Любовь и Смерть

      Советник повернулся ко мне и, вздернув подбородок так, что зазвенели серьги, выставил напоказ молочно-белую шею. Одной рукой он опирался о стол позади себя, другую протягивал мне, предлагая отведать винную ягоду. На тонком запястье сверкали в свете свечей многочисленные браслеты. Все ли привез Вильгельм из Валахии, или султан вознаградил его за приятно проведенный час, подобно тому, как одаривают наложниц за хорошую ночь? Злоба, пробуждавшаяся мыслями, подобными этой, исходила из самых недр моей души, из закоулков, которые я старался не трогать. Но не Хованский, вздумавший дразнить меня.       Я коснулся холодной, несмотря на жару, руки и, притянув ее к своему лицу, осторожно забрал угощение, лишь опалив дыханием тонкие пальцы. Пробуя плод на вкус, я не отрывал взгляда от глаз Вильгельма и с жестоким удовольствием наблюдал, как его зрачки затапливают радужку.       Губы, мгновение назад растянутые в улыбке, постепенно образовывали бездыханное «О» — князь замер, не выдавая движения даже грудной клетки.       — Тебе действительно невозможно отказать, Вильгельм, — с мрачным упоением я наблюдал за сменой эмоций на лице Хованского. Он словно очнулся и вышел из секундного оцепенения, возвращая себе самодовольство. Лишь тяжелое дыхание выдавало его недавнее замешательство. — Чем потчевал тебя Великолепный?       — Вином, — без колебаний отвечал советник, щурясь и разыгрывая гордость.       — А чем угощал его ты? — пальцы, не выпускавшие запястье, сжались, ощутимее обхватив тонкокостную руку. Я видел колебание в глазах Хованского и несдержанное движение адамова яблока. Скулы его подернулись румянцем еще ярче — волшебное влияние турецкого вина.       — Виноградом, — упрямо молвил он.       Ложь, думал я, желая лишь одного — заставить Вильгельма признать это. Я дернул Хованского за руку на себя, стирая нарочитую усмешку с резных губ, и впился в них безжалостным поцелуем. Жестко обхватив точеную талию через хлопок нижних одежд, заставляя изогнуться телом, я нависал над ним. Вильгельм не противился этому вовсе. Губы его были податливы, руки, жалобно прозвенев браслетами, взметнулись вверх, хватаясь за плечи и вцепляясь в волосы. Пылкость, с которой отвечал мне Хованский, граничила с безрассудством, покуда дыхание его не сбилось, вынуждая запрокинуть голову и обнажить беззащитную шею, чем я воспользовался тут же. Стон поражения вырвался из его груди, но спустя мгновение хватка в волосах моих усилилась, и теперь Вильгельм целовал меня. Однако, отчаянная решимость в движении мягких губ выдавала его с головой.       Советник мой, столь дерзкий в ремесле государственном и пылкий разумом, в делах любовных был неопытнее отрока, прожившего меньше дюжины весен! Поразительно, как же уверенность в этом заставила мое сердце смягчиться. Я отстранил Вильгельма, чтобы узреть в его взгляде недоумение, сменившее упрямую решимость. Дотронувшись до его лица, я мягко убрал черную прядь со лба, смотря на Хованского, видимо, как на нечто исключительное и совершенно дражайшее, покуда сердце преисполнялось неведанной мне доселе нежностью. Широко раскрытые глаза, сбившееся дыхание — прикрыв веки, Вильгельм словно избегал моего взгляда. Как сложно бывает признаться в том, в чем ты уже обнажен. Как боязно снимать маску, что защищала годами. Был ли хоть кто-нибудь в твоей жизни, Вильгельм, кому можно было показать свои слабости? Доверял ли ты когда-нибудь кому-то, кроме себя?       Вильгельм же, казалось, все-таки решил играть роль соблазнительной наложницы до самого конца, не позволяя мне долго разглядывать его душу в полном неглиже. Хованский подался ко мне ближе сам, целуя, касаясь губами моих, как невеста или юная прелестница, чью грудь будоражат чувства, а тело преисполнено совершенно определенного желания. Вильгельм был полон любострастия, но его взгляд, которым он одарил меня перед новым поцелуем, не был масляным и похотливым, лишь только самая настоящая страсть вкупе со стыдливостью, которая бывает у девушки, что готова впервые обнажиться перед своим возлюбленным, прикрытая напускным флером бравады, явственно в нем читалась. Тихо звенели браслеты, а пальцы, украшенные многочисленными серебряными кольцами, впивались в мои плечи столь сильно, что я чувствовал его хватку сквозь плотную ткань верхних одежд. Вильгельм, что облек свое влечение в желание, прижимающийся ко мне всем телом, был, пожалуй, лучшим из возможных даров этой восточной душной ночи. Разве можно было отказаться от него, покуда он сам стремился в мои руки, столь искренне и совершенно истово?       Целовать его кожу было столь прекрасно, что я, упиваясь моментом столь восхитительной близости, даже более интимной, нежели то, что должно было последовать далее, не мог не позволить себе оставить несколько ярких следов на бледной коже, влажной от пота, солоноватой и невероятно горячей. Вильгельм был упрям, настойчив и дерзок, не стесняясь изучал мое тело ладонями, освободив мои плечи от верхней одежды, и, все время пытаясь перехватить инициативу, пытался скрыть свою напряженность от осознания того, что должно было произойти. Я же решил во что бы то ни стало лишить его этой маски, сроднившейся с ним, приросшей к лицу, не желая пробиваться сквозь ее идеальный фарфор, такой хрупкий и полупрозрачный на просвет.       Он задыхался в моих руках, стремился все ближе, и когда мы наконец-то соприкоснулись обнаженной кожей, будто пытался врасти в меня. Его черные локоны пахли сиренью, и мне хотелось вдыхать его аромат как можно больше, глубже наполняя им легкие, целуя горячие губы, чувствуя вкус терпкого вина. Была ли то магия Вильгельма или же волшебство дивной знойной турецкой ночи, но я совершенно потерял голову. Под маской самоуверенности я явственно видел его, Вильгельма, любопытство и робость, истому и страх, да и у меня самого буквально кружилась голова от столь опьяняющей интимности момента. Власть мгновения упоительна, и желание остановить его навсегда кажется всепоглощающим.       Я предвидел, как Вильгельм падет перед своим неприкрытым желанием, как не сможет сдержать свою личину, и, наполнившись азарта, решил сотворить с ним то, о чем мой дорогой советник не подозревал и не мыслил, чтобы она только спала и разбилась, и передо мною он был совершенно открыт. Лицезрея, как прахом развевались его сомнения, как он перестал бороться с вакхическим пульсом в крови, а подчинился ему, я потянул его за собой в любострастие ложа, чтобы броситься в пряную и развратную любовь. Схлестнуться обнаженными телами, обнаженными душами, стать единым существом в дурманящем забвении, — вот чего мне неистово хотелось.       В полнейшей наготе Вильгельм возлежал на мягких подушках и шелке простыней, и я совершенно не мог и не желал оторвать взгляда от его чистой кожи. Мои касания выражали упоение его красотой, горячее тело стремилось навстречу моим ладоням, и легкая дрожь чувствовалась там, где прикасались мои губы. Вильгельм жаждал быть ближе, цеплялся пальцами в мои руки и плечи, касался спины. Он трепетал от жажды, покуда ласка затронула его естество, стараясь совладать с собой, метался, когда мои действия сосредоточились на подготовлении юноши к тому, чего хотелось нам обоим более всего остального. Я мучил его поцелуями и лаской, желая избавить от вросшего в кожу апломба, что стремительно истаивал на моих глазах. Вильгельм всегда был человеком скрытным, таящим в себе столько загадок, что казался скорее героем легенды, нежели живым человеком. Он стоял выше многих, а потому был к себе чрезвычайно строг.       Теперь Вильгельм был обнажен передо мной в самом прекрасном из смыслов — наг душой и чаяниями, он отпустил себя, позволил себе наконец-то позабыть на несколько мгновений о том, кем он являлся, и какая ноша лежала у него на плечах, отдаваясь мне всецело, доверяясь совершенно неотвратимо. В миг единения он замер в моих руках, и я мог поклясться, что слышал гул его сердца, стремительный, словно у иволги. Он привлек меня, отчаянно целуя, покуда хватало воздуха. Горячность нашего дыхания опаляла губы, шею, плечи, мы были едины в нашей страсти, казалось, что Вильгельм жаждал врасти в меня кожей — и я хотел не меньшего. Как он был прекрасен, влекомый ко мне, будучи уже ближе, чем кто-либо до сегодняшней ночи. Подавался навстречу, вился в моих руках, изгибался и таял, как легкоплавкий металл, млел, словно юная девушка, только вкусившая удовольствие плотского единения, но в то же самое время он был напорист и настойчив, оставляющий алые следы на моей шее, несдержанный в своих стонах, дышащий тяжело, впивающийся в мою спину ногтями до отметин. Он желал принадлежать мне, и он принадлежал, этот вечно холодный и спокойный князь без княжества в моих объятиях превращался в темпераментного и бесстыдного любовника.       Жадное пламя жертвенного костра в глазах Хованского сменилось теплом огня лампады, когда наше желание было умиротворено. Когда мы возлежали на постели, он смотрел на меня искренне, казалось, больше не боясь показать истину, пусть она была ясна для нас обоих.       — Я ни с кем не был до этого, — мягкое дыхание согревало мои ладони, что держал в руках своих Вильгельм, с безотчетностью неторопливо оглаживая их пальцами. — Ни с мужчиной, ни с женщиной. Я дотронулся рукой до его волос, из которых вновь выбился непокорный черный локон, и нежно огладил их.       — Я знаю, — молвил я, вызывая у Вильгельма лукавую улыбку. Он ластился к моей ладони и затем прижал ее к своим губам. Мой, заявлял я в собственных мыслях, а теперь это объявлял Хованский.       Вильгельм прошел различные испытания своей верности моему государству, моим делам, и соответственно, как один из советников, был предан мне. Однако теперь сердце мое безвозвратно было наполнено безбоязненным доверием Вильгельму — таким, каким еще никто в душе моей не был удостоен.       Ведь доверять всецело можно лишь тем, кто по-настоящему любит тебя.