Временная петля. Пятый год
Элайджа хмыкает: конечно, он уже порядком привык к тому буйству игр, смеха, сумбурных ссор и примирений, что происходят последние пять лет в особняке Майклсонов, но к некоторым вещам он не привыкнет никогда. Как тогда, пару месяцев назад, когда Уайт вдруг воскликнула: «Пол — это лава, берегись!» и в следующее мгновение Майклсон заметил, что девчонка стоит ногами на стуле, заливисто смеясь, Ребекка забралась на пианино, Кол уселся на перила лестницы, а Клаус с ногами забрался на стол. И все они, как один, посмотрели на Элайджу, сидящего на диване с книгой — ноги первородного стояли на земле. Именно в этот момент, когда четыре пары глаз уставились на него с искренним изумлением, Майклсон понял, что не он считает их глупыми, непоседливыми детьми, а именно Элайджа чувствует себя глупо. И с чего бы! Мужчина тяжело вздохнул и под радостное улюлюканье закинул ноги на диван. Сейчас же в гостиной стоит не менее потрясающая своей очаровательностью картина: Ребекка с Колом сидят на лестнице и жуют приготовленный Уайт попкорн, а Доминик с Клаусом заняли все свободное пространство зала, превратив центр в своеобразный ринг. Уайт училась драться. На самом деле Элайджа рад, что со временем девчонка смогла растормошить его семью и обратить их внимание на что-то кроме взаимной неприязни и распрей. Майклсон и сам в первое время не мог отпустить ситуацию Клаусом и это сжирало его изнутри: то, как он обошелся с Хейли, дав ведьме наложить на Маршалл заклятие, под которым она и ее стая полумесяца становились людьми лишь раз в месяц, не поддавалось никаким оправданиям. Элайджа был зол и разочарован: Клаус в который раз повел себя, как недоверчивый, обиженный ребенок — наказал Хейли за то, что та хотела сбежать с дочерью из города, чтобы защитить девочку и выжить самой. Он понимал Хейли, но она не учла одного — Маршалл хотела сбежать из города с дочерью Клауса. А он такого не прощает. Но все же первородный надеялся, что младший брат поведет себя благоразумнее, будет взрослее, но надежды оказались напрасны — Клаус своим привычкам не изменял и настроил против себя половину семьи. А потом они застряли во временной петле и гибрид потерял даже возможность видеться с дочерью. Элайджу сжирала изнутри злость и обида, но затем на их место пришло сожаление. Элайджа искренне сочувствовал Клаусу. Майклсон видел, как брат пытается, после выкипшего из крови гнева вести себя непринужденно, но получалось у Клауса из рук вон плохо: Элайджа замечал, как мрачные мысли одолевают гибрида практически круглосуточно — даже Элайджа за столько времени успел остыть от своей обиды — поэтому был рад, что человеческая девчонка Доминик Уайт безустанно тормошила семью Майклсонов от грызущих их темных старых обид. — Поиграем в прятки? — Она усаживалась на подлокотник кресла Клауса, будто воробушек, и по-птичьи наклоняла голову вбок, с надеждой смотря на мужчину. — Дорогуша, мне тысяча лет, — насмешливо усмехался Майклсон. — Я короновал и убивал королей — как думаешь, что это значит? — Переводил он выжидающий надменный взгляд на девчонку, но Уайт только разводила руками и с надеждой вскидывала брови. — Это значит ты будешь водой?.. — Подумай еще раз, — со смешком отмахивался Клаус, но Уайт только закатывала глаза и начинала прохаживаться по гостиной, сложив руки за спиной, будто древнегреческий мыслитель. — Иногда мне кажется, что смысла в вашем вампиризме и могуществе попросту нет, — задумчиво хмыкала девчонка и плюхалась на диван напротив мужчины. — Вы же не наслаждаетесь жизнью, — патетично взмахивала рукой в воздухе она, — только не говорите, что в это понятие входит только питье крови и превосходство над власть имущими, — посмеиваалась она и поворачивалась на живот, болтая ногами в воздухе — с интересом смотрела на Клауса и насмешливо улыбалась, ожидая от первородного поистине веских аргументов. Порой она походила на скучающего ребенка, который не знает, куда себя деть, поэтому цеплялась ко всем и каждому, но Элайджа знал, что это не так — будь она в этой петле одна, Майклсон уверен, Уайт все равно нашла бы, чем себя занять. Просто из компании тысячелетних вампиров, обладающих информацией более достоверной и полной, чем вся википедия, Доминик хотела выжать максимум. — А что прикажешь делать? — Саркастично посмеивался Клаус, оборачиваясь к девчонке. — Кидаться в других воздушными шарами с водой? — С насмешливым упреком поджимал губы он, напоминая о том случае на второй неделе их заточения, и Уайт закатывала глаза, смущаясь. — Да, хотя бы, — легкомысленно фыркала она и с улыбкой добавляла, — могу поспорить, что в тот момент я радости испытывала больше, чем ты, когда сидишь, хмуришься и остришь, — победно встряхивала она волосами и Клаус поднимался с места, качая головой, в попытках спрятать улыбку. — Позволь с тобой не согласиться… И начинался одних из их любимых споров, в которых Клаус педалировал своим опытом и знанием жизни, а Уайт непосредственностью и свежим, глубоким взглядом на вещи. По крайней мере, в такие моменты Элайджа видел, как из взгляда Никлауса пропадала тоска и возвращался блеск жизни. Рядом с ней мертвый уже тысячу лет гибрид оживал. И со временем, как и точек их соприкосновения, разговоров, споров, шалостей, таких моментов, когда глаза Никлауса блестели вдохновением, становилось все больше. Он снова начал рисовать, хоть и не пускал никого в мастерскую. И даже отрывал ноги от земли, когда Уайт кричала «пол — это лава, берегись!». Элайдже нравилось видеть такие перемены в брате, поэтому даже сейчас, когда Клаус обучал слабую человеческую девчонку приемам борьбы, он не возражал. Гибриду шло это на пользу. Как и нервам всех окружающих. — Смелее! — Подбадривает Уайт гибрид, провоцирующе подзывая девчонку к себе. На ней спортивные штаны Кола, подвернутые несколько раз, и чья-то старая футболка — она подготовилась к очередному уроку по самообороне основательно. — Твое преимущество в неожиданности — по крайней мере, для людей, — наставляет ее Клаус, но Дом то и дело посмеивается, видя то, как мужчине нравится командовать ею, как дитём. — Могу поспорить, что вампир тоже не будет ожидать, что я на него наброшусь, — весело воскликает она и совершает кувырок вперед, делая гибриду подножку — конечно, Клаус поддается — разумеется. Но все равно гордится своей ученицей, когда валится на пол, будто он человек без мгновенной реакции, и кивает на действия Уайт. — Главное — не зазнавайся. А теперь делай захват, — командует он, — вот так, и резко поднимай таз вверх, — поправляет он словами манипуляции Уайт, когда она скрещивает ноги, захватывая основание руки первородного в капкан захвата и неуверенно делает то, что он говорит. — Резче! — С азартом командует Ник и Уайт вскрикивает, когда делает то, что велит мужчина, и рука первородного с хрустом выходит из сустава на излом, открытым переломом пропарывая ткань рубашки. — Черт! Прости, прости! — Глаза Уайт от ужаса расширяются до невероятных размеров и она в панике вскакивает на ноги, не зная, как помочь первородному. Клаус только гулко смеется, оглядывая ноющую травму. Элайджа вскидывает вопросительно бровь и возвращается к чтению, Ребекка фыркает, а Кол смеется громче всех, рассыпая по полу попкорн. — Идеально исполненный прием, что сказать, — хрипло похохатывает Клаус, вставая с пола, и со смехом наблюдает за держащейся от шока за щеки Уайт. — Боже, Клаус, прости, я не… не хотела, сильно больно? Боже, господи… — она судорожно выдыхает, виновато взмахивая руками — боится коснуться ранения мужчины. Клаус насмешливо хмыкает и резко, с хрустом вправляет плечо обратно. Уайт вскрикивает и глаза ее наполняются слезами: она видит, как мужчина морщится, но улыбается — понимает, что для него это пустяк, но все равно не может смотреть на такое зрелище спокойно. — Спокойно, Уайт, жить буду, — изумленно посмеивается над реакцией девчонки первородный и касается ее руки, боясь истерики Дом. Такая хрупкая нервная система, боже. — Как говорится, до свадьбы заживет… — удачно, как ему кажется, шутит Клаус, но эта насмешка оказывается последней каплей в чувстве вины девчонки и ее прорывает — Уайт заходится гулкими рыданиями и не может остановиться, только сквозь всхлипы шепчет «прости-прости-прости», утыкаясь носом мужчине в грудь. Майклсон удивленно охает и неловко прижимает Уайт к груди, выслушивая ее плач, и хмурится, кидая умоляющие взгляд на братьев и сестру, мол, это нормально вообще? Те ответа гибриду не дают — только качают головой и посмеиваются абсурдности ситуации. А через несколько минут Клаус обнаруживает, что в гостиной остались они одни. — Я… не… ты… как? — Сквозь всхлипы и чувство вины поднимает взгляд на мужчину Доминик и криво вытирает рукой слезы с щек. — Нормально, — хмыкает со вздохом Клаус — только этого ему еще не хватало. Он бы и оставил ее тут одну, только вот она уже пять лет была рядом и он как-то… привязался, что ли? Не суть. — Но было бы вообще идеально, если бы рубашка была на мне мокрая только от крови, а не от крови и слез, — не удерживает он от колкости и Дом инстинктивно отходит на шаг от мужчины, смаргивая новый поток слез — теперь ей еще и стыдно за то, что она заставила, считай, себя утешать. И дважды испортила ему рубашку. Ну, что за дура! — Прости, — уже тише всхлипывает Уайт и насухо вытирает щеки, глубоко выдыхая. Клаус видит в ее коньячных глазах настоящее раскаяние, а в дрожащих от сожаления и нервозности губах странную заботу и вину — ей действительно жаль, что так получилось. Доминик поднимает на первородного глубокий, чувственный взгляд, и гибрид впервые замечает в глазах девчонки то, что не видел до этого — заботу. Нет, эта эмоция, как ни странно, скользила в ее жестах и поведении постоянно, как минимум это выражалось в завтраках, которые она готовила и на которых собирала всех. Дом заботилась об их семье. Непонятно зачем, но заботилась. Но в данный момент Клаус замечает в ее глазах совершенно иную заботу — заботу именно о нем. Майклсон выдыхает и руку (окончательно) может дать на отсечение, что будь на его месте другой, Уайт бы так на него не смотрела. И это поражает его до глубины души. В эту секунду Ник замечает в ней новые краски и эмоции, новые цвета приобретают смысл и кажутся совершенно невероятными, несмотря на то, что… Клаус ее рисовал. Уже два года, поэтому и не пускал никого к себе в мастерскую под страхом вырванного сердца. Это просто было как само собой разумеющееся — после очередного дня в петле на ночь зарисовать схематично портрет Уайт, жующую пончики, или ее же в неудобной позе под потолком, когда она захотела поиграть в Микеланджело, что закончилось не лучшим образом… нарисовать портрет или дополнить красками тот, что уже изображен на холсте. Это не было чем-то сверхзначимым, просто она была единственным здесь ярким пятном, который еще не набил оскомину. И рисовать ее было приятно, потому что Уайт всегда была разной. Только гибрид относился к этому спокойно, просто как к новой чудной привычке, потому что… Уайт уже вписалась. Стала частью семьи, в каком-то смысле. Никто не говорил об этом вслух, но за пять лет во временной петле Уайт смогла выторговать себе кусок души каждого. Дом стала лучшей подругой и сестрой для Ребекки, настоящим другом-шутником для Кола, обрела какую-то странную, порой завидную душевную связь с Элайджей, а с Клаусом… Гибрид не знает, кем ему стала Доминик Уайт — ему нравилось с ней спорить, смешить девчонку, подевать, постоянно острить, рисовать ее, объяснять суть вопросов о вампиризме, нравилось учить ее французскому, потому что Уайт схватывала налету и очень переживала, если не могла что-то запомнить, потому что в таком случае… тратила его время? Ох, она действительно переживала по этому поводу, будто забывала, что они застряли во временной петле и будто у Майклсона были дела поважнее. Клаусу нравились их ночные разговоры на кухне. Он знает, что Уайт больше ни с кем так не разговаривала, потому что только гибрида мучили его демоны даже по ночам. А Доминик просто любила поесть. Ему нравилось, как они встречались у холодильника якобы невзначай и говорили без ярких споров, как это бывало при свете дня. Это было особенное время, которое Ник не хотел отдавать никому. И ему странно грело душу то, что вскоре Уайт стала приходить ночью на кухню не за едой — она приходила к нему. Наливала себе какао и как птичка усаживалась на высоком столе для готовки, слушая гибрида. Это было странно потому, что было ни на что не похоже: это не был сеанс у психолога, как с Камиллой — Дом не залезала ему под кожу и в подсознание. По крайней мере, не специально. Она искренне извинялась, если задевала неприятную для него тему — не хотела давить на больное и правда беспокоилась о его душевном самочувствии. Из-за этого Клаус рассказывал все сам, потому что его не принуждали. Интересовались, спрашивали, волновались, но не принуждали. Во время их ночных разговоров Клаусу было странно, потому что было спокойно. Уайт не бежала ни от каких тем, в ее прошлом не было скелетов, и ее света хватало на двоих, поэтому Нику было спокойно. Душевный разговор, так это называется? Клаус не вникал, но очень было похоже. Ему понравилось, как однажды, смущаясь, Уайт сказала, что когда Клаус спокоен и не злится, он пахнет гранатом и соснами. Когда злится — немного лимоном и розмарином, а когда рисует — умиротворением. Ник только хмыкнул. И на следующий день приготовил для нее вкуснейшую утку в яблоках. Уайт никогда не отвлекала его в мастерской, и не потому что боялась за свою жизнь, а потому что… не хотела отвлекать? Уважала минуты его вдохновения? Наверняка что-то из этого сентиментального человеческого бреда. Клаусу нравилось рисовать ее, но не больше. Так он думал до момента, пока заплаканная Дом не заглянула Нику в глаза. Потому что сейчас он видит в них заботу и теряется. Может списать это на шок, только вот… Только вот Клаус не может понять, где подвох — она же не может и правда жалеть его, тысячелетнего гибрида, которому такой перелом — как занозу засадить? Не может же смотреть на него не с жалостью, а с искренним раскаянием и заботой? Или может?.. — Все нормально, Уайт, хватит ныть, — передергивает плечами гибрид и фыркает, сбрасывая наваждение от взгляда девчонки. — Чего ты вообще влажность навела — мне такие травмы совершенно… — Это тебе, — Дом глубоко вздыхает, успокаивая дыхание, и твердо, почти обиженно перебивает мужчину. — Это для тебя не имеет значения, но не для меня, — Уайт, кажется, собирает всю волю в кулак и облизывает вмиг пересохшие губы, проговаривая слова со странной жесткостью и трепетом одновременно. — Для меня не пустяк, что я причинила тебе боль, прости, но это так, — почти с вызовом смотрит девчонка в глаза мужчине и в запале подходит ближе. Клаус не двигается. — Да, для тебя пустяк даже вырванная селезенка, пустяк очередное предательство или ссора с семьей, но я живу не по твоим стандартам — для меня это имеет значение. И в первую очередь для меня это не пустяк, потому что я не хочу причинять боль близким людям, даже если они к ней привыкли. Дом касается руки Клауса и уверенно заглядывает ему в глаза: ей он действительно дорог. И ей правда жаль, что она причинила ему даже секундную боль, несмотря на то, как он с ней обходился — считай, отплатила тем же, но нет: Доминик Уайт счет не ведет и знает, что ее света хватит на всех. Ее сердце колотится, как у колибри, и Доминик вдруг улыбается, смотря на мужчину. Улыбается так понимающе и нежно, будто была с ним рядом всю эту тысячу лет. А затем приподнимается на носочках и оставляет на его губах трепетный, настоящий, живой поцелуй. Искренний и светлый, яркий и слегка нелепый, как она сама. В тот момент Клаус чувствует, как его сердце оживает. А когда Дом открывает глаза, Клаус испаряется.Сейчас
— Ты прятался от меня два месяца! — Смеется Уайт и возмущенно пихает Клауса в плечо, потому что он вдруг решил позабыть о таких «незначительных» деталях. — Полтора, — недовольно поправляет девчонку Клаус и морщится, вспоминая собственное поведение. Он испугался чувств, как чертов мальчишка. — Полтора месяца! Я не видела после этого тебя полтора месяца, хотя мы были заперты в особняке, который даже покинуть было невозможно! Я, знаешь, всего ожидала, но точно не этого, — не устает поддевать первородного Уайт, но в утешительном жесте прижимается к боку мужчины, шагая с ним в такт. Клаус про себя закатывает глаза и крепче прижимает девчонку к себе, чтобы она перестала болтать. Какая разница, что было там, если сейчас они вместе? — Как мне искупить свою вину? — усмехается гибрид на ухо девчонке и Уайт шкодливо улыбается, наклоняя голову вбок — заглядывает в глаза мужчине и подмигивает. — Есть у меня одна идея…***
Уайт шагает по улицам Парижа абсолютно счастливая: внутри разливается практически щенячье тепло, от чего глупая улыбка на губах перестает поддаваться какому либо контролю. Клаус долго сопротивлялся отпускать ее погулять одну в последние их несколько часов пребывания во Франции, когда ему позвонил давний знакомый с просьбой заглянуть, как будет возможность. Возможность у Ника была, но он все же не хотел оставлять девчонку одну в неизвестном городе, но Дом настояла на своем — его враги остались за океаном, здесь ее никто не знает, и на крайний случай, если Уайт не ответит после третьего гудка, первородный может пойти сносить всем головы. Осень началась незаметно, но все еще уступала в правах задержавшемуся бабьему лету, поэтому Доминик с удовольствием через каждый пройденный километр покупает себе стакан кофе и направляется дальше. Уайт отгибает стерильную повязку на правом запястье и трепетно улыбается, смотря на надпись: «В каждом мгновении» гласят слова на коже и улыбка расцветает на губах сама собой, когда Уайт думает о том, что у Клауса на левом запястье горит продолжение — «вечности». Потому что все, что у нее, Дом, есть — это человеческие мгновения настоящего, в то время как у Майклсона в запасе и позади — вечность. Уайт нравится такой символизм, чертовски нравится. Гибрид какое-то время, разумеется, строил из себя недовольного, но подозрительно быстро сдался под просящим взглядом Дом, будто и сам этого хотел. Тем более, девчонка без зазрения совести со смехом напоминала об оплошности Клауса с игрой в прятки — далеко не последней, но немногой из тех, над которыми можно было посмеяться со словами «эх, были же времена». Уайт сказала, что это будет ему напоминанием, тем самым «запиши себе уже куда-нибудь это — я на твоей стороне». Клаус согласно кивнул. На нем все заживало, как на волке, даже пришлось мастеру внушить, что это нормально, а Дом, в свою очередь, наслаждалась теплым жжением незажившей татуировки. Это обещание казалось правильным и единственно верным, к тому же, Уайт не упустила возможности добавить сюда сакральный шпионский смысл: сказала, что если ей придется врать ему в глаза, Уайт будет касаться надписи на коже и тогда он поймет, что это игра. Дом продумала даже это — не хотела, чтобы Клаус даже в безвыходной ситуации, где отчаянно требуется ложь, чувствовал страх предательства. Повязка возвращается на свое место, Уайт увлеченно разглядывает свет, переливающийся в кронах деревьев, и совершенно не замечает идущую навстречу ей женщину. — Ой, прости, не хотела тебя задеть, — Уайт виновато охает и заглядывает в зеленые глаза незнакомки, почти ее ровесницы. — Все в порядке, спасибо, — отмахивается блондинка и добродушно улыбается. — Родная речь! — Удивленно и радостно восклицает Уайт, слыша слова девушки, — ты тоже американка? — С восторгом улыбается Доминик, будто встретить землячку за океаном — восьмое чудо света. — Умоляю, скажи, что я не одна разочаровалась в здешних пресных круассанах, — смеется Уайт и незнакомка улыбается. — Бог мой, я поняла это в первый день и теперь пеку их сама, — улыбается девушка и протягивает руку Уайт для знакомства. — Рори. — Доминик, — улыбается девчонка. — Я здесь ненадолго, но ты не хочешь выпить кофе? — По-дружески интересуется она и блондинка с готовностью кивает. — С удовольствием, — хмыкает она, — только ни за что не будем брать местный луковый суп, — смеется в унисон с Доминик Аврора и едва сдерживает себя от презрительного фырканья, проглатывая недовольство: эта недалекая человеческая девчонка, очевидно, совершенно не может отличить благородный европейский акцент от плебейского американского. Де Мартель хочет узнать Уайт поближе, прежде чем вырвать ей сердце. И сделать это стоит хотя бы в отместку за нелестные отзывы о родине графини. А Доминик улыбается. Она счастлива.