенно вышагивая по красной ковровой дорожке к главному входу в особняк. Все же услышала нотку недовольства в голосе мужчины. — Ты сам знаешь, какого это, — девчонка вмиг становится серьезной и в ее тоне проскальзывает безапелляционная эмоция — Марсель понимает, что она не потерпит осуждения. И он возразил бы что-то, будь она простой человеческой девчонкой, но Жерар ясно осознает, что рядом с ним теперь не просто Доминик Уайт — в ее поведении и окружающих их контексте он без лишних вопросов читает то, что она — часть семьи Майклсон. Наверное, даже больше, чем он. И это раздражает. — Знаешь, какого не иметь сил злиться на него. Это сжирает тебя изнутри. Марсель хмурится — Уайт бьет прямо в цель. — Знаю, — соглашается Жерар и понимает, что похожи они с Уайт гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. — Но главное — вовремя остановиться, — спокойно проговаривает мужчина, кидая на Дом внимательный взгляд. — Или идти до конца. Взгляд Доминик под пушистыми ресницами темнеет и даже не отсвечивает бликами блестящего платья. Уайт улыбается. — О, дорогой, будь уверен, — в этот момент улыбка на ее губах будто ломается. — … я дойду.