человек под фонарём.

Вторник 12:15 PM Намджун, кажется, совсем забылся, погряз в жалости к самому себе настолько, что не хочет видеть вокруг себя никого. Потому что он жалеет о том, что не отказал Юнги раньше; о том, что он не представляет совершенно ничего без него, Юнги. Намджун жалеет себя из-за того, что он сам — лишь чья-то тень, безвольная, незаметная. Жалеет, что не смог приложить достаточно усилий, чтобы достичь желаемого. Ему жалко себя из-за того, что он слишком слаб, чтобы сопротивляться, но он нисколько не жалеет о том, что сам не в силах побудить себя к действию. Намджун не видит своей проблемы в упор, что очень в его стиле. «Это ведь всё из-за него. Он сделал из меня этот кусок дерьма. Но что же я делаю для того, чтобы справиться с этим?» — так каждый раз усмирял себя Намджун, стараясь больше не думать ни о чём. Стараясь не думать вообще. Наверное, именно поэтому сейчас, даже за рулём, Намджуну хочется почувствовать на кончике языка приятную горечь, а затем поморщиться от обжигающей волны, что омывает позже горло. Ким хочет сейчас, наплевав на присутствие Юнги, чтобы алкоголь затуманил разум, раскрепощая, заставляя забыть о том, что предстоит не самый лёгкий день. Намджуну нравятся подобные моменты своего недолгого «счастья», после которых обязательно наступит головная боль, а жгучая горечь станет лишь неприятным привкусом. Откуда это желание постоянно возникает? Вряд ли Джун достаточно хорошо помнит тот момент своей жизни, когда всё покатилось по наклонной, стремительно и неуклонно утягивая его на самое дно. Может быть, Ким пересёк точку невозврата ещё тогда, когда принёс Юнги ту пёструю брошюру с условиями конкурса. Может, Намджун свернул не туда в тот момент, когда после первого минова увольнения отправил достаточно свежую рукопись в другое издательство. Возможно, этот адский «день сурка» Джун пережил тогда, когда вместе с маленьким застенчивым мальчишкой сидел в огромной гостиной и читал книжку о Тутанхамоне, и теперь это событие, имея рецидивирующий характер периодичности, повторяется день за днём. Только маленький застенчивый мальчик вырос и начал читать книжки «поинтереснее», а «Жюль Верн» давно уже потерял всякое желание бороться с пагубной привычкой своего друга и отнюдь не пытался справиться с собственной. Теперь всё изменилось: маленьким мальчишкам больше не интересны пирамиды и гробницы, потому что появились загадки гораздо более трудные, а порой для Намджуна попросту непосильные. Ему просто надоело справляться со всем этим и не получать взамен на помощь ничего абсолютно. Неужели он заслужил это? Может быть, но, тем не менее, сорваться сейчас не на ком, потому что Юнги уже с минуту как скрылся за дверями колумбария. Да сейчас не очень-то и хочется — наверное, Джун звякнет-таки Юнги разок, авось ответит. И, может быть, Киму посчастливится ещё трезвым позвать старого друга на жизненную беседу двух идиотов. Может быть, он сможет разобраться во всём этом дерьме, но это определённо не сейчас. Перед глазами мелькали пейзажи улиц, сменяя один другой, а фасад колумбария давно остался где-то позади, так же, как и Юнги. Хотелось бы Намджуну так думать, но без Юнги он ничто, так что пора бы просто с этим смириться. Пора привыкнуть к тому, что он, Намджун, слишком труслив, а Юнги просто соответствует заезженному и потрёпанному до дыр принципу «будь самим собой». «Труслив любой, бесстрашных не бывает», — Намджун бы не поверил, что подобное сказал человек, находясь в полубредовом состоянии после недельного марафона бессонницы, не услышь он это собственными ушами. Тогда они ещё более или менее находились на уровне друзей, общаясь просто так, о чём в голову взбредёт. Не то что сейчас: до одного чёрта с два дозвонишься, а другой просто не хочет добивать и так значительно потрёпанные нервы очередным звонком без ответа. Лучше провести это и без того бесполезное время в поездке. Ведь тот «другой» просто не хочет расставаться с единственным, что помогает отвести душу — чёрный «форд» хрен знает какого года выпуска. Этот раритетный старичок есть именно то место, где Джун чувствует себя спокойным, слушая практически визжащий о необходимом капремонте мотор маленького авто. Джун сейчас не хочет думать ни о чём, хочет забыться под действием горького напитка, но только сильнее сжимает рулевое колесо руками, стараясь сосредоточить взгляд на дороге. За лобовым стеклом всё так же, ничего не изменилось после секундного раздумья о жизни и бытие: улицы, витрины магазинов и смазанные лица людей всё так же мелькали неясными силуэтами, не привлекая внимания. Джун вёл машину совсем не думая, будто по отработанному маршруту, с точностью до секунды определяя, где нужно свернуть. Он настолько привык ко всем этим смазанным цветам за окном и лёгкости, с которой безошибочно, даже не глядя, доезжал до тихого квартала многоэтажек, обжитых небогатыми людьми, совсем не похожими на Юнги, который живёт с ними по соседству, что уже совсем не удивлялся тому, как время в поездке пролетело незаметно. Жаль, конечно, но так лучше, чем вообще никак. Лучше, чем наблюдать за временем, неохотно тянущимся неторопливой минутной стрелкой на часах у Юнги дома. Лучше, чем считать долгие секунды, пока на тусклом экране телефона цифра электронных часов сменится другой. Сейчас проще всего забыть ненадолго об определении и непосредственном термине времени, потому что у Юнги в квартире наверняка припасена склянка-другая. Они с Намджуном слишком хорошо друг друга знают, чтобы один не сумел предугадать действия другого. Слишком долго они знакомы и слишком тесно связаны работой, чтобы не имели запасного ключа от обиталища друг друга. Так что Юнги наверняка не будет против, если Джун тут немного посидит на законных основаниях друга. А почему нет? Разве он не друг? Друг, тогда и проблемы, значит, нет. В любом случае, пока хозяин отсутствует, Намджуна никто, собственно, и не выгонит, так что пора бы немного порядок в холодильнике друга-то навести. А то нехорошо этот виски на нижней полке пристроился — надо исправить. Вот Джун без лишних тревог и задних мыслей выудил склянку из прохладных объятий холодильника, а вот уже садится на старое неудобное кресло напротив выключенного телевизора, быстро откручивая крышку с горлышка склянки. В любом случае, в своей коморке Джуну делать нечего — минова последняя поставка кончилась ещё вчера, хотя он об этом припомнил только сейчас. Не удивительно, ведь ещё вчера он был уверен, что всё наладилось, что настала-таки эта самая заветная «белая полоса жизни». Не тут-то было: у глав-редактора, видимо, свои соображения на этот счёт и особенно отличаются от намджуновых там, где их общая проблема сходится. Шеф о Мин Юнги иного мнения. Его терять не приходилось — Джун это понял сразу, но получилось бы нехорошо, если бы Юнги выгнали. Поэтому он, наверное, и расстроился. Хотя, когда это ему нужна была причина, чтобы совсем немного выпить? Причин уйма, выбирай любую, но Джун не очень хочет оправдать себя чем-то. Так что, пусть хоть он станет последним алкашом: один хрен хуже, чем и так есть, не станет. Джун, конечно, преувеличивает безделье Юнги, но в такой же степени он преувеличивает и его превосходство над собой. Мин готов работать день и ночь, приди ему в голову какая идея, а что Намджун? Намджун лишь залпом прямо с горла опрокидывает глотка так три точно, вновь об этом жалея. Наверное, он пожалел о своём пристрастии ровно столько раз, сколько вот так выхлебал шот. Он не считал, но количество сходится наверняка. И вот снова: снимать пластиковую обёртку не приходится, та уже открыта, да и минимум трети содержимого склянки уже нет, но сейчас на эти «чудеса» Намджуну, откровенно говоря, плевать. Ведь он мог и до этого ещё бесконечность и один раз прийти и отпить глоток заветного напитка. В любом случае, не миновых рук это дело, безусловно. А какая вообще разница? Может, Юнги всё же перешёл с обычного табака на табак с напитками. Было бы неплохо иметь собеседника, находящегося на одной волне с расплавляющимся джуновым мозгом. Неплохая идея. И как я раньше об этом не думал? Что ж, спаивать кого-то в планы и без того расстроенного Кима определённо не входило, но всё ведь бывает когда-то в первый раз? Тем более, что Юнги не уволили, а Намджуну не пришлось искать работу. Но всё же… Всё же эта глупая жалость к себе и ненависть ко всему никуда не делись, не оставили Намджуна, а ему только в радость — подливает масла в огонь бушующего внутри пожара, с горла крупными глотками поглощая напиток. По глотке разливается раскалённая жидкость, неприятно обжигая мягкие ткани, зато приятная горечь на языке вновь отчётливо ощущается. Хотя бы так. Всё же лучше, чем наблюдать за окружающим хаосом. «Джун, меня почти уволили». Вот и повод звякнуть другу нашёлся. Разум тут же будто ослепляет, сбивает с толку и все рациональные мысли быстро улетучиваются, оставляя только самые безбашенные, вон из рамок нелогичные. Радость — вот что в такие моменты чувствует Намджун. Наверное, именно ради этой иллюзии он и пытается сбежать из реальности. Алкоголь действует на него как успокоительное и это ненормально, он знает. Но неужели сейчас ему есть из чего выбирать? Не хочется снова пугать Юнги своим напряжённым молчанием, не хочется отдаляться от него, как бы то противоречиво не звучало. Просто Намджун привык быть лишь тенью, а тени не существуют сами по себе, они всегда с кем-то связаны. Что Намджун может, не будь рядом Юнги? Верно, ничего. Наверное, поэтому он и решается оторваться ненадолго от своеобразного лакомства и, с трудом выудив из кармана телефон, чуть не уронив ключи, тут же находит номер старого доброго друга. Пусть придёт, Намджуну компанию составит, хотя бы так расплатится за все те годы, которые на него потратил Джун. И это вовсе не месть, просто Намджуну необходим слушатель. Каждому необходим слушатель.

***

Вторник 02:14 PM Отец Чимина всегда был талантливым человеком и прекрасно знал это. От того-то и стал высокомерен и себялюбив, брезгливо после выступления разглядывая ликующую публику. Для него они — никчёмным мусор, недостойный внимания. Для них он — просто очередной музыкант, который исчезнет спустя пару лет своей карьеры с пьедестала привередливой популярности. Тогда мистер Пак был молод и амбициозен, поэтому всей душой после успешного выступления уверовал в собственное величие. Но позабыл он о прошлом, в котором шестнадцатилетним неуклюжим юнцом после занятий играл на старой расстроенной скрипке на станции. Люди постоянно там толпились — лучшего места для более-менее достойного дохода начинающему несовершеннолетнему музыканту не сыскать. Тогда он пиликал на скрипке, за гроши купленной у одного из друзей, и ничуть не стыдился. Ему не было стыдно за то, что он занимается любимым делом. Но деньги портят всех, сводят с ума многих — так же пакова отца они опустили до самых низов человеческой морали, вернее, несметные богатства попросту лишили его каких-либо принципов. Оставили только жажду новых оваций, большего гонорара, ещё более великой славы. От былой личности осталось только высокомерие и малодушие, из которых обычным явлением вытекала скупость и затворничество. Как же появился Чимин? Да очень просто: матери потребовалось лишь быть дочерью известного музыкального продюсера и пара десятков миллионов на счету банковской карты, чтобы мистер Пак сам пал ей в ноги. Так и случилось, но два одинаковых человека не могут жить вместе долго — со временем каждый увидит в другом собственные недостатки и определённо не захочет более с этим мириться. Не с недостатками, конечно же, а с сожительством с тем, на кого так похож. Простая логика, ничего более. Однако жена оказалась менее привередлива и оставила пятилетнего молчаливого Чимина у себя после скоротечного развода. Отцовские записи продавались меньше, а выгода сотрудничества его промоут-компании с ним самим стремительно сокращалась до пары тысяч проданных альбомов. Секундная слава, стремительный взлёт и болезненное падение. У него было всё: новый инструмент, деньги, известность, фанаты. Но не было самого главного: он потерял собственные мечты, забыл, ради чего прикладывал усилия, к чему стремился, потому что достиг всего, чего только мог. Дальше стало просто скучно, ведь вечность бесцельно бродить не получится. Вот и оборвалась его нить, ничего не осталось, даже сын после каждодневных ссор и ругательств решил уйти от собственного отца, не говоря уже о жене — ей он не был нужен изначально. Он не был нужен никому с самого начала, а слава очень коварна, публике быстро наскучит одна и та же мелодия, проигранная не одну сотню раз в плеере. Чимин не захотел остаться с отцом, потому что считал, что он ему не нужен. Отец на него кричал много раз и однажды даже ударил — к подобному выводу в такой ситуации, естественно, прийти нетрудно. А мать… Ей было всё равно, но, как говорится, «из двух зол выбирай меньшее», вот Чимин и выбрал. Учился в престижной школе, посещая кружок музыки, окончил дорогущий институт на музыкальном факультете, но так и не услышал от матери ничего, кроме сухого «молодец, Чимин, я горжусь тобой», когда он показал ей свой идеальный аттестат после выпуска. Ей было всё равно, и Чимин понимал это, но всеми силами пытался привлечь к себе внимание — тщетно. «Глупо пытаться стучаться в пустующий дом, умоляя, чтобы впустили. Глупо доказывать свою стоимость, если в чужих глазах тебя попросту не существует», — сказал однажды Паку мужчина в потрёпанном, местами залатанном пиджаке, назвавшийся его отцом, когда он выходил из университета, учась на первом курсе. Чимин не поверил ему и не решился ответить, только быстро поклонился в знак извинения и, тихо пробормотав «извините, я спешу», большими шагами направился к дому, стараясь не оборачиваться. Всегда статный с непроницаемым выражением лица отец не мог выглядеть так, будто в кармане у него ни гроша. Однако, мог — на следующий день он снова стоял возле входа в университет, держа немного потрёпанную скрипку в руках. Чимин не верил, но всё же набрался мужества спросить, кто же он такой. Ответ был идентичен прошлому и Пак решил послушать, что же скажет этот «отец». А тот, правда, на разговоры особенно настроен не был — только протянул удивлённому Чимину инструмент, посмотрев на него выжидающе, с надеждой. «Зачем мне это? Я никогда не умел играть, папа», — последнее слово далось ему с трудом, потому что мозг отвергал подобный исход при любых обстоятельствах. Мужчина не ответил, только с напором ближе протянул руку с инструментом Паку. Тот аккуратно взял его, а мужчина напротив будто только расслышал чиминовы слова, удивлённо прохрипев: «А тебя разве не учили? Разве ты в школе не посещал тот музыкальный клуб?» — совершенно без тени фальши, с неподдельным изумлением спросил отец. «Я выбрал фортепиано, а на скрипке меня играть так никто и не научил», — со злобой процедил Чимин, вспоминая отцовские «уроки», во время которых только и слышал упрёки о собственной бездарности, грубо сунув отцу инструмент обратно в руки. На это, конечно, ему ничего не ответили, мужчина только склонил виновато голову и, поёжившись, ссутулился. Неужели ему стыдно? Может, Чимин мог бы дать ему второй шанс? Наверное, мог бы. У всех есть второй шанс. Но сейчас Чимин всё ещё обижен на то, что не нужен собственному отцу. Обижен на то, что винит в этом себя, а не его. Именно поэтому лишь проходит мимо осунувшейся фигуры отца, словно и не знает его. Хотя тут подойдёт больше «не хотел знать», потому что Чимин не намерен прощать подобное с такой легкомысленностью, на которую наверняка надеется отец. Надеется ли? Чимин об этом не думал, его охватил гнев на отца, на мать, на их чёртово высокомерие и свою долбанную слабость, никчёмность. Неужели они, как дети малые, проблемы свои не могут сами решить? Неужели они не могут разглядеть свои промахи, буквально глядя им в упор? Пак уже не маленький и винить себя не собирается… Не собирается, так? Верно, не собирался, по крайней мере до того момента, когда отец больше не явился к дверям института спустя месяц их совместных с Чимином репетиций. Отец изменился за это время, когда Чимин был с матерью. Изменился кардинально и в глобальных масштабах — пропал надменный тон и исчез с лица укоризненный взгляд, сменившись доброжелательной улыбкой. Он, кажется, что-то переосмыслил, переделал в себе в тот день, когда отдавал Чимину скрипку, осмелившись в след крикнуть: «В таком случае позволь мне научить тебя, сынок», — еле сдерживая в голосе дрожь. И Чимин принял его предложение, ничуть не пожалев об этом. Со временем он всей душой полюбил Паганини и ту станцию, на которой отец в молодости зарабатывал себе на карманные расходы. Полюбил он и потрёпанный отцовский инструмент, на который в его положении накопить наверняка было непосильной задачей, особенно учитывая не самую ухоженную одежду отца. Мать не была в курсе о том, где Чимин и как, да и не хотела знать вовсе, за что он был ей бесконечно благодарен. Так было и в тот раз: Пак был уже готов встретить небольшую фигуру отца возле входа, что всегда нервно переминался с ноги на ногу в ожидании, но никого, кроме смеющихся сокурсников, возле небольших ворот не было. В миг стало не по себе, будто внутри что-то исчезло, оставив после себя немую пустоту, давящую неясной болью. «Где он? Что-то произошло?» — Чимин лихорадочно прокручивал в голове самые разнообразные причины отсутствия «мужчины в стрёмном пиджаке», как его за глаза называли сокурсники, но ни одного более-менее разумного и логичного предположения в голове никак не появлялось. Идти домой и снова видеть скучающее выражение лица матери совсем не хотелось, а отца искать негде: у того даже мобильника не было, продал старый чтобы пиджак купить. «От старых привычек трудно отказаться, сынок», — смеялся тот, когда Пак предлагал купить новый. И сто раз пожалел, что не предложил купить телефон или хотя бы копеек на лекарства дать. Отличный ты сын, Пак Чимин, просто прекрасный. Отца не было и в однокомнатной съёмной квартире, сердобольная хозяйка которой за гроши пустила жить отца к себе. Это маленькое помещение выступало в роли импровизированной музыкальной студии. Старушка тоже не была в курсе, куда мог уйти отец, только плечами пожала. Не мог он пропасть просто так, верно? Может, в бар пошёл какой, как модно сейчас делать у мужчин его возраста. Или просто решил прогуляться, чего тут странного? Подожду его тогда, в любом случае, придёт. Идти всё равно больше некуда. И Чимин ждал, стараясь не смотреть на часы с красивым узором на корпусе возле двери, что иногда до мурашек громко тикали, вызывая многоголосое эхо «тик-так» в сознании Чимина. Оно, словно мощный усилитель, воспроизводило тиканье в разы громче, чем есть на самом деле, будто пытаясь свести Пака с ума, но он упорно это игнорировал, сосредоточившись на собственных пальцах, которые начал нервно перебирать. Время тянулось невыносимо долго, а терпение уходило мелкими каплями с каждой секундой. Куда мог уйти его непутёвый учитель? Неужели помер где по дороге? Это, конечно, похоже на шутку, но в каждой шутке есть только доля шутки. Остальное — неподдельные эмоции, события и мысли, которые человек пытается скрыть практически у всех на виду. Но в данном случае было бы слишком глупо так предположить. Такой идиотский исход не мог быть правдивым. В итоге отец не вернулся в этот вечер, как не возвращался и в следующий, как не вернулся и через неделю, месяц. Чимин боялся поверить в то, что отец снова бросил его, ведь всё только начало налаживаться: Пак только начал привыкать к обществу отца, как тот тут же исчез. Чем Чимин заслужил подобное? Чем Чимин заслужил все свои неудачи, начиная с того случая на школьном фестивале и заканчивая всем этим? В каком момент он успел пересечь эту злополучную точку невозврата? Когда, чёрт возьми, он пережил этот адский «день сурка»? Когда всё закончится? Ответов не было, и никто не спешил их давать, пока мать в один день раздражённо не выдохнула вслед копошащемуся в прихожей Чимину: — Нет твоего отца там. Его нет больше нигде, не понял ещё что ли? — долгая секунда молчания буквально сквозила подскочившим напряжением, в котором ясно чувствовалось недоумение Пака, находящееся на границе с отчаянием. — Он не придёт в ту студию, потому что… — Чимину хотелось возмутиться на счёт того, что, а с какого это момента в своей жизни этой женщине так тяжко стало гадости говорить, но он сдержался, навостряя слух. — Умер он, таблеток наглотался и умер. Немолодой уже, как, впрочем, и я. Ему всегда было трудно со всем этим справляться, сколько бы не строил из себя холодную ледышку, я видела это. — Когда это тебе стало на него не плевать? — должно было прозвучать ровно, но в фразе буквально сквозила, резала слух нота вызова и некоторого презрения. — Мне никогда не было на него плевать, просто я не могла терпеть его выходки настолько долго, Чимин. Пойми меня, ты уже не маленький. И его тоже пойми: ну, человеку надоело вот и сделал для себя выбор… Пак не мог поверить в то, насколько спокойно и даже успокаивающе эта женщина всё говорила. Её тон был почти что ласковым на слове «выбор», а после она подошла и приобняла вмиг окаменевшего Пака худыми сморщенными ладонями, но тот дёрнулся, сбрасывая её руки со своих плеч. Неужели им друг на друга настолько плевать? Чимин не верил. Не хотел верить, поэтому промолчал и, надев яркую куртку, направился по этажам ниже, подальше от этой мерзостной квартиры, женщины, жизни. Подальше от этого уныния и холодного безразличия Чимин бежал, словно напуганный ребёнок. Знал, что всё равно вернётся, но хотел спастись хотя бы на время, ненадолго уйти из отвратной реальности и погрузиться в мир, где существует только мелодия, которую он играет. Отчего-то, всё это вспомнилось Чимину именно сейчас, когда он сидел на шаткой табуретке справа от двери в подсобку, а все листы с нотами были небрежно разбросаны по полу. Юнги ушёл уже час назад, а может, и два — Чимин не помнит. В его сознании крутится повторяющейся мантрой отрывок из какой-то песни. Английский он знал на уровне понимания «Джингл Бэлз», но и этого хватило, чтобы понять значение фразы, написанной корявым, но достаточно разборчивым почерком в маленьком блокноте с яркой обложкой. «We get colder as we grow older We will walk so much slower»¹ Хотелось бы ему знать, почему люди так быстро черствеют, почему так быстро гаснет огонь в их душе. Хочется спросить у отца «почему?», ведь у него было всё. Неужели и Чимина ждёт та же участь? Нет, ему страшно. Страшно достигнуть того же успеха и взлететь так высоко, что будет очень больно падать. Ему не хочется быть высокомерным и скупым на слова. Чимин боится своего будущего, боится неизвестности, боится своих желаний. Боится собственной мечты, потому что привык мечтать о сцене, но никак не становиться действующим лицом.