Играя в бога

Уайт улыбается и смеется, вышагивая по залитой светом брусчатой мостовой: Клаус, как уставший родитель, идет рядом, но то и дело отстает из-за того, что Дом неожиданно начинает скакать в припрыжку. Она вертится вокруг первородного, как юла, и Ник не может сдержать улыбки: он видел этот чертов Париж во все времена, но именно сейчас он заиграл новыми красками. Красками удивления в лице Уайт. Она обращала свое восхищенное внимание на парочки, что устраивали пикники на берегу Сены, на никуда не спешащих людей, на богато обставленные витрины магазинов и на него самого. Клаус за всю свою жизнь привык к вниманию и без должных почестей даже чувствовал себя неуютно, но то, как Дом постоянно хватала его за руку и тянула в сторону очередной восхитившей ее безделушки, было приятно и сбивало с толку. Ей было чертовски важно услышать его мнение по любому поводу, важно было коснуться мужчины именно в тот момент, когда ее переполняли эмоции, чтобы либо поделиться ими, либо остудить свой пыл. В такие моменты гибриду становилось боязно за девчонку: она была такой беспокойной и так светилась от счастья, что казалось, еще немного, и у нее, как у колибри, при остановке случится разрыв сердца. Да, Клаус ощутил именно это, когда она трепетно поцеловала его в губы и судорожно выдохнула, пропищав «это ли не счастье», когда продавец сувениров вручил ей мелкий брелок эйфелевой башни стоимостью в пару центов. За красивые глаза, так сказать, или потому, что Клаус особенно грозно на него посмотрел. В тот момент тяжелое, израненное сердце Майклсона затрепетало в груди также, как когда он был человеком — казалось, действительно, что если Дом остановится и перестанет «порхать», у нее, как у маленькой птички, закончится время. Это не шло ни в какое сравнение со временем, проведенным в петле — здесь, в гуще жизни, Уайт раскрывалась по-новому. — Знаешь, что мне нравится больше всего? — Аж посмеивается Уайт от переполняющих ее чувств. — Люди. Я так соскучилась по людям, Клаус! — Восклицает Дом и действительно: несмотря на то, в петле они время проводили все вместе, простых человеческих энергий не хватало. — Даже на балу у Тристана я в основном думала о том, как это классно — быть среди толпы. — Вдохновленно улыбается она. — Вдохни полной грудью — чувствуешь? — Девчонка заливисто смеется и подставляет лицо солнечным лучам, крутясь вокруг своей оси от радости. — Это тот самый момент, когда можно сказать «остановись мгновенье, ты прекрасно!» — Заразительно улыбается Уайт и хватает первородного за руки, будто именно там, в метре от него, где она стоит, пространство особенно восхитительно ощущается. Клаус усмехается и не может сдержать ответной улыбки: девчонка излучает столько добра и тяги к жизни, она искрится ими, переполняется, как море в сезон сносит дамбы и города. Сносит волной своей искренности преграды и шаблоны Майклсона, что он выстраивал даже не годами — столетиями. Клаусу кажется чудом, что она терпит и любит его — такого закрытого и жестокого, даже по отношению к ней. Они же диаметральные противоположности, из насилия Дом до временной петли и него сталкивалась лишь в том виде, что какой-то выродок в пятом классе отобрал у нее обед. Они, как разные полюса, по-хорошему должны сталкиваться, кусаться, бороться. Но Доминик рядом, она радуется двухцентному паршивому брелку и обнимает гибрида крепко-крепко, будто он и правда заслуживает такой доброты и неисчерпаемой нежности. — Ты же знаешь, что Фауст этой фразой продал душу дьяволу? — Усмехается Ник — он не портит момент, просто ему нравится эта их непохожесть — его скепсис и ее непосредственность. — Моя душа принадлежит тебе, мон шер, — беззаботно улыбается Доминик и звонко целует мужчину в щеку, таща первородного за руку куда-то вперед. Клаус тихо хмыкает — она так спокойно называет его дьяволом, что Майклсон не знает — радует ли его это или огорчает. — А ты его уже никому не отдашь, — хитро улыбается она, кидая на мужчину взгляд черед плечо, и Клаус спотыкается. Она не это имела ввиду. Она говорила о том, что он убережет ее душу в сохранности и не отдаст даже дьяволу — это… обескураживает. Потому что Ник привык быть злодеем, даже для собственной семьи, даже в шутку, ведь по большей части, это было непреложной истиной. Но не для Доминик — он для нее, как и для Хоуп, даже не повод задумываться о сторонах: Уайт просто знает, что он за нее, знает, что он защитит и даст отпор даже Сатане, если понадобится — он же сильнейшее существо на земле. Майклсон следует за девчонкой вдоль Парижской набережной и то и дело хватает ее за сарафан, чтобы любопытная Уайт не свалилась в Сену. Клаус смотрит в ее темные, наполненные нежностью глаза, и понимает, что ему страшно. Страшно до безумия: потерять ее, не уберечь, не успеть. Потому что врагов у него — маленькую планету можно населить, а девчонка ему безоговорочно верит. Но еще страшнее — заглянуть в ее глаза и понять, что она отдалилась, ушла. Начало этого непоправимого чувства он видел в ней вчера утром, когда допустил мысль, абсолютно глупейшую, о ее предательстве. Клаусу страшно, потому что он слишком близко подпустил ее к себе, открыл свое сердце. Клаус знает, что если его оставит она, даже крохи той веры в людей, что появились с ее приходом, сгинут в пасти его демонов и отравят одиночеством душу. Почти отравили до встречи с ней. Но Доминик также шагает рядом и улыбается, напевая мотив старой французской песни, и Клаус всеми силами старается не думать о собственных страхах, потому что, как и сказала Уайт, страх отравляет сознание в первую очередь. Ведь пока ты боишься, что тебя предадут, ты упускаешь время верности. Только вот в чем дело: Майклсон так долго убеждал себя в том, что ему не положено, не разрешено обрести то обожание, бесстрашие и доброту, с которой на него смотрит Доминик, что сейчас просто не знает, что с этим делать. Да, она дарит ему это на протяжении уже восемнадцати лет, только в петле это было сложно, но возможно поверить, потому что происходящее казалось гибриду сладким сном. Он знал, что в реальности все будет иначе и оказался прав: только Дом не перестала его любить, а именно Клаус начал бояться это потерять куда сильнее. В душе Клаус знает, что это все, чего он когда либо желал — все, что когда либо желал каждый, вопреки идеям власти, могущества и силы, он желал любви. Хотел счастливого конца. Только вот сильнейшим существам на земле это не положено. Да и конец не наступает вот уже тысячу лет. И если удавалось за все прожитые столетия это заполучить, сохранить все равно не получалось. Раньше бы Клаус вспомнил Аврору в пример: то, как их разлучил брат, из-за чего в петле они первое время методично ломали на крошки особняк; то, как он желал ее, а она желала Клауса, только вот… в сравнении оказалось, что любовью это не было. Майклсон, честно, был удивлен, но оказалось, что любовь не приносит боль. Когда ты ее отталкиваешь — да, но в остальное время ты просто чувствуешь… счастье? С Авророй он был еще молод и не умел любить. А де Мартель требовался не он, а внутренняя гармония, которую она из-за раскола сознания и души искала в чем угодно, только не в самой себе. Авроре не нужен был Клаус, ей нужен был покой и исцеление, которым Майклсон, на какое-то время, и правда стал. Только после их воссоединения в Новом Орлеане на сердце остался странный осадок, причины которого гибрид не мог разгадать, а день спустя они очутились во временной петле, где Майклсон встретил Дом. Тяга Клауса к Авроре и тогда, и тысячу лет назад, имела смысл: она была похожа на него. Де Мартель была также изломана и нелюбима семьей, за исключением брата, также нуждалась в любви матери и также трепетно искала спасения извне. Она понимала его, видя, как счастье раз за разом утекало из его рук, словно песок. Ни один из них не мог иметь то, что больше всего хотел, и они нашли утешение в постоянстве боли друг друга. Только Клаус сейчас понимает, что это было чем угодно: утешением, пониманием, отрадой, но не любовью. В отличии от Авроры Доминик хрупкая. И это пугает. Ведь Уайт у него может отобрать все, что угодно — простого толчка с лестницы хватит для ее исчезновения. Для исчезновения странной, безусловной любви, которую, Дом доказывает из раза в раз, он заслуживает. Но может быть, в этом и есть счастье — иметь что-то настолько дорогое сердцу с возможностью в любой момент это потерять. Аврора тогда была его аксиомой, но теперь… Клаус чувствует себя человеком. И в самом отвратительном и в самом приятном смысле. Особенно, когда Уайт тянет его в сторону милого кафе на углу. — Круассан! — Восхищенно восклицает она и ее глаза загораются еще большим жизненным огнем. — Мы в Париже — мы обязаны позавтракать круассанами! — Она вдыхает полной грудью теплый осенний воздух и переводит на мужчину смеющийся, непонимающий взгляд, мол, чего стоишь на месте? Идем! — Это такой банальный шаблон, — Клаус пытается говорить недовольно и полным скепсиса голосом, но девчонка тащит его за собой в кафе и Клаус против своей воли улыбается. — Я знаю, в этом и суть! — Посмеивается Дом, когда выбирает отдаленный столик у окна. Ставит локти на стол и складывает пальцы в замок у подбородка, с весельем смотря на мужчину. — Нужно пережить все банальности лично, чтобы потом с пафосом говорить «круассаны в Париже — такой шаблон!» — Кривляется девчонка, передразнивая первородного, но Клаус только качает головой и усмехается, внимательно всматриваясь в ее лицо. Ему непривычно видеть человека, необремененного переживаниями и страхами. Да, Уайт знает, что не в безопасности, знает, что вчера своим поведением вызвала у Тристана де Мартеля нездоровый интерес и знает, что стала частью пророчества, сулящего первородным смерть, но в данный момент ее это совершенно, абсолютно и искренне не волнует — это видно в ее глазах. Сейчас она сидит в Парижском кафе с любимым мужчиной и это единственное, что правда имеет для Дом значение. Этим она отличается от Камиллы, еще одной значимой фигуры в жизни Клауса — Камилла была смелой и сильной, она бесстрашно встречалась лицом к лицу с демонами Клауса, она многое пережила и также, как и Аврора, нуждалась не в любви, а в гармонии. До сих пор нуждается, не может отпустить смерть брата. Она понимала Клауса, это правда. И Майклсон до сих пор дорожит ею, как близким человеком, только вот к своему собственному удивлению лишь во временной петле он понял, что сломанный человек любить не умеет. Он до сих пор не знает, может ли с уверенностью сказать о своей любви. Да, он испытывает сильнейшие чувства и обычно называл это любовью, только вот по сравнению с тем, как любит его Доминик, своей неискалеченной, чистой и сильной душой… только из-за нее Клаус может с уверенностью сказать о своих чувствах. Потому что хотя бы один из них знает, что такое свет. А настоящей любви без света не бывает. Клаус это понял не так давно. Поэтому Камиллу он не любил — нечем было. Как и о`Коннел — они понимали друг друга, подходили друг другу, но новое что-то создать не смогли бы. Из тьмы светлых чувств не рождается. А Дом светится за двоих. В ней этой жизни, нежности и радости столько, что хватает и на себя и на его изломанное сердце. Поэтому Клаус чувствует то, что не чувствовал никогда — наверное это называется… счастьем? Первый раз он это ощутил, взяв на руки Хоуп, но Майклсон не думал, что это чувство может быть более взрослым и длиться куда дольше касания детских пальчиков его руки. Не думал, что чувство это может быть устойчивым и сильным, как сейчас. — Боже, фу! — Дом откусывает кусок мягкого теста и кривится сквозь смех, когда официант приносит их типичный французский завтрак. — Почему ты не сказал, что круассаны здесь делают пресными и без начинки! — Возмущается девчонка, но не может сдержать улыбки от такой абсурдной ситуации. Ник усмехается, потягивая свой эспрессо, откинувшись в плетеном кресле, и с умилением смотрит на кривляющуюся девчонку. — Не хотел портить момент, — снисходительно посмеивается первородный. — Да и ты бы не поверила, что круассаны в Париже так себе, — качает головой он и вскидывает в ожидании брови, мол, ну, я же прав? — Не поверила бы, — капитулирующе соглашается Дом и сквозь смех обиженно хнычет, — ну, как так! Круассаны! В Париже! И не вкусные! — Французская кухня в принципе так себе, — хмыкает первородный и одним движением притягивает к себе Дом вместе с креслом и закидывает ей руку на плечи в собственническом жесте. Улыбается и стреляет легким поцелуем в висок. — Двадцать процентов вкуса и восемьдесят процентов пиара, — поясняет он. — Твой неприкрытый цинизм восхищает своим постоянством, — якобы недовольно фыркает Доминик и посмеивается от такого резюме. — Мы же в Париже — городе любви! Как ты можешь так говорить? — Улыбаясь, изумляется она, на что Клаус крепче прижимает девчонку спиной к своей груди и вдыхает запах ее волос. — Я спокойно могу так говорить, — усмехается первородный. — Но ты сама виновата: с тобой любой город — город любви. Дом резко выдыхает и Клаус ловит на себе переполненный нежностью и обожанием взгляд девчонки. — Ник, это самое прекрасное и вдохновляющее, что я слышала. — Улыбается Уайт и касается пальцами щеки первородного, оборачиваясь вполоборота к мужчине. — Тебе все равно никто не поверит. — Хитро посмеивается гибрид и девчонка вторит его настроению. — Уж ты постарался для этого, да? Грозный волк, — иронично хмыкает Доминик и Клаус с улыбкой кивает. — Зарабатывал репутацию столетиями, душа моя. И все ради этого момента, — смеется Майклсон, ловко хватает Дом за руку и легко облизывает указательный палец Уайт, испачканный сливками. — Мое восхищение твоей предусмотрительности, — пафосно кивает Доминик тихо посмеивается, передергивая плечами под табуном мурашек из-за действий мужчины. — Покорно благодарю, — подыгрывает ее картинности Клаус, но девчонка только отмахивается. — Не стоит, — запрокидывает она голову и заглядывает гибриду в глаза, источая лишь свет и тепло. — Просто закажи нам еще блинчиков.

***

Они гуляют по городу до приятной ноющей боли в ногах Уайт, и ей это нравится — она знает, что они в Париже всего на полдня, потому что на завтра в Новом Орлеане запланирован ужин с друзьями и недругами — де Мартели и Люсьен приняли приглашение. Такое неожиданное, короткое, но чертовски нужное им путешествие кажется лучшим, что случалось в жизни Доминик. Ей сейчас не нужны музей, галереи и магазины, которые бы она хотела посетить в Париже — сейчас ей просто нравится гулять по городу с Клаусом и чувствовать запах жизни. — Je donne cent euros si vous donnez votre chevalet et peignez pendant une demi-heure (1), — Клаус останавливается на набережной рядом с пожилым мужчиной, что самозабвенно рисует маслом глубокие переливы Сены, и протягивает купюру. Старик удивленно вскидывает брови и жестом останавливает Ника. — Voulez-vous dessiner votre petite amie? — С улыбкой кивает он в сторону Уайт. — Ça ne vaut pas la peine, je vous les donnerai juste comme ça, (2) — он кивает гибриду и отходит в сторону — усаживается на скамейку и беззаботно закрывает глаза, подставляя лицо осеннему теплому солнцу. — Сomme vous le savez, (3) — бросает в спину старику усмешку Клаус и просит Уайт встать у перил. — Не двигайся. Доминик закатывает глаза на поведение мужчины, но все же улыбается и послушно позирует Майклсону. Ей нравится наблюдать за Ником, когда он рисует: в такие моменты лицо Клауса преображается, разглаживается, наполняется вдохновением — глаза мужчины загораются и он полностью погружается в процесс. Особенно, как сейчас, когда рисование для него не форма контроля, а способ выразить собственные чувства на бумаге, не думая ни о чем. Рисунок выходит сильным и трепетным — Уайт с замиранием сердца рассматривает полотно, когда Клаус говорит, что закончил. На холсте мужчина изобразил ее крупный портрет — темные волосы, как и сейчас, на картине убраны в беспорядочный темный пучок, а из-за пушистых ресниц не видно взгляда. Тонкая улыбка на губах, почти как у Моны Лизы, только более светлая и смешливая, расцветает на нарисованной девушке, а вместо платья по кромке картины ее окружают схематичные, сильные образы: волк, красные цветы, тени парижских домов и много яркого света. — Это прекрасно, — выдыхает Доминик, не в силах другими словами выразить свое восхищение, но Клаусу больше и не нужно — ее лучащихся теплом глаз первородному вполне достаточно. Гибрид довольно усмехается и брызгает картину закрепляющим раствором, на прощание кивая старику, но Дом его останавливает. Достает из кармана куртки Майклсона купюру, которую тот ранее предлагал старику, и подходит к художнику, вновь вернувшемуся к своему мольберту. — C'est pour votre gentillesse et votre participation, monsieur, prenez (4), — благодарно улыбается она и вкладывает деньги в руки сопротивляющемуся мужчине. Она тепло, но уверенно смотрит ему в глаза, прося взять плату, потому что оно того стоит. Старик кивает. — Merci pour votre temps, le destin vous en remerciera avec chance (5), — улыбается она на прощание художнику и возвращается к Нику — берет его за руку на манер леди и направляется дальше по набережной. — Зачем ты ему это сказала? — Непонимающе хмыкает гибрид, смотря на счастливую девчонку рядом с собой. Дом пожимает плечами. — Не знаю, просто хотела отблагодарить, — беззаботно вздергивает подбородок она, чтобы смотреть мужчине в глаза. — И я правда надеюсь, что у него все будет хорошо, — поясняет Уайт, будто бы это обычное дело. — Он же тебе никто, — скептично проговаривает гибрид и вскидывает брови, мол, ты серьезно? — Мало ли, кем может оказаться этот неудавшийся художник, — недовольно цокает гибрид, — может, это второй Гитлер, а ты желаешь ему удачи, — мрачно хмыкает Майклсон, но не может сдержать смешка от абсурда сказанных слов. И все же, в каждой шутке… Доминик весело фыркает. — Сказал вполне себе состоявшийся художник Клаус Майклсон, — с укором смотрит на него улыбчивая девчонка, намекая на то, что социальная состоятельность никак не влияет на принесенные миру кровопролития. — Ауч, — посмеивается якобы оскорбленно гибрид. — Бьешь по больному. — Улыбается он и играючи пихает девчонку в бок, от чего Дом заливается тихим смехом. — Да я не про то, — вздыхает она, а затем останавливается и с эмоцией «знаешь, что?» улыбаясь, смотрит на гибрида, упирая руки в бока. — Ладно, жди здесь, — закатывает она глаза и разворачивается, направляясь обратно к тому старику, у которого Ник одолжил краски. Они отошли уже достаточно далеко, так что Клаус не слышит, о чем разговаривает Уайт с художником, но первородный краем глаза все же наблюдает за ситуацией, чтобы если что, в одно мгновение оказаться рядом. Но Уайт ведет со стариком милую беседу вот уже несколько минут и ничего не происходит. Клаус оглядывает местность и вдыхает полной грудью свежий речной воздух. Он давно, даже не считая четверти века в петле, вот так просто не гулял по городу. Не ел в кафе, и тем более, не рисовал на дешевом мольберте прямо на набережной. Это было необычно и так по-человечески приятно, что Клаус уверен, даже не будь с ним Дом, он запомнил бы этот день надолго. Но без Уайт всего этого попросту не было бы, поэтому эти секунды в вековой памяти первородного абсолютно точно останутся навсегда. Дом оказывается рядом неожиданно — Клаус слишком сильно задумался — и победно улыбается, хватая мужчину за руку, и продолжает прогулку. — Его зовут Анри, он коллекционирует исторические книги и каждые две недели посылает внуку в Австрию самодельно нарисованную открытку, — с диким довольством рассказывает только что узнанную историю художника Уайт. Клаус пораженно, по-доброму усмехается и качает головой. — Поэтому он был здесь. Его жена любила рисовать и после ее смерти три года назад он тоже решил научиться, чтобы быть ближе к ней, — восхищенно взмахивает она рукой в воздухе, смотря на Клауса с выражением «понимаешь, как это прекрасно?» — Теперь он не незнакомец, — победно пожимает плечами Уайт. — Но я все равно желаю ему счастья. — И вопреки чему ты досталась мне — неясно, — хмыкает Клаус, слушая рассказ девчонки, с трудом веря в то, что он действительно заслуживает того, что Дом вот так просто идет рядом с ним и болтает о истории уличного художника. Конечно, он в этом никогда не признается: другим Клаус Майклсон скажет «я заслуживаю самого лучшего и еще больше», но факт остается фактом — сладкий сон пребывания во временной петле рассеивается, несмотря та то, что раньше оно казалось Нику адом, и теперь он находится в реальности, которая в данную секунду подозрительно сильно напоминает какое-то мифическое марево счастья. — Досталась, — скептично похохатывает Уайт, — шесть лет доставалась, ага, — смеется заливисто она и с укором смотрит на Клауса. — Ты так говоришь, будто я бегал от тебя, — отмахивается гибрид, но девчонка вдруг останавливается и с вызовом, изумленно смотрит на мужчину. — О, серьезно? — Неверяще вскидывает брови Доминик, не в силах сдержать насмешливого смешка. — А что ты сделал после того, как я тебя первый раз поцеловала, ты, значит, не помнишь? — Смеется она над вмиг нахмурившимся гибрида, который только отмахивается от слов девчонки. Клаус недовольно вздыхает и качает головой. Помнит, конечно. По крайней мере, очень старался забыть.