человек под фонарём.

Пятница 04:43 PM Чимин всё ещё не дочитал жёлтый дневник. Он не смог дочитать его, потому что там было слишком много событий, напоминающих ему об отце, о матери, о всём том, что хочется забыть. Чимин хочет начать жизнь с нового листа, но всё так же ходит по замкнутому порочному кругу, оправдывая себя каждый раз по-разному. Оправданий, почему Чимин не хочет ничего менять, тысячи, а может, и миллионы. И Чимина это вполне устраивает. Вернее, устраивало до того момента, пока он вновь не вспомнил отца. Пока он вновь не вспомнил ту режущую боль, которую почувствовал, когда узнал о его смерти. Чимин вспомнил то безразличие на лице матери, которое видел каждый день. Вспомнил, как поругался с ней, заявляя, что больше не хочет жить рядом. Он вспомнил то тяжёлое молчание, с которым она провожала его, и то, как он всю ночь просидел на улице. Как потом она приехала забрать его, лежащего на холодной лавочке в излюбленном парке, он помнил очень хорошо. Он сам не понимает, почему вспоминает это. Возможно, потому что попросту не может избавиться от этих воспоминаний, а может, потому что сам того желает. Чимин привык к абсолютному хаосу в собственной голове и совсем не торопится наводить в ней порядок. Полные противоречий мысли помогали уловить нужный ритм и тон в сложной композиции, изображённой кругляшами нот на бумаге. Однако сейчас Чимин не понимает, почему вместо давно знакомой и любимой мелодии он слышит режущий слух «лязг», который высекает он, проводя смычком по ряду из четырёх струн. Пак будто разучился играть, забыл все ноты и впервые держит в руке смычок. Он остановился, лихорадочно рассматривая нотный стан перед собой, уже в сотый раз гадая, какова причина такой отвратительной игры. Но ничего там не было и быть не должно, потому что проблема в самом Чимине. Что-то изменилось с того момента, как сюда, в это небольшое подсобное помещение, которое Чимин считал личным уютным уголком, пришёл тот, кого здесь видеть Пак хотел в самую последнюю очередь. Что-то не так. Сегодня пятница, чиминов выходной. Осталась ровно одна неделя до рождества, потому что ещё вчера Чонгук рассказывал Чимину в подробностях, какой подарок хочет сделать Хосоку (не понятно, то ли в знак примирения, то ли просто в качестве рожденственского поздравления родному человеку). Оказывается, брат неугомонного Чонгука абсолютно идентичная копия своего надоедливого братишки, сходящего с ума по новым компьютерным игрушкам. Чонгук говорил, что купит ему ту игру, которую порывается купить уже месяц, но не покупает, потому что ждёт рождества. Не потому что добр душой, а потому что потом стырит у старшего игру по-тихому, тем самым до звериного оскала на миролюбивом лице рассерживая его. Чимин всегда искренне радовался в те моменты, когда слышал от Чонгука что-то хорошее о Хосоке, потому что Чон-младший иногда даже вспоминать о брате не хотел. Боялся. И Чимин прекрасно понимает, по какой причине. «Чонгук очень забавный», — думает Чимин. «Юнги не приходит уже два дня», — проносится в голове достаточно быстро, но Чимин успевает ухватиться за эту мысль. Чимин вспоминает, как вчера Чонгук спрашивал у него, где этот стрёмный писатель-фанатик, и как он ответил, что не видел его с того странного инцидента с пролитым кофе (ну, почти после того странного инцидента с пролитым кофе). Деньги всё ещё лежат во внутреннем кармане яркой жёлтой куртки, а такого же цвета блокнот лежит смирно на подоконнике и словно наблюдает за тем, как Чимин разбрасывает по подсобке листы с нотами в приступе негодования. С Чимином определённо что-то не так. С Чонгуком что-то не так. С Юнги что-то не так. С этим миром тоже что-то не так. Чимин тяжело дышит, рассматривая листы, смявшиеся, беспорядочно лежащие на полу. Поднимать он их не спешит, потому что это его личная студия, и Хосок сказал, что сюда никто не придёт. Яркий жёлтый блокнот скрывается в одном из карманов чиминовой куртки, а разбросанные по всему полу листы не сдвигаются ни на миллиметр. Чимин позже с этим разберётся. Сейчас он аккуратно укладывает теперь ненавистный инструмент в дорогой чехол, взглянув на время, высветившееся на ярком экране телефона. Шесть часов, пятница — время, которое не меняется ни на одной афише «Stigma» – кабаре, куда Чимин ходит в свой выходной. Сейчас без семнадцати минут пять, а на вечно опаздывающем поезде туда ехать минимум час, причём с пересадкой на остановке возле кафе, в котором Чимин работает вместе со злопамятным Чонгуком. Почему злопамятным? Потому что если ему взбредёт в голову поехать вместе с Чимином, то колких пошлых шуточек о неудовлетворённом хёне не избежать. Чимин не виноват в том, что только здесь, в этом месте распутства и бесчестия, он может послушать Паганини, откровенно фальшивящего и неумело играющего. За такую цену Чимин ни за что не пошёл бы на подобные акты унижения и отрицания сути существования прекрасного в музыке, однако его бюджет не позволяет ему ходить куда-то, где цена хоть на вону больше здешней. Иначе Пак останется голодным на весь следующий месяц. «Такова участь всех неизвестных музыкантов, сынок, — послышался из задворок сознания голос отца, пока Чимин натягивал на себя яркую куртку. — Если ты не скрипач и называешь себя любителем, то ты никто». — Ты сегодня рано, — послышался из-за двери немного расстроенный голос Хосока. Тот стоял, опёршись о раму, и смотрел на Чимина с какой-то неясной жалостью и даже грустью. Чимину, возможно, кажется, но даже пусть так, он никогда не видел Хосока таким. — Ага, — Чимин заметил этот короткий взгляд старшего, брошенный вскользь на пол, весь усыпанный вкривь-вкось исписанными листами бумаги. Сейчас он очень хотел остаться здесь и поговорить с Хосоком. Обо всех этих разбросанных листах, о Юнги, о Чонгуке. Он не знал почему — ему просто хотелось поговорить с кем-то. — Ты всегда рано в это время. Теперь Хосок смотрит прямо в глаза и взгляд не отводит, не сдвигается ни на миллиметр с положения, в котором находится. Наблюдает за тем, как Чимин быстро застёгивает яркую куртку, прихватив потом с собой футляр с инструментом. Наблюдает за тем, как меняется выражение лица Чимина от немного удивлённого к раздражённому и озабоченному. — Мне нужно идти, хён, — Чимин сказал это тихо, но достаточно уверенно, с еле слышимой нотой раздражения, чтобы Хосок услышал его и пропустил. — Спасибо, что разрешаешь мне здесь быть, хённим, но мне правда пора идти. Хосок нехотя освобождает дорогу спешащему, и оттого всклокоченному Чимину, держащему в правой руках инструмент в кожаном чехле для. Они с Чонгуком, путём долгих ссор и споров по поводу выбора цвета, купили его любимому другу, угрохав на недешёвый подарок по половине своих месячных окладов. Он пришёл в подсобку, чтобы узнать, откуда доносятся эти противные звуки, напоминающие крик павлина, тем более, что время перерыва ещё не подошло к концу. Однако ничего, кроме напряжённого Чимина, он не смог обнаружить. — До свидания, — ещё тише сказал Пак, проходя мимо Хосока, на что старший только обречённо выдохнул. Несмотря на то, что у них всего пару лет разницы, Хосоку кажется, что между ними огромная бездонная пропасть, потому что звуки «умирающего павлина» обычно издаёт паков инструмент, когда его хозяин находится на пике стрессовой ситуации. За всё то время, которое Чимин посещает студию Чона, Хосок давно приметил все привычки и особенности не слишком проблемного «квартиранта». И подобные инциденты случались достаточно редко, чтобы сейчас заставить Хосока насторожиться. Чонгук много раз рассказывал о том, какой Чимин, когда играет на скрипке. «Когда он играет, он… Он словно так выплёскивает все свои эмоции и мысли, которые обычно не показывает. Обычно он только смеётся, когда начинаешь спрашивать о том, как он себя чувствует. Он всегда отмалчивается и ничего никому не говорит. Даже мне, хён. А ведь я его единственный друг», — говорил как-то раз Чонгук. «Не преувеличивай, Гукки», — отшутился старший, в каком-то смысле соглашаясь с младшим. Не понятно, почему Чонгук рассказал это Хосоку, ведь тот и сам прекрасно знает, на каком высоком уровне мастерства играет Чимин. Но не стал мешать рассказу Гука, что решился позвонить ему, когда на часах уже было двенадцать часов и три минуты ночи. Хосок прекрасно слышал тогда слёзы в голосе младшего, который явно изо всех сил пытался их сдержать. Чонгук всегда лучше всех мог понять проблему, хотя обычно его никто не слушает. Слишком легкомысленным и несерьёзным выглядит этот большой ребёнок, который прекрасно понимает других, но в себе разобраться никак не может. Однако именно поэтому Хосок и пытается понять проблему обоих. Хочет помочь этим двум, но не знает как. Сейчас-же Хосок хочет остановить Чимина с простой просьбой. «Давай поговорим», — как закадровый голос, не имеющий ни лица, ни тела, ни души, ничего. Этот голос прозвучал лишь в голове у Хосока, а по коридору танцевальной студии раздаются эхом лишь удаляющиеся шаги вперемешку с ритмичной музыкой. Но Хосок никогда не мог понимать людей так же хорошо, как Чонгук. Это раздражает его и сейчас. «А какая мне вообще разница? Это его дело. Не моё. Абсолютно», — врёт в очередной раз себе Чон, успокаивая себя тем, что Чимин справится сам, что он — не забота Хосока. О чём последний, естественно, очень сожалеет.

***

Пятница 04:50 PM Юнги не спал сегодня, как и не спал вчера. Ему это начинает даже нравиться, потому что уставший и измученный мозг работает на самом своём пике. Мысли прокручиваются в голове с невообразимой скоростью, так, что Юнги не успевает записать их. Уже несколько часов подряд по опустевшей день назад квартире разносится гулким эхом непрекращающийся стук пальцев о клавиатуру. Юнги не помнит, вечер ли сейчас или день, или ночь, или сегодня всё ещё вчера. Потому что это совершенно не важно. Важно то, что сейчас четырнадцатым размером шрифта выведено на экране ровными рядами букв. Юнги не удивится, если, перечитав, удалит к чёртовой матери документ, но сейчас, когда в голове сотня и одна картин, которые нужно в подробностях описать на цифровом «холсте», это не имеет совершенно никакого значения. Юнги привык ценить процесс, а не результат. Даже сейчас, когда с каждой секундой месяц, данный на создание неведомого «шедевра», сокращается, рушится по крупицам прямо на глазах. Но когда ему было до этого дело? Верно, никогда. Никогда, до того момента, когда Юнги увидел в глазах Намджуна огромное, необъятное ничего. Он больше не хочет видеть этого и думает, что этот взгляд будет сниться ему в кошмарах. Наверное, поэтому он и не спит. Смешно, конечно, но, тем не менее, тем не менее… Кажется, Намджун и вправду ушёл день назад. Юнги не слышал, как хлопнула дверь, и как Намджун ходил по квартире. Он действительно ушёл. Юнги чувствует это уже на каком-то неведомом ментальном уровне первобытных инстинктов. Наверное, Юнги стоит отвлечься. Хотя бы на пару часов пойти развеяться. Глаза режет после неотрывного многочасового созерцания «синего» экрана ноутбука, а о голову словно разбили несколько бутылок из-под шампанского. «Предобморочное состояние» — так обычно Намджун в шутку называл то, что Юнги выражал на простом языке фразой «пиздец как хреново». В чём-то он согласен с Намджуном. Хотя, кого Юнги обманывает — всё, что бы Намджун ни сказал по поводу того, что происходит с Юнги сейчас, было бы для него чистейшей правдой. Наверное, так было бы потому, что Юнги сам не знает, что с ним происходит. Просто что-то не так. Хлопнув крышкой ноутбука, Юнги сощурил глаза, привыкая к сумрачной атмосфере комнаты, находящейся на теневой стороне здания. Даже с не задёрнутыми шторами днём в комнате было трудно разглядеть что-либо на расстоянии больше метра. По крайней мере, Юнги это сделать стоило немалых трудов. Неуклюже поднявшись со смятой кровати, возле которой очень кстати находился штекер для зарядки ноутбука, Юнги поплёлся в кухню, пройдя мимо с зала, в котором телевизор был выключен. Юнги не выключал его — значит, выключил Намджун. Возле скрипучего кресла склянки из-под любимого напитка Кима тоже больше нет. Она обнаружилась в мусорном ведре под раковиной. Юнги от чего-то улыбнулся. Может, это показалось ему милым, что даже в такой ситуации Намджун остался всё тем же помешанным на чистоте заботливым хёном. А может, Юнги улыбнулся, чтобы окончательно не сойти с ума из-за статичной картины собственной жизни. Даже фантазия Юнги статична. Всё в мире абсолютно статично, словно замерло. Но, наверное, просто Юнги не меняется, вот и остальное тоже остановилось. Поэтому необходимо хотя бы на пару часов выйти из четырёх стен в огромный мир, полный постоянно сменяющих друг друга событий. Вода из-под крана показалась Юнги солёной, а воздух на улице сухим и удушающим. Холодно совсем не было, но на Юнги по золотому стандарту было застиранное пальто и огромный клетчатый шарф. Волосы растрёпаны, а под глазами неестественно тёмные и большие «тени», которые Юнги всегда замечает у себя по утрам после недельной непрерывной работы над какой-нибудь книгой. Его давно перестали замечать на улицах, поэтому он не носит излюбленной чёрной маски, которая лежит сейчас где-то в квартире на последнем этаже многоэтажки. Возможно, на столешнице на кухне, а может быть и на прикроватной тумбочке — Юнги уже и не вспомнит. А сейчас это и не нужно. Ведь всем плевать на то, кто такой Мин Юнги. Всем плевать на то, как Мин Юнги проживает свою ничего не стоящую жизнь. Всем плевать на то, какие у него проблемы. Никому нет ни до кого дела. Наверное, даже если Юнги сейчас начнёт громко распевать какую-нибудь песню или вслух на станции читать отрывок из одной «пошлой книжки», как любит называть Намджун книги, которые Мин изредка покупает — никто даже бровью не поведёт. Юнги не понимает, почему некоторые не ходят в бордель только потому, что стыдятся. Ведь никому нет до тебя дела так же, как и до того, где ты проведёшь свой выходной. Юнги не понимает, почему люди лгут друг другу только потому, что не хотят, бросив, сделать больно. Но в этом и смысл — бросить сразу, чтобы не сделать больно. Юнги не понимает других людей. Даже не пытается. Возможно, он постиг эту истину как раз потому, что всем стало плевать на него. Возможно, Юнги постиг эту истину как раз потому, что человеку, которому он никогда не был безразличен, стало плевать на него. Может, это действительно так. Может, Юнги просто преувеличивает. Думать обо всём об этом с сигаретой в зубах Юнги вполне устраивает. Табличка с надписью «место для курения» является для него своеобразным предписанием о неприкосновенности, а неудобная лавочка под ней, которой еще пару дней назад тут точно не было — местом, где это предписание действует. Эдакая бесплатная парковка и свободное место на ней в час-пик. Юнги не планировал брать билет, но в памяти всплыл один подпольный «дом терпимости», в котором время от времени на сцене кабаре выступал кто-нибудь со своим отвратительным соло на старом фортепиано или дешёвой виолончели, являющихся собственностью этого заведения. Сколь бы дешёвым билет ни был, насколько Юнги известно, на сцену могли попасть только самые отпетые завсегдатаи с маломальским талантом. А тем, кто приходит туда ради наживы единожды, путь на сцену со скрипучими половицами закрыт. Юнги знает это, потому что Намджун рассказал однажды, когда начал читать любимую книгу Мина. «История О» Намджуна не впечатлила, однако навела на мысли о посещённых им «борделях». Когда Намджун пьян, то вполне в состоянии пересказать всю свою жизнь начиная с того момента, когда ребёнок может осмысливать и запоминать названия предметов, и заканчивая точным временем выпитого в последний раз алкоголя, совсем не скупясь на крепкие словечки и одному ему понятные сравнения, которыми иногда величал девочек из таких заведений в свои двадцать один. Станция та же самая, на которой Юнги два дня назад встретил Чимина. Может, он встретил его неделю, а может, и месяц назад. Однако станцию Юнги хорошо запомнил, хотя находится здесь второй раз за всю жизнь. Со станции проехать ровно пять и сойти на шестой. Поездка займёт не больше получаса, если сесть не в час-пик. Дальше пройти вниз по улице, свернув со станции направо, затем завернуть за угол здания химчистки. Прямо, снова направо и вниз по лестнице. За окошком кассы сегодня сидела другая женщина — щуплая, с впалыми глазами и длинными, немного кривоватыми, но достаточно проворными пальцами, быстро подающими сдачу вместе с билетом. В такое время, как показывают большие часы на станции, вряд ли в вагоне будет многолюдно. Юнги мог бы послушать ту мелодию, которую недавно нашёл и поставил на рингтон. Звуки скрипки ему не особо нравились, но почему-то именно сейчас ему захотелось послушать ту мелодию вновь. Жаль, что наушников у Юнги от роду не было, а телефон благополучно остался дома вместе с портфелем и ноутбуком. Потушив сигарету прямо о металлическую урну, в которой позже догорал еле тлеющий огонёк, Юнги поспешил зайти в кабину, как только нужный состав с протяжным скрежетом затормозил возле станции. С тяжёлым выдохом гидравлического механизма, открывающего двери, в вагон вместе с Юнги вошли ещё пассажиры, для помутнённого недостатком сна сознания Мина совсем безликие и серые, занимая свободные места. Отчего-то, созерцая совершенно скучный пейзаж за окном, Юнги пытался угадать, чем сейчас занят Намджун, дома ли он, обижен ли он на него. Юнги на месте Намджуна не был бы дома, а сидел вот так, на станции, под табличкой с «предписанием» и курил бы себе вторую пачку подряд, обиженный на весь мир. Вспомнился и напряжённый Чимин, выражение лица которого изображало разнообразные эмоции, пока тот плавно водил смычком по струнам, высекая самые разные звуки. Он напоминал Юнги ходячий оркестр из одного человека, потому что то, что Чимин играл, физически не мог исполнить всего один человек. Другой вариант не укладывался у Юнги в голове, потому что мозг отвергал версию существования такого человека. Но такой человек есть и его имя — Чимин, как гласит неприметный бейдж, на котором под именем мелким шрифтом напечатано красивыми буквами «Бариста». Пятница 06:05 PM Странно, что этот самый бариста сейчас сидит и заворожённо наблюдает за очевидно фальшивой игрой неуклюжего, еле стоящего на ногах парня на сцене. Странно, что Юнги наблюдает за Чимином с таким же восхищением. Хотя нет, совсем не странно. Ему это даже начинает нравиться.