Играя в бога

      Сладкий, тягучий сон распадается на атомы, когда Дом чувствует мягкие прикосновения Клауса. Мужчина ведет рукой от шеи, между груди, касается пальцами кожи живота и плавным движением переходит на бедро. Ведет рукой вниз по ноге, чуть щекочет под коленкой, обхватывает пальцами щиколотку, и девчонка сквозь дрему улыбается. Клаус вдыхает запах ее кожи, дышащей мокрым октябрём, и ведет рукой вверх по ноге, животу, между груди, застывая возле шеи Доминик. Уайт что-то бубнит под нос и открывает глаза.       Взгляд проходится по тяжелым синим портьерам, мраморному полу и золотой окантовке креплений для балдахина. За окном — Монмартр, перед глазами — роскошный номер отеля, больше походящий на царские хоромы.       Доминик сглатывает: должного восторга и любопытства она не испытывает, глядя на отражающий гладкой поверхностью мрамора окружающую обстановку пол, на расписанные фрески потолка и золотую лепнину по периметру. От этого гадкая досада расползается по венам и поднимает к горлу противный ком слез. Вот уж точно — богатые тоже плачут. Только она и богатой-то не успела побыть: да, провела четверть века в старинном особняке Майклсонов, но не увидела того, о чем рассказывал Клаус — в реальном мире он мог дать ей намного больше — тот же Париж.       Но вот она здесь, а оказывается, есть вещи куда важнее, вещи, которые волнуют и волновали Доминик куда больше позолоты и бархата — отношения.       То незримое, тонкое, что есть в каждом разговоре, каждом жесте, взгляде, прикосновении. По-хорошему, она могла бы забыть об этом. Оставить вчерашние события в прошлом и не лезть к себе и Нику под кожу, но она просто не могла. Уайт знала, что в этом и кроется проблема всех распавшихся пар — они не разговаривали. Столько, сколько было нужно. Потому что нужно иногда больше, чем дают.       Ведь, в принципе, чего она переживает? Они помирились. Клаус извинился перед ней в своей манере — широким жестом. Она больше не злится на него, он на нее — чего еще нужно Доминик? Но Уайт не была бы собой и не простила бы себе, если бы оставила все так, как есть. Потому что послевкусие важно. Та незаметная кроха досады в груди не должна затаптываться временем и новыми впечатлениями — на это нужно обращать внимание. Иначе в какой-то момент каждый скажет «любовь живет три года» и они попрощаются. Потому что таких крупиц набралось за все время слишком много.       А Доминик любит Клауса также сильно вот уже восемнадцать лет только благодаря этому — не спускает ничего и никогда на тормозах. Да, это больно, да, раздражает, ведь всегда проще забыть и сказать «прощаю», а оставшийся осадок забить едой, фильмами, разговорами ни о чем.       И она будет лицемеркой, если сейчас тоже все оставит, как есть. Потому что Майклсонам она так делать не давала: она давила, залезала под кожу со своими проницательными вопросами и выводила на чистую воду старые обиды. Потому что всегда легче сказать «все нормально», и куда сложнее проговорить то, что на душе. Но именно поэтому они стали ей родными — Уайт не довольствовалась половиной, полуправдой и недосказанностью — она предпочитала общаться с душами людей, пусть и мертвых уже тысячу лет, напрямую. И свою открывала тоже.       Но что первый раз кажется трагедией, при повторе становится водевилем. И Дом чувствует, что ей опять приходится танцевать.       Она чувствует спиной тепло его тела, льняные простыни, чувствует свет, пробивающийся из окна. Переплетает свои пальцы с его и тихонечко сжимает то ли в знак поддержки, то ли пытается ощутить себя в этой реальности посредством прикосновений. Уайт приподнимается на локтях и оборачивается к мужчине.       — Клаус… — она замирает с теплой улыбкой на губах, но в глазах сквозит беспокойство и забота. — Ты как?       Мужчина неопределенно ведет плечами и усмехается.       — Хорошо. — Гибрид, кажется, не спал всю ночь — в его глазах Дом видит усталость, но шире улыбается, видя на щеке первородного след от подушки. И все же проницательно заглядывает Нику в глаза.       — А честно?       — Не знаю…       Он выдыхает болезненно, чуть морщится, потому что и сам запутался в собственных мотивах. Клаус чувствует себя дураком: вот она, лежит рядом, смотрит на него с теплотой и беспокойством — как он мог даже подумать о том, что она может уйти? Предать? Ведь смотря в ее темные, глубокие глаза даже подумать о чем-то другом, кроме как о забытийном шатании по городу из-за магических последствий временной петли, кажется, нельзя. Но когда кажется — креститься надо, а Майклсон на службе в церкви был… никогда.       Доминик озабоченно поджимает губы и садится на кровати, кутаясь в легкое одеяло. На ней из одежды — ничего, но под проницательным взглядом Уайт именно Клаус чувствует себя голым.       — В этот раз ты должен это сделать, Клаус, — выдыхает она и серьезно смотрит на гибрида — с заботой, нежностью, но еще и уверенно — Дом не позволит этой трещине остаться между ними. — Ты должен извиниться. — Клаус хмуро молчит и Уайт продолжает.       — Я знаю, что ты никому ничего не должен, но сейчас ты просто обязан сделать это. — Ее голос надламывается и у первородного слева в груди что-то сжимается. Неужели сердце?       — Одно слово, — шелестит губами она. — Этого хватит, чтобы залатать трещину в моем сердце, которая до сих пор приносит невероятную боль. — Клаус моргает. Он чувствует, как из глубин подсознания неведомая сила толкает его вперед и кричит «сделай это!», но Клаус просто не может. Он не привык. Он чувствует себя слабым и это его бесит до самых корней волос, до основания сгнившего сердца — ему кажется, что если он скажет «прости», он не просто будет чувствовать себя слабым — он признает это. Поэтому первородный молчит.       — Одно слово, Ник… — со слабой надеждой смотрит в его глаза Дом и выдыхает разочарование. Она все понимает, разумеется, понимает. И не просит о таком без надобности, но Клаус сам поставил себя в такую ситуацию. Сам погряз в собственном недоверии и Дом боится, что этими страхами он утащит в эту пучину ее. А Уайт так не хочет — она хочет верить, безоговорочно верить в него без тени сомнения, хочет знать, что то, что между ними — не пустой звук. Он же сам говорил об этом на следующее утро после возвращения. Но Клаус молчит, и Дом думает, что он был тогда прав — в этой реальности все иначе.       — Я тебя поняла… — ее плечи сникают и взгляд покрывается коркой льда — ее, как мальчика Кая, в сердце ледяной иглой укалывает ее снежный король.       Уайт сгребает в охапку одеяло и собирается встать с кровати: она не уйдет, не бросит его, Дом просто нужно придумать, как самостоятельно справиться с этой болью, без его помощи. Одно чертово простое слово, а столько суеты.       — Дом… — он останавливает девчонку, хватая ее за руку, и Уайт не узнает его голоса — такой слабый, рычащий, будто внутри первородного прямо сейчас борются два волка. Один — побитый, загнанный зверь, не знавший никогда тепла и человеческой любви. Второй — гордый, отчаянный, не признающий слабостей. Обоих Доминик уже приручила, но сделать шаг навстречу они должны сами. — Я не должен был в тебе сомневаться…       Он смотрит на Уайт с тихой мольбой и просит не терзать его прогнившую душу дальше, но Доминик не согласна — она зовет его демонов к себе спокойным согласием.       — Не должен был, — кивает она и говорит, что этого недостаточно. Клаус внутри рвет на части собственное эго и нерешительность.       — Нужно было дать тебе объясниться, — он признает свою вину, но Доминик непреклонна — спокойно и прямо смотрит первородному в глаза, отсутствием улыбки давая понять, что этого все равно мало.       — Нужно было, — соглашается она и не топит льды в собственном взгляде. Клаус чувствует, что она стоит на краю пропасти под названием «разочарование в Клаусе Майклсоне». Дом судорожно выдыхает. Она падает в пропасть и Ник не может удержать ее — слова говорит не те. Доминик больно, но она больше не может карабкаться по этим отвесным стенам сама — он обязан предложить помощь. — Но я просила не об этом…       Дом мягко сбрасывает с себя руку Клауса и он понимает, что это последний шанс.       — Прости…       У Клауса глотку будто раздирает огнем — он ломает свои шаблоны ради нее, перемалывает свой собственный опыт и на последнем издыхании шепчет нужное слово. Доминик чувствует это. Ее льды в темных глазах рассыхаются и тают — весенняя благодарная улыбка расцветает на губах и она прижимается к мужчине в коротких объятиях.       — Спасибо. — Гибрид чувствует, как зарастает трещина в ее сердце. Со стороны может показаться, что нет ничего проще, чем сказать то, что сказал он, но на деле… это стоило Клаусу всех душевных сил. — И ты меня прости, Ник, — с теплотой касается она пальцами его щеки и заглядывает первородному в глаза. — Я не хотела приносить тебе боль своим появлением на балу Тристана.       — Она улыбается нежно, слегка виновато, и Клаус понимает, что Уайт действительно пришла туда не ради мести — только от обиды за его недоверие и в попытке убежать от собственных чувств.       — Соглашусь, это было… неожиданно, — тягуче усмехается Клаус и притягивает девчонку к себе, касаясь пальцами ее предплечий. Под тонкой кожей рук первородный чувствует потоки родной крови — ему нравится, что он чувствует, пройдя через агонию собственного упрямства и гордости.       Клаус, честно, разучился за тысячу лет удивляться. Когда живешь так долго, все сливается воедино. Тебя больше ничего не удивляет — те же проблемы, те же враги, только поводы для кровопролития разные. То же презрение, та же ненависть. Но не Уайт. Девчонка стала для первородного чем-то новым. И с ней все привычное вдруг обрело смысл.       — Ладно, я знаю, что одним разговором это не решить, но попыток я не брошу, — будто бы снисходительно усмехается Уайт и берет руки Клауса в свои, обращая серьезное внимание мужчины на себя. Чуть сжимает пальцы, чтобы гибрид перестал изучать взглядом ее ключицы и посмотрел Уайт в глаза.       — Я даже не знаю, что с этим делать, на самом деле… — она усмехается, будто про себя закатывает глаза. — Тебе стоит это записать куда-нибудь, Клаус, если просто запомнить ты это не можешь — я на твоей стороне. — Она смотрит на мужчину уверенно и твердо, но не давит, а своей бездонной жизненной силой показывает, что это так. Не принуждает, как обычно делает это Клаус, с ней в том числе, а протягивает руку и говорит — я с тобой.       — Всегда, Ник, даже если тебе, как вчера, кажется, что все наоборот. Я на твоей стороне, — убеждает она первородного. — Даже не так… — выдыхает Уайт, не зная, как еще шире открыть душу, чтобы он понял, как это важно для нее, чтобы он поверил.        — Знаю, ты не захочешь этого слышать, но твое недоверие к миру уже не исправить, я знаю, — грустно улыбается она, вызывая недоуменные чувства у Клауса. Дом продолжает говорить.       — Тебя просто недолюбили в детстве, Ник. И это не только твоя проблема — так живут тысячи, миллионы людей. В этом смысле, ты уж прости, — она так по-взрослому усмехается, что Ник удивленно вскидывает брови, однако выслушивать монолог девчонки стоит ему много сил, — ты не уникален. Не ты изобрел проблемы с отцом, ты не единственный. И это будет с тобой всегда, — Уайт проговаривает слова мягко, но уверенно, пытаясь донести до Клауса то, что от этого не избавиться, но с этим можно научиться жить.       — И этим мы с тобой отличаемся, — отвечает она на напряженное молчание гибрида. — Потому что, представь: я с кем-то спорю. И этот кто-то говорит, что в случае проигрыша мы будем драться. Знаешь, что я на это скажу? — Она смотрит в глаза мужчины требовательно и выжидающе — он должен впитать в себя каждое ее слово. — Я спрошу, готов ли он в случае моего проигрыша сразиться еще и с сильнейшим на земле гибридом. Я не буду в этом случае спрашивать тебя, на чьей ты стороне, Ник. Я даже не буду думать, что ты за меня — просто не вспомню об этом. Ведь ты со мной и я знаю это на уровне аксиомы, понимаешь? — Она улыбается ярко и жизнеутверждающе, с легкой обидой на вселенную за то, что в полной мере Клаусу этого чувства уверенности в любви родных никогда не понять.       — Но я уверена, что ты бы спросил, понимаешь? — Грустно усмехается Уайт. — Так что просто запиши себе это куда-нибудь, Ник — я за тебя. Всегда. В каждом мгновении вечности.       Клаус выдыхает. Он не может поверить, что девчонка, которую он встретил еще двадцатилетней беспокойной говорливой юлой, с возрастом и опытом, приобретенным за время их заточения в петле, где сроки бок о бок с Майклсонами идут один к четырем, Доминик стала сильнее и мудрее, и ведь он, Клаус, совершенно не замечал этого, пока во время ее монолога о его подсознании и том, что терзает его уже тысячу лет, вдруг не подумал: «И когда это, черт возьми, случилось».       Майклсон знает, что Доминик любит поговорить: она наполнена жизненной силой и говорит обо всем: подмечает удачную прическу Ребекки, занимательный корешок книги или то, что его ямочки сегодня необычно глубокие. Она болтает так часто, что тишина неизбежно стала намного громче ее слов.       И когда ее слова, как сейчас, перестают висеть в воздухе, это повод задуматься. Потому что молчание Уайт куда страшнее ее криков или гнева во время ссоры. Молчаливая Доминик — это страшно. А гибрид Клаус Майклсон не должен чувствовать страх. Но он молчит сам — не знает, что сказать: он согласен с Дом, ему пора выйти на новый уровень, но Ник просто физически не может выдавить из себя слова согласия. Да, он верит ей, безоговорочно, правда верит, только вот… сам не знает, в чем препятствие. Доверие — это слабость и открытая спина, может быть, в этом.       — Знаешь, — вдруг хлопает себя по коленям Доминик и с оживленным упорством и улыбкой вскидывает брови. — Ты можешь вырвать мне сердце.       — Припечатывает к месту первородного словами она. Клаус не верит, что она сама понимает смысл собственных слов, но Доминик уверенно кивает. — Если я тебя предам, сделай это, Клаус. — Почти с вызовом улыбается она. — Когда ты спросишь меня, и я действительно признаюсь в предательстве — не через чьи-то слова и слухи, а сама сделаю это… и поверь, — насмешливо хмыкает она, — мне хватит чести и смелости признаться в этом — тогда ты вырвешь мне сердце. Ладно?       Клаус в замешательстве хмурится, не веря в то, что несет девчонка — она так отчаянно пытается ему доказать свою преданность, что это пугает. Пугает, потому что он на такое не способен. Сердце защемило, словно кто-то задевает натянутую струну.       — Ты что такое говоришь… — морщится мужчина, и сгребает девчонку в охапку, чтобы перебить послевкусие страшных, сказанных так уверенно, слов. Но Уайт лишь пожимает плечами и поднимает свой ясный взгляд на гибрида.       — Всего лишь измеряю твоими мерами… — улыбается как-то скептично она. — И это вполне адекватное решение — ты же знаешь, что мы оба не сможем с этим жить… — жуткое пророчество жалит в сердце жаркой правдой. Это так — они оба этого не вынесут. Клаус молчит. — Договорились?       Это обескураживает. Потому что в его мире отношения между людьми всегда были жесткими и определенными, как засохшая горбушка хлеба. Властным людям подчинялись, слабых убивали, за поцелуями следовало совокупление, за руганью - драка, насилие было константой, доброта - ошибкой. Но появилась Доминик. Которая показала, что доброта бывает безапелляционной, разговор - выходом лучшим, чем насилие, а после поцелуя до первого прикосновения может пройти три года. Но это стоило того.       — Ты знаешь, я никогда на это не соглашусь. — Недовольно скалится Клаус, и хочет вылить ей на голову ведро ледяной воды, спросить, «что ты такое несешь, это бред!», но Доминик не согласна — она не оставит и малой доли непонимания между ними, даже если выковыривать из их душ эту тьму прошлого придется отравленным реальностью шилом.       — А как еще мне понять, что ты веришь в то, что я на твоей стороне? — Поднимает она отчаянный взгляд на мужчину и Клаус выдыхает — он сдается.       — Я верю. — Выдыхает он. — Верю тебе, Дом, — от этих слов становится правда легче дышать и Майклсон даже усмехается на ее недоверчивый взгляд — Дом кажется, что Клаус просто хочет ее заткнуть, и не говорит правду. — Мне что, татуировку набить с признаем этого? — Уже в голос посмеивается гибрид и в его смехе Дом слышит искренность. Она ему верит. А затем шкодливо улыбается.       — А знаешь… это идея! — Ярко улыбается она, от чего у Майклсона камень весом с тонну падает с души. Уайт вскакивает на ноги, ловко выпутываясь из объятий мужчины, и кутается в одеяло, словно в римскую тогу, объявляя торжественное: — Собирайся, Клаус, мы идем покорять Париж!