человек под фонарём.

Вторник 01:40 PM Хосок не очень понял, что этот странный человек забыл в его студии, но выгонять никого он, естественно, не собирается. Зачем ему понадобился Чимин, тоже не понятно, но Хосок знает, что его это не должно никак волновать. Может, он друг его, хотя Чон не припоминал, чтобы Чонгук упоминал хоть кого-то , с кем может общаться Чимин. Может, он вообще его брат, да и какая Хосоку разница? Пусть младший брат вместе с Чимином сами разгребают свои проблемы. Хосоку нет дела до их ребячеств. — Вам нужен Чимин? Чон не знал, зачем спросил, ведь гость сам дал это понять только что. Может быть, чтобы хоть немного потянуть время. Для чего? А откуда Хосоку знать. — Да… — парень отчаянно хватал ртом воздух, стараясь вдохнуть как можно больше, будто только что марафон пробежал. Хотя, по его болезненному виду и слишком худой для здорового человека фигуре совсем не трудно принять это за чистую монету. Ладно, у Хосока есть свои дела, так что так и быть — пусть идёт к Чимину, раз вон как устал, видно, пока шёл. — Вам в конец коридора, последняя дверь, — Чон попытался улыбнуться, но вышло что-то похожее на неприветливую ухмылку. Благо, странный бледнолицый гость слишком спешил, чтобы придать этому значение. Шёл тот уверенно, чуть не задев плечом Хосока, будто и без него знал, где Чимин. Наверное, после занятий Хосок попробует найти того Мин Юнги, о котором говорил Чонгук, на просторах интернета. Интересно стало, чем же Чимина смог зацепить этот человек, раз даже его, Хосока, Пак и слышать не хочет. Наверное, он музыкант какой или что-то типа того. Ну или любимый паков скрипач, о котором Хосок в жизни бы наверняка не узнал. Хотя и имя это звучит от чего-то знакомо после того, как Чон увидел парня, что быстрыми шагами, тяжело дыша, бредёт пошатываясь в конец коридора. Чем-то таким знакомым Хосоку показался этот прищур узких маленьких глаз, а при взгляде на обветрившиеся бледные губы у Хосока возникало какое-то странное ощущение дежавю. Какая ему вообще разница? Не его это дело, пусть разбираются сами. У самого дел по горло. Юнги не знает, зачем пришёл сюда, но чувствует, что это было необходимо. Будто это и есть та упущенная деталь огромного пазла, который он отчаянно силится собрать. Он уже совсем ног не чувствует, но всё равно продолжает идти к приоткрытой двери как можно быстрее, перебирая уставшими конечностями с колоссальными усилиями. Кажется, через пару секунд Юнги рухнет навзничь, потому что после такой своеобразной разминки у него ноет каждая клеточка тела, моля о том, чтобы передохнуть. Про тренера-Хосока Мин тут же забыл, ведь чёртова дверь в конце коридора будто нарочно отдаляется, убегает от него, но это лишь усталость, потому что звук отдаляющихся шагов позади стихает, а звучная мелодия скрипки стремительно приближается. Теперь Юнги стоит возле входа в подсобку, стараясь выровнять прерывистое дыхание до более-менее нормального, но мало что получается. Хотя это совсем не мешает слышать мелодию, эхом разносящуюся по относительно тихому коридору, в пространстве которого гуляет лишь приглушённый звук ритмичного хип-хопа из студии. Мелодия скрипки будто переливается, плавно лавируя с одной тональности на другую, и игра эта кажется настолько виртуозной, что секундного перехода из задорного мажора в тоскливый минор совсем не заметно. Юнги никогда не слышал такого, поэтому ему в диковинку улавливать мастерские пиццикато, которые один за другим вплетает в мелодию человек в комнате. Юнги силится подойти ближе, приоткрыть дверь чуть шире, чтобы в полной мере насладиться звучанием, но ему будто что-то мешает. Будто он забыл сделать ещё кое-что очень важное, забыл о собственных желаниях. Что-то было в этой и без того идеальной игре, будто то самое, чего не хватает всем тем фальшивым певичкам со сцены дешёвого кабаре, что своим писклявым голоском могут наверняка мёртвого воскресить. Будто мысли о том прошлом, в котором он был счастлив, в котором Намджун улыбался, и всё было намного проще, начали пожирать его изнутри, оставляя пустоту. Наверное, такой эффект и должна оказывать музыка на человека, но Юнги слишком хорошо знает себя. Сегодня он слишком многое не сделал. Не успел. Но «не успел» — лишь оправдание тому, на что он потратил жизнь. На жалкие зарисовки в блокноте, который он успешно потерял? На бессмысленные разговоры о жизни с невежественной путаной из дешёвого борделя, о посещении которого Намджун никогда не узнает, хотя сам его посоветовал? А может, он промотал всё на те книжки, что так желает выкинуть на помойку Ким? Юнги запутался. Не видеть очевидного очень в его стиле. Не жалеть об этом тоже, ведь Мин Юнги никогда не жаль. У него нет совести, как выразился один редактор, пришедший на замену Джуну, когда тот заболел. С тех пор Юнги не желает видеть кого-либо ещё своим редактором, кроме Намджуна. Пусть это эгоистично, но об этом Юнги подумает позже. Сейчас у него нет времени. Размышляя о собственном ничтожестве, Юнги совсем не заметил, как мелодия внезапно замолчала, а дверь всё же приоткрылась. Чимин был несколько удивлён появлением Юнги здесь. Нет, он был ошарашен этим. Он вышел, потому что его начал отвлекать звук шагов, а потом просто стало интересно, куда этот звук пропал, заменившись тяжёлым дыханием, которое человек за дверью едва ли сдерживал. Но Чимин не ожидал, что источником надоедающего звука станет Юнги. — Чимин? — Юнги не понимает, зачем спросил это и с такой интонацией, будто думает, что обознался. Словно он вновь жалеет о том, что сделал. Но ведь тебе никогда не было жаль, Мин Юнги. — Простите, что вы здесь делаете? — ему было трудно даже слово из себя выдавить, потому что вот он — Мин Юнги, великий писатель, о котором говорил Чонгук, здесь, собственной персоной. Правда, такой бледный и всклокоченный, будто только сейчас отвлёкся от многочасовой работы. Чимину захотелось помочь ему. Он даже не знает с чем — просто помочь. Пак может видеть тех, кто нуждается в помощи. Чонгук называет это комплексом неполноценности, и, кажется, Чимин с ним полностью согласен. — Я не знаю, — прозвучало отрывисто, будто у Юнги приступ астмы, а под рукой нет ингалятора. Возможно, у него действительно появилась астма, только это происходит не потому, что дышать трудно физически из-за острой чувствительности к раздражителям, а потому, что рядом с этим мальчишкой-официантом дышать становится нечем. Но разве Юнги не слишком стар для такого? — Хорошо, вам что-то нужно? — Я думаю, у тебя мой блокнот. Жёлтый такой, маленький, потрёпанный немного, — Юнги сам не понимает, как ему в голову могла прийти такая мысль. Шанс того, что Чимин взял этот блокнот — меньше тысячной процента, так какого чёрта Юнги несёт? Пак с секунду потупился, отчаянно пытаясь не выдать самого себя. — У меня нет вашего блокнота, извините, — Чимин никогда не отрицал в себе того, что не умеет врать. Чонгук смялся над этим, а Чимин краснел, поэтому решил, что больше ни разу не соврёт, но сейчас это показалось ему необходимым, потому что такой возможности он упустить попросту не мог. Искрящийся волнением взгляд и пальцы рук, нервно сжимающие смычок, выдали бы его с потрохами, был бы перед ним Чонгук. Но перед ним не Чонгук, да и они оба — и он, и Юнги — слишком заняты собственными мыслями, чтобы подмечать такие мелочи. Юнги отчего-то не верит Чимину, будто действительно пошёл за ним только потому, что хотел найти блокнот. Будто это было единственной его причиной. — Тогда можно я ещё немного послушаю? «Ты сошёл с ума, Мин Юнги? Ты в своём уме?» — голос сознания буквально вопил, на последнем издыхании отчаянно пытаясь вразумить, но Юнги не слушал. Может, даже и не слышал. Не хотел слышать, потому что Чимин вот — стоит прямо перед ним, хотя ещё секунду назад из помещения, в котором он находился, доносились столь ласкающие минов слух звуки. Юнги не мог просто так отказать себе в удовольствии. Чимин молчал невыносимо долго. По крайней мере, Юнги показалось, что прошла целая вечность, уместившаяся в короткой секунде. Он услышал короткий вздох розоволосого, услышал, как тот отбивал неимоверно быстрый ритм пальцами левой руки на грифе старого инструмента. За секунду Мин успел разглядеть выражение лица человека напротив: оно было практически нечитаемым, будто перед ним стоит статуя, неподвижная, но идеальная. В тот момент, в ту секунду Чимин пытался сообразить, как поступить правильно, какое решение будет верным, единственным, при котором он останется в выигрыше. Но он не хотел принимать тот факт, что приоритетом для него всегда являлось то, чего он не может достичь. Чимин никогда не принимал того факта, что желаемое может оказаться его собственным, стоит только протянуть руку. Он не слишком глуп, чтобы отказываться, но ему не хватает смелости, чтобы взять то, чего хочется. Именно поэтому молчит, долгую, тягучую секунду Чимин лишь молчит. Молчит, потому что боится сказать. Потому что боится принять верное решение, единственное, при котором он останется в выигрыше. — Хорошо. Юнги почувствовал радость? Нет, наверное, ему просто кажется. Наверное, ему просто послышалось то, что Чимин только что сказал. Но Чимин всё ещё стоит напротив него и смотрит прямо на него, хотя всего секунду назад пытался спрятать взгляд от Юнги куда подальше. Смотрит выжидающе и даже жалобно, будто с надеждой, с просьбой. Юнги не сможет отказать самому себе — исход битвы был решён ещё до того, как она началась. Чимин снова прячется, снова отводит взгляд, стараясь не смотреть на гостя, который как-то слишком неловко заходит в маленькое помещение подсобки. Юнги старается как можно тише закрыть дверь, наблюдая за Чимином, что подходит к пюпитру с нотами. Он не замечает то, как Чимин волнуется, даже когда тот разворачивается к нему лицом, сосредоточив взгляд на местами помятых листах, исчерченных нотными станами и пометками, написанными от руки. Осмотрев небольшое помещение, в котором на противоположной от двери стене располагалось окно, справа от себя Юнги находит небольшой табурет, на котором нестройной стопкой покоились такие же листы, какие сейчас перебирает Пак, стоя перед пюпитром. Мин аккуратно приподнимает их, стараясь не помять, и садится на освободившееся место, принимаясь разглядывать парня перед ним. Тот наконец нашёл нужный лист и уже опёр нижнюю часть инструмента о левое плечо. По средине листа жирным курсивом выведено «Caprice №24» — паково любимое произведение Паганини. Он переигрывал его не одну сотню раз, виртуозно владея знаменитой техникой «скрипача дьявола». Чимин знает с точностью до секунды, где и как надавить на смычок и скользнуть им по струнам, чтобы весь этот безмолвный лист с маленькими кругляшами нот зазвучал прекрасной мелодией. Знает он и какие эмоции может вызывать каждый из звуков в этой композиции: беспокойство, страх, тоску или невероятную радость — Чимину это определить не составляет никакого труда. Но что же не так сейчас? Почему у него так дрожат руки? Почему он так боится посмотреть Юнги в глаза, хотя тот даже не пытается привлечь к себе внимание. Наверное, потому что Юнги слишком внимательно наблюдает за ним, всё ещё пытаясь дышать тише, не отвлечь случайно и без того взвинченного Чимина, у которого бешено дрожат руки. Наверное, они дрожат, потому что Чимин не может сыграть ни единой ноты, пока Юнги так смотрит на него, теребя в руках старые чиминовы композиции. С Чимином не так абсолютно всё, потому что он никогда не играл для кого-то. Потому что он никогда не играл для Мин Юнги, хотя они оба друг друга совсем не знают. Просто Чимин хочет доказать ему, что чего-то стоит, что он не тряпка и не лгун. Но кому же он на самом деле пытается доказать, что уже не боится — Юнги ли? Наверное, Пак даже себе на этот вопрос ответить честно не сможет. Он слишком привык быть трусливым ребёнком, отчаянно бегущим за своими мечтами. Привык лишь наблюдать за Юнги, а не терпеть его внимательный взгляд на себе. Чимин предпочитал держаться в стороне, мечтая о сцене и овациях, избегая становиться действующим лицом. Просто что-то пошло не так, вот и всё. Чимину просто нужно сыграть, что в этом такого? Наверное, Юнги сейчас кто-нибудь позвонит, и он уйдёт. Может, ему надоест за эти долгие секунды наблюдать за взволнованным Чимином, и он просто решит уйти поскорее, а Чимину не придётся играть. Боже, как он надеется на все эти возможные варианты развития событий, но внимательные глаза всё ещё следят за каждым его движением, улавливают направление тревожного взгляда, что пытается сосредоточиться на нотах. Наверное, Юнги слышит даже тяжёлое чиминово дыхание, которое стало громче, чем даже его собственное. Пак хочет ударить себя по щеке за то, что впустил Юнги в свой личный маленький мирок, но не остаётся ничего, кроме как опустить смычок на одну из струн и плавно провести по ним, высекая первый звук. Жалеет он и о том, что молчал ту долгую секунду, не отказав Юнги сразу. Сейчас делать уже нечего — Чимин сыграет. В тот момент, когда смычок неспешно коснулся струны, всё будто началось сначала. Будто не было тех нескольких секунд, когда Чимин лихорадочно пытался спрятать свой взгляд подальше от внимательных глаз парня, что теребил в руках старые паковы композиции. Будто Юнги всегда сидел тут, на этом шатком табурете, а Намджун не выпил ни одной бутылки спиртного за всю свои тридцатилетнюю жизнь. Чимин забыл о существовании чего-либо, кроме восхищения в глазах странного писателя, чей блокнот он не пожелал отдавать владельцу, а Юнги слышал только красивую мелодию, которую наверняка не смог бы исполнить простой любитель на таком заметно потрёпанном инструменте. Она была полна эмоций. Настоящих эмоций, а не тех, которые Юнги выдумывал, перенося фантазии на бумагу. Мин слышит во всём этом беспокойство, неосознанно начиная сгибать края помятых бумажек в руках. Да, именно беспокойство, хотя сама мелодия больше походила на задорную детскую песенку, полную радости, только на пару тонов ниже, глубже. Чимин и сам не понимает, отчего она так звучит. Наверное, инструмент совсем расстроился, а может, то, что он слышит в этой мелодии — просто его эмоции? Нет, конечно нет. Но что тогда? Наверное, Чимин просто играть разучился, но он подумает об этом позже, когда Юнги позволит-таки ему остаться наедине с собственными мыслями. Чимину просто нужно разобраться со всеми своими желаниями, потому что их очень много и практически каждое — наперекор другому. «Нонсенс» — вот как бы описал это Чонгук, выслушав отрывистую тираду мыслей Чимина, а потом устало потёр бы переносицу, пытаясь позабыть поскорее весь представившийся бред. Но Чонгука здесь нет, а Юнги, как назло, молчит, не представляя собой никакой преграды всё ещё бушующим штормом мыслям. Чимин играет на автомате, полностью погрузившись в пучину собственных размышлений и некоторых заблуждений, а Юнги старается не поддаваться собственным воспоминаниям, которые всплывали в памяти одно за другим, обнажая суть всех миновых проблем. В частности, их корень. Мелодия не прекращалась, а мысли возникали в голове несчётным количеством, не позволяя думать ни о чём, кроме собственной мнимой вины. Он во всём виноват. Он виноват в том, что Намджун выпивает. Только он виноват в том, что вынужден заставлять кого-то искать себе работу. Он — единственный, кто виноват в том, что слишком труслив и высокомерен. Но неужели Юнги думает об этом только благодаря Чимину? Наверное, да, а может, просто у него проснулась совесть. Но что же тогда это беспокойная мелодия, что давит на сердце тяжёлым камнем? Что на счёт этого маленького человека, который долгие секунды пытался заставить себя играть? Почему Юнги так труслив, чтобы заставить себя измениться? Чем он хуже Чимина? Чем Чимин хуже него? Юнги не знал ответа на все эти тысячи вопросов, которые неясным шумом заглушали безупречную игру Чимина. Пак будто выпал из реальности, дёргая струны смычком на уровне рефлексов, безошибочно, с точностью до секунды попадая в нужный такт, а Юнги остался в этой отвратной реальности, с каждой новой нотой ненавидя треклятого себя. Отвратной, потому что он всё ещё здесь — бесполезный балласт, стремительно идущий ко дну, забирая с собой всё, что любит. Ко дну идёт его карьера, мечта Намджуна и давняя просьба его бабушки — медленно, но неуклонно. Хотелось бы что-то изменить, попробовать исправить. Даже не в себе, а в другом — в том, кто определённо не получает за свою блестящую игру ни копейки. Юнги видел то, с каким упоением и увлечением Чимин извлекает из своего прохудившегося инструмента восхитительные звуки. Видит он и то, с какой уверенностью Пак, совсем не напрягаясь, собирает все эти звуки в сложные композиции, создавая такой колорит, какой бы Юнги никогда не смог увидеть воочию. Такое можно только услышать. Такое мог позволить ему услышать только Чимин. И как же разочаровался Юнги, когда мелодичные звуки скрипки вдруг замерли на высокой ноте, которая эхом отозвалась в небольшом пространстве подсобки. Он и не заметил негромкую вибрацию мобильника вкупе с миновым любимым рингтоном, но вот Чимин заметил. Он всегда слышит посторонние звуки во время своей игры и останавливается, теряя концентрацию, так и тут — до боли знакомая «la campanella» совсем не вписывается в ритм той мелодии, которую так бестактно прервал мобильник. Юнги тут же засуетился, быстро поднимаясь с табуретки. Та недовольно скрипнула, и на деревяшке тут же появилась стопка смятых бумаг, как и прежде. Мин судорожно пытался достать мобильник из глубокого кармана старого пальто, но руки предательски задрожали от волнения. Чимин наблюдал за растерянным Юнги с подобием улыбки, его забавлял вид выбитого из колеи вечно серьёзного писателя. Пак уже и думать забыл о том, что не смог доиграть мелодию до конца, но зато теперь он сможет беспрепятственно почитать заветный блокнот, хотя он уже успел расстроиться, что Юнги действительно так скоро уйдёт. Но вот — Юнги прижимает мобильник к уху и быстро что-то спрашивает, бросая быстрый взгляд на заметно сникшего Чимина, извиняющийся и даже сожалеющий. Наверное, он тоже в каком-то смысле расстроился, что не сможет посидеть на этой неудобной табуретке напротив играющего Чимина немного дольше, чем жалкие пару минут. К сожалению, заждавшемуся Намджуну, что успел примчаться в квартиру Юнги, на это плевать с высокой башни, так что Мину не остаётся ничего больше, чем тихо шикнуть грустному Чимину короткое «извини», быстро ретируясь из подсобки. Пак на это лишь вздрогнул, после аккуратно уложив свой инструмент в новенький кожаный чехол, который ему подарили на позапрошлое рождество уж слишком сердобольные к искусству и самому Паку Хосок с Чонгуком. Сейчас ему было хреново, как никогда. Даже тогда, когда он опозорился на школьном музыкальном фестивале, расплакавшись прямо на сцене, ему не было так паршиво. Он чувствует себя так, будто упустил нечто важное, «проебал свой последний рейс, дорогуша», — как выразился бы в этой ситуации Чонгук. Но Чонгука здесь нет, а Юнги уже наверняка ушёл в только ему известном направлении. Чимин бы побежал за ним, как влюблённая девочка-школьница, но нет, не сейчас. Он не может упустить возможность хоть раз в своей жизни сделать что-то для себя, поэтому, захлопнув крышку дорогого чехла, Чимин направился к яркой жёлтой куртке, небрежно брошенной на подоконник. В правом кармане, как и полчаса назад, лежит маленький блокнот, такого же яркого цвета, как и чиминова куртка, который Пак определённо не собирается возвращать законному хозяину по-честному.