человек под фонарём.

Пятница 06:06 PM Долгая поездка была совсем незаметной. Лица людей, вошедших с ним, смешались с всеобщей серостью и скукой окружающего мира, больше не интересуя своим безразличием. Юнги необходимо было просто расслабиться, немного опустошить голову от бесконечного множества мыслей, вторящих каждая своё практически одновременно. Ему никогда не нравилось, когда окружающий шум становится незаметным или вовсе исчезает, заменяясь всем смрадом, что Юнги бережно хранит в голове, боясь что-то упустить, забыть, никогда больше не вспомнить. Он с радостью забыл бы номер шефа, страницу в книге, на которой остановился ещё неделю назад, никогда не вспомнил бы то дурацкое название химчистки, которое Намджун упомянул, когда рассказывал, как добраться до этого чёртова кабаре в мельчайших подробностях. С радостью заменил бы все эти ненужные воспоминания на те, что о том, как блестели глаза Чимина, когда он смотрел вслед за удаляющимся Юнги, как тот отточенными до мелочей движениями смычка высекал из беззвучного и не очень красивого инструмента звуки, поражающие слух даже бывалого критика. Юнги не нужно было бы запоминать собственное имя и адрес, если бы была возможность изучить досконально каждую секунду в биографии Чимина. Конечно, это больше походит на сталкерство, в мотивах которого обычно нет ничего хорошего и подлежащего каким-либо оправданиям, однако, когда Юнги в последний раз волновало то, что он делает? Сейчас его обязанность — не позволить Намджуну расклеиться окончательно, ведь этот сожалеющий и одновременно отсутствующий взгляд Юнги не в силах больше выносить на себе. Ему тяжело осознавать и принимать тот факт, что он сотворил это с Намджуном. Что он сломал его окончательно, лишив всякой веры в людей, в Юнги и даже в самого себя. Каким бы уёбком ни был человек, эту тяжесть очень сложно вынести. Словно привязали верёвкой за шею к огромному камню и толкнули с обрыва вниз, отправляя в свободный полёт прямиком к бездне. Каждое движение, совершаемое в отчаянной попытке вырваться, прорваться сквозь толщу солёной воды обратно к поверхности, которая переливающимся пятном виднеется где-то над головой, даётся с огромным трудом. Именно так иногда и чувствует себя Юнги: что он стремительно идёт ко дну, не в силах всплыть и вдохнуть полной грудью кислород, которого в лёгких становится всё меньше и меньше. И не известно, сколько времени прошло, потому что каждая секунда словно растягивается в тягучую вечность, заставляя всё тело заходиться в безумных инстинктивных выпадах, беспомощных перед постепенно заполняемыми водой лёгкими. Кажется, что вот-вот наступит долгожданный момент избавления и бесшумный крик, наконец, утихнет, а сердце ударится в груди в последний раз, но над Юнги кто-то сверху будто шутит, нарочно не давая умереть. Ехидно напоминает противным голоском в голове, что вот, вот, посмотри, что ты натворил с его, Намджуна, жизнью. Наслаждайся всем тем, что сотворил с ним, а ведь он мог бы быть прекрасным человеком, счастливым, успешным. А что теперь? В какое дерьмо ты превратил своего друга, Юнги? За всё приходится платить — и ты заплатишь за всё, всё, что ты сделал. Нет, у Юнги нет галлюцинаций. Он всё ещё сидит вдалеке от сцены, возле стены на мягком кресле, уже явно прохудившемся и местами даже дырявом, и смотрит совсем не на скрипача, играющего очевидно фальшиво — его перестала интересовать сцена, как только на первых рядах среди фиолетово-чёрных макушек людей самых разных «мастей» обозначилось маленькое пятно ярко-розового цвета, совсем незаметное с последних рядов. Большим и указательным пальцем Юнги всё ещё придерживал сигарету, марку которой он определённо должен был помнить, однако сейчас напрочь забыл. Все мысли о бесконечной жизни и возможности никогда не нуждаться в походе в супермаркет как по щелчку замолкли, позволяя режущим слух несколько отдалённым звукам скрипки гулять тихим эхом по сознанию. Юнги не уверен в том, что здесь можно курить так же, как и в том, что Чимин там, на передних рядах, сидит и созерцает каждое движение скрипача на небольшой сцене. Что Чимин здесь, что Чимин тоже пришёл в это отвратительное место, возможно, даже по той же причине, что и Юнги. Глупо, конечно, однако что мешает Юнги так думать, всё ещё продолжая взвешивать в голове все причины подойти туда, на первый ряд, и убедительные резоны остаться здесь, быть зрителем дальше? То, что он может потревожить других слушателей, пускай и не совсем трезвых, совсем не смущало его, даже иногда вызывало вопрос чистого, как говорится, этикета — «как повернуться, проходя мимо вас — задницей или мошонкой?» Недавно прочитанный «Бойцовский клуб» вместе с его жопоподтирачками и одноразовыми друзьями в самолёте всё ещё свеж в памяти, а ситуация сейчас такая, что любая фраза из какого-нибудь, даже пусть самого плохого из всех произведений, вполне сможет помочь Юнги, наконец, отвлечься хоть на недолгое мгновение от мыслей обо всём сразу. Такое состояние никогда не приводит ни к чему хорошему: во-первых, от этого состояния очень сложно избавиться, во-вторых, от него избавиться практически нереально, потому что со временем размышлять о примерном количестве поглощённого Намджуном алкоголя и одновременно выбирать один из миллиона способов начать разговор становится чем-то вполне нормальным. Это даже не раздражает — мерно потягиваемый сигаретный дым, обдающий горло горьковатым привкусом, немного помогает не сойти с ума, пока в голове все мысли смешиваются в одно большое, совершенно бессмысленное месиво. Так и сейчас, практически не шевелясь, Юнги сидит на проваливающемся диване, опёршись локтями о колени, держит у губ сигарету, дымок от которой переливается таким же тёмно-фиолетовым, как и окружающее его помещение. Прошло всего десять минут с его прихода в это место, однако уйти хочется незамедлительно, потому что невыносимо душно, потому что Юнги задыхается тут, а в горле словно застрял огромный ком, препятствующий воздуху. Однако Юнги всё ещё здесь, всё ещё пытается выбрать меж двух зол меньшее. Перспектива вновь вернуться домой, в пропахшую сигаретным дымом вперемешку с резким запахом алкоголя квартиру совсем не привлекает, хотя атмосфера в этом достаточно маленьком заведении ничуть от того не отличается. Благо, монохромный пейзаж перед глазами разбавляет всё та же розовая макушка, кажется, совсем не вписывающаяся в эту скучную композицию. Юнги интересно, о чём сейчас Чимин думает, слушая эту откровенно бездарную игру. Уж точно не о том же, что и Юнги. Думать обо всём сразу очень в его репертуаре — иногда он даже не слышит Намджуна, когда тот вновь что-то говорит. Собственные мысли Юнги привлекают гораздо больше скучной реальности. Перфекционизма ему явно не занимать, однако упорядочить или хоть как-то усмирить бесконечный поток мыслей не удаётся никак. Безумные и немного «из области фантастики» мысли очень часто закрадывались в голову непрошенными гостями. Наверное, как раз одна из таких и поселилась в сознании, явно задерживаясь там надолго, потому что как ещё Юнги может объяснить тот факт, что сейчас он уверенно шагает к передним рядам, стараясь не мешать другим, достаточно хорошо одетым для заядлых пьянчуг персонам как мужского, так и женского пола. Сигарета, кажется, ни для кого из них не представляет ни малейшей проблемы, а запах дыма для них, видимо, достаточно привычен, так что ни одна женщина в платье с катастрофически глубоким вырезом не обращает на это внимания. Более того, некоторые мужчины, лица которых отчего-то расплывчаты и словно не имеют чётких граней, держат между пальцами сигару — для Юнги вполне реальная роскошь, но слишком уж горло после одной такой саднит, да и Намджун был бы не очень этим доволен. Забавно, что Юнги всё в образе жизни Намджуна вполне устраивает. Ладно, хорошо, сейчас Юнги хочет просто расслабиться и перестать о чём-либо думать. Итак, глубокий вдох, каждую клетку в лёгких, кажется, пронзает тупым ножом, а горьковатый вкус у самого корня языка чувствуется ещё острее после подобной затяжки. Не очень приятно, поэтому пришлось выдохнуть пахучий дымок в душную атмосферу кабаре. Да Юнги как-то не подумал, что Чимину может и не понравится запах табака, которым несёт практически от каждой детали одежды на нём, поэтому он, обрадовавшись тому, что возле странного бариста всё же нашлось свободное место, сел рядом с ним, произнеся еле-слышное «я присяду?» Чимин, кажется, его и не расслышал, всё так же отдавая всё своё внимание явному дилетанту-скрипачу на сцене, исполняющему уже минимум сотую композицию, название которой известно наверняка только ему и Чимину. Юнги не посмел отвлечь его, стараясь сидеть так, чтобы как можно больше походить на неподвижную, инертную тень, лишь бы не прерывать этой идиллии момента. Лицо Чимина выражало эмоцию искреннего восторга, со всем этим странным огнём в глазах, какой Юнги привык наблюдать у своего шефа. Кажется, он готов был вечность так просидеть тут, в этом душном подвале без окон и тусклым, фиолетово-синим освещением, в компании давно опьяневших мужчин и женщин, не стыдящихся собственных пошлых взглядов и не менее развратных действий под аккомпанемент бездарной игры на скрипке. Юнги, наверное, тоже. Так же молчал бы, тихо наблюдая за неменяющимся выражением лица человека напротив, стараясь уловить этот мечтательный и восхищённый взгляд, запомнить его. Навсегда, так, чтобы он остался в памяти напечатанный на плотной бумаге за тонким стеклом, обрамлённый резной рамкой. — Неужели у тебя выдался настолько хреновый день, что тоже начала успокаивать эта какофония? — Юнги перевёл взгляд на сцену, стараясь говорить чуть громче, но так, чтобы его слова не услышал никто, кроме Чимина. Ему нужно было смотреть куда угодно, но только не Чимину в глаза, нужно видеть что угодно, но только не удивлённого Чимина, в растерянности повернувшего голову в сторону собеседника. Голос отнялся мгновенно, а скрипач на сцене, так же, как и другие посетители этого отвратительного во всех смыслах заведения, перестали существовать вовсе — только Юнги остался, словно в опустевшем мире больше нет никого — только он и Чимин. — Нет, я прихожу сюда каждую неделю, — Чимину не приходилось выбирать между «рассказать всё, даже если не спрашивали» и «промолчать, ведь говорить никто не просил», потому что второго варианта не существовало, если собеседником был Юнги. — Потому что мне нравится то, как он играет. Было бы удивительно, если бы Чимин не заметил того, как дёрнулись на секунду брови Юнги, который явно был удивлён и одновременно недоволен ответом. И Чимин заметил, продолжая разглядывать лицо Юнги, слишком самонадеянно стараясь понять его, лишь взглянув. Он, конечно, не собирался вежливо попросить Юнги уйти так же, как и не очень горел желанием, чтобы тот сам ушёл. Поэтому, раз уж представился такой удачный случай, нужно хоть раз перестать убегать. Хотя, Чимин никогда и не убегал. — А я думал, что ты более высокого мнения о своих способностях, — Юнги старался отговорить себя от навязчивой мысли снова сделать глубокую затяжку, потому что при первой встрече дымить как паровоз не очень вежливо даже для него. Тем более, что появилась другая, ещё более безумная и выходящая вон за рамки миновых принципов мысль, настоятельно просящая о том, чтобы быть озвученной. Причём самым убедительным и уверенным голосом, пусть и немного хриплым после третьей по счёту выкуренной сигареты. Чимин тоже не очень хотел произнести вслух застрявшее неприятным комом в горле абсолютное де-факто того, что он словно разучился играть из-за того последнего визита Юнги. Словно скрипка — инструмент, который он никогда не видел, не трогал, на котором ни разу не играл. Возможно, ему просто так кажется, однако даже Хосок — главный и почти единственный слушатель Чимина — с уверенностью бы сказал, что пакова игра полтора часа назад была самым отвратительным, что он когда-либо слышал. Конечно, то, что Чимин относится к мнению Хосока так предвзято, неправильно в корне, однако Пак привык обращать всё против самого себя. Прямо как и Юнги, ведь его такого радостного цвета блокнот буквально наполнен всеми теми терзаниями, которые мучают его каждую секунду. — Сегодня у тебя выходной? — попытка разбавить беседу, явно зашедшую не в то русло, жалкая и однозначно бесполезная, однако Юнги всё же решается посмотреть на Чимина. Всё же решается взглянуть в глаза, наполненные какой-то странной тоской и бездонным океаном грусти. И ему не остаётся ничего, кроме как покорно ждать ответа. Неужели он снова что-то не так сказал? Кроме короткого кивка Юнги не получает больше ничего. «Если ты не скрипач и называешь себя любителем, то ты никто». Отец был прав, Чимин и правда никто, что бы ему не говорили. Даже Юнги не переубедит его в этом. Наверное, он даже самого себя в этом переубедить не может, раз в блокноте как минимум на половину меньше листов, чем было при покупке — их место занимают жалкие маленькие обрывки или клочки с более-менее сохранившимися записями. Сейчас, вспоминая всё то, что он прочёл, Чимин чувствует себя с Юнги гораздо ближе, чем с кем-либо. Ведь Чонгук никогда не винил себя за то, что не может оправдать ничьей надежды, а Хосок никогда не старался всеми силами убедить себя в том, что у него всё ещё есть шанс хоть что-то исправить в своей жизни, день за днём всё больше и больше теряя веру. Только Юнги прекрасно знал, каково это. Но у него и у Юнги есть одно колоссальное отличие — Юнги достиг всего, а Чимин не достиг ничего. Из-за трусости ли? Нет. Неуверенности? Может быть. Страха? Определённо. — Слушай, а ты хотел бы вот так же, как он сейчас, выступать на сцене? Чтобы всё их внимание было только твоим? Чтобы после твоего выступления все их овации были обращены только тебе? — Юнги спросил это как можно тише, так, чтобы Чимин не услышал этого. Но Чимин услышал каждое слово, запомнил интонацию, с которой Юнги произнёс это. Ровный голос был полон предвкушения, какой-то нездоровой, абсолютной уверенности в том, что то, что он спросил — вполне реальная возможность. Ведь Юнги был абсолютно не уверен ни в одном своём слове. Нисколько не верил даже в то, что Чимин воспримет её как реальное предложение. Однако выражение лица Чимина резко изменилось. Глаза вмиг стали подозрительными, даже немного насмешливыми. Видимо, Чимину от этого бреда даже смешно стало, потому что на его лице сверкнула еле-заметная ухмылка, а пристальный взгляд был направлен точно на Юнги, несколько растерявшегося от такого Чимина. Знать имя человека, с которым разговариваешь — для них обоих вполне приемлемое знакомство. Пусть с начала их более-менее человеческой беседы, а не попыток сбежать друг от друга, и прошло от силы всего пара минут, однако Юнги всё-таки насторожился при виде серьёзного Чимина. Чимина, который начал медленно приближаться к Юнги, потянувшись довольно маленькой для музыканта рукой к сигарете, которую тот так и не успел докурить. Аккуратно забрав её у не слишком сопротивляющегося этому Юнги, Чимин сделал достаточно глубокую для человека, который никогда не курил, затяжку, выдохнув переливающийся в свете сцены дым в пространство небольшого кабаре. Кажется, скрипач уже закончил своё бездарное исполнение, поскольку люди на фоне звонко захлопали и загалдели, иногда присвистывая и выкрикивая что-то непонятное, словно на другом языке. А Чимин тем временем продолжал, ухмыляясь, сверлить Юнги пристальным взглядом, несколько расслабленным и даже высокомерным. На секунду Юнги показалось, что перед ним вовсе не Чимин, а какой-то другой человек, похожий на того бариста, оторопевшего и растерянного. — Ты ничего не понимаешь, Юнги, — Чимин как-то странно, по-истерически хихикнул, облокачиваясь на Юнги всем весом так, что тому пришлось опереться освободившейся от сигареты рукой о сидение. Стул под ним звонко скрипнул, покорно передвигаясь соответственно движениям Чимина. Теперь он находился так близко, что Юнги мог разглядеть каждую ресницу, каждую трещинку на пухлых губах. В голове было пусто и только одна мысль стояла на репите, отражаясь от черепной коробки гулким эхом. «Реально ли это?» повторялось уже в сотый раз и даже на сто первый Юнги не смог найти ответа. — Я не хочу стать таким же жадным, таким же безразличным, таким же… пустым, — он замолчал, очевидно, настраивая себя договорить ещё что-то. — Таким же, как и ты. Что? Чимин, я такой же, как и ты. Я не жаден. Я не безразличен. Я всё ещё чувствую, что живу. О чём ты, Чимин? В голове Юнги возникли за секунду тысяча оправданий тому факту, который Чимин произнёс. И ни в одно из них Юнги сам не верил. — Неужели ты не помнишь тот случай? Намджун тоже тогда поучаствовал в том конкурсе, который предложил тебе. Он приложил огромные усилия для того, чтобы написать нечто, что будет хотя бы в самой мизерной степени походить на твоё. А в итоге он не получил ничего, кроме твоего молчания. И это не потому, что ты не знал. Неведение не освобождает от ответственности. Ты мог ему помочь, хотя бы поддержать. Но ты просто решил не обращать внимания. Чимин снова замолчал, ухмыляясь ещё шире. Словно всё то, что он сейчас говорит — шутка. Забавный анекдот из жизни, над которым можно только посмеяться, не воспринимая как правду. Но Юнги не хочет над этим смеяться. Он хочет, чтобы Чимин перестал говорить об этом или чтобы он сам ничего не слышал. Ему не хочется вспоминать это. Не сейчас. Никогда. Однако «Чимин» продолжает, всё так же, смотря Юнги прямо в глаза. — Он был единственным, кто не посмеялся надо мной тогда, когда я буквально раскололся на части перед сотней надменных глаз, готовых при любом удобном случае унизить, растоптать, сделать больно любому, кто позволит им это хоть на секунду. Я помню все те слова, которые он сказал мне, когда я не хотел никого слушать. Я помню каждую фразу и каждую из них ты должен был сказать ему, когда ему было плохо. Но ты этого не сделал. Ты ничего этого не сделал, — с нажимом произнёс Чимин, туша ещё тлеющую сигарету прямо о тыльную сторону ладони Юнги, проворачивая её сильнее на слове «ты» и «ничего», словно таким образом хотел показать всю скверность поступков Юнги. — Просто смотрел, как все вокруг тебя разлагаются, гниют изнутри. И всё по твоей вине. Голос Чимина перестал быть приятен слуху и теперь больше походил на мерзкое звучание скрипки в руках того бездарного музыканта, чьё выступление закончилось только что. Юнги хотелось вскрикнуть от нестерпимой жгучей боли, которая теперь разливается обжигающим потоком лавы по венам, достигая сердца. «Чимин», всё ещё безумно улыбаясь, смотрел на Юнги откровенно наслаждающимися глазами. Наверное, он доволен тем, что сейчас делает, потому что по-другому не объяснить этих блестящих кровожадным огнём глаз и этого оскала, ничуть больше не напоминающего улыбку. Крик у Юнги застрял где-то в горле, а тело парализовало. Ему очень хотелось бы верить, что всё, что сейчас происходит — лишь его галлюцинации, что это всё — лишь его фантазия, что Чимин всё ещё сидит рядом с ним, с грустью смотря на горе-скрипача на сцене. Хотелось перестать ощущать боль, раскалённым свинцом разливающуюся по всему телу, перестать видеть «это», что исказило красивое лицо настоящего Чимина в хищной ухмылке. Хотелось больше никогда не слышать восторженные крики и поражённые завывания со стороны зала, полного опьяневших женщин в вызывающих платьях и мужчин с жадными глазами. Казалось, что этому хаосу нет конца. Юнги очень хотелось перестать существовать — погрузиться в необъятную тьму забвения было бы для него сейчас высшим благом. — Было бы хорошо, если бы это было правдой, хён. Чимин перевёл грустный взгляд на опешившего Юнги, на чьём лице застыла эмоция недоумения с еле-заметной тенью ужаса, отражающегося мелкими бликами в маленьких миновых глазах. Вокруг них было всё так же спокойно, и повисшую тишину прерывал только скрипач, всё ещё не завершивший свою «адскую песнь». Юнги бросил быстрый взгляд на руку, большим и указательным пальцами которой придерживал тлеющую сигарету, затем снова поднял немного испуганные глаза на Чимина. Боль, пронзающая секунду назад всё миново тело насквозь, исчезла, словно её никогда и не было. Чимин, который секунду назад, словно заядлый садист в книжках, что Юнги зачастил перечитывать, тушил о Мина его же сигарету, сейчас сидит на своём прежнем месте и выжидающе смотрит на него. А тот, не в силах произнести ни слова, почти не дышит, лихорадочно подбирая нужную фразу, чтобы ответить. Видимо Намджун был чертовски прав, когда говорил, что пара дней без сна сводит с ума быстрее любого наркотика. — Но это правда, Чимин. Мне нравится то, как ты играешь, — мысли теперь вновь перекрикивали одна другую, стараясь одновременно предложить тысячу вариантов того, что только что произошло. Однако в этой какофонии Юнги разобраться стоит огромных усилий, а разбираться с этим сейчас не самое подходящее время. Потому что перед ним сейчас не плод его фантазии, а настоящий Чимин — парень, чьей игре на скрипке мог бы позавидовать даже Дэвид Гаррет, сыгравший знаменитого скрипача в фильме, название которого Юнги забыл так же благополучно, как и имя этого самого скрипача. Чимин ничего на это не ответил, только отвёл взгляд в сторону, избегая встречи с глазами Юнги. Ему хотелось остаться с Юнги подольше, пусть даже в этом пропитанном похотью и грязью с улиц месте. Лишь бы Юнги и дальше говорил Чимину, что ему нравится то, как он играет, что Юнги пришёл сюда потому, что у него, как и у Чимина, выдался чертовски хреновый денёк. Лишь бы Юнги не уходил как можно дольше и если для этого что-то понадобится, то Чимин будет готов сделать всё, что угодно. После стольких лет жалких попыток убежать, спрятаться от самого себя, от своих страхов и желаний, рядом с Юнги Чимин наконец-то может чувствовать себя кем-то значимым, кем-то, кого понимают. Ведь Юнги так же разуверился в самом себе, потерял надежду. Так же, как и Чимин. Однако Юнги достиг всего, а Чимин не достиг ничего — в этом их главное отличие, которое сейчас для Чимина перестало что-либо значить. Он достигнет всего, что от него потребуется, лишь бы Юнги был рядом и говорил, что ему нравится то, как Чимин играет. Кажется, для Чимина сейчас это было бы высшим благом. — Знаете, я никогда раньше не верил тому, что мне говорили о моей игре. Но я… — Чимин замолчал, снова отдавая всё внимание бездарной игре парня на сцене, что, кажется, было ему сейчас необходимо, затем продолжил, — Но я верю вам, хён.