Любовь и Смерть

«Зверское убийство посла Великобритании в Париже! Какими будут возможные последствия для взаимоотношений стран? Кто стоит за убийством Редьярда Честертона?»

      Заголовки газет от 12-го ноября пестрели новостью о том, что на проспекте Оперы, недалеко от здания Национальной Академии Музыки был изувечен и убит английский посол, что прибыл в Париж на переговоры с амбассадором Российской Империи. О деталях данного инцидента — о ранах, нанесенных Честертону, о возможном мотиве убийства и конкретном месте — не сообщалось, а потому я бы не заинтересовался происшествием, если бы не Адам, который, словно в порыве доброты душевной и переживаний, прислал мне записку о том, что вскоре прибудет, и настоятельно попросил меня пребывать в это время на Глочестер-плейс, хотя стоит ли говорить о том, что мне скорее хотелось бы запереться в собственной спальне, листая трактат по химии, или препарировать дождевого червя? Но, с другой стороны, меня заинтересовало, почему же брат решил обговорить это убийство именно со мной? Конечно, он хотел обсудить именно его, зачем же ему еще являться ко мне, кроме проверки моего наркотического воздержания —стоит сказать, что о кокаине я не думал ровно с той минуты, как Ион переступил порог моей квартиры — или ради срочного разговора относительно каких-либо политических происшествий.       Впрочем, до прихода Адама оставалось несколько часов, Ион вовсю предавался дневному сну, а я сидел перед микроскопом, всматриваясь в клетки крови через окуляр. Она особенно ничем не отличалась от обычной человеческой крови, но предстояло провести еще несколько различных экспериментов, и я был уверен, что смогу убедиться в обратном. Одной из наиболее отличительных черт, что я отметил, была вязкость и густота жидкости, будто бы я произвел забор крови у человека, страдающего нарушением функций печени, или же у пациента с изменением клеточных мембран. Пять дней с забора крови, а словно бы я взял ее только вчера. Точно. Я держал образец в колбе практически неделю, а клетки всё еще живые, и при этом я не создавал никаких дополнительных и особенных условий. И как же я мог упустить такой факт? Кажется, мои мысли заняты совершенно иными вещами.       Вчерашний чай был отвратителен на вкус, а слабость после бессонной ночи за разговорами с Ионом (или мне все-таки стоит писать «Джоном»?) не желала отступать, хотя в последние пару часов я чувствовал себя наиболее положительным образом после хорошего куска яблочного пирога с корицей и орехами, приготовленного миссис Эддингтон. Если раньше я считал, что сон — это совершенно бесполезная трата времени, и что можно потратить ночные часы на что-то более важное, то после нескольких недель жутких мигреней, после которых мой организм, казалось, не успел восстановиться, я понял, что ошибался, и хотя бы два-три часа сна заставляют уставшее тело функционировать куда лучше.       Разговоры с Джоном были интересными, увлекательными и познавательными. Я не знал столь многого, что он рассказывал, особенно о старых временах и исторических событиях, о предметах быта того времени и взаимоотношениях между странами. Он говорил даже о том, как мыслили люди в те годы, когда он еще был человеком, как развивалась Румыния и как застряла в средневековье со своими легендами, которые, впрочем, сказками и придумками не были. Были, но не все. Мои знания составляли основу моего существования и деятельности, но специфическое поле, как история Румынии и, допустим, ее вассальная зависимость от Османской Империи, никогда меня особенно не волнуя, представляло собой ту область сведений, что я упустил.       Джон сам представлял интерес. Он не был заурядностью, ни в коем разе, и не только потому, что был вампиром. Честно говоря, после прочтения мной нескольких книг на тему вампиризма, легенд и прочей чуши — подобным образом я окрестил данную литературу немного позднее — я понял, что Джон представляет собой уникальный пример невозможного.       Если книги и около-церковные учения выставляли подобных существ неразумными проклятыми созданиями, которых заботит лишь желание наполнить брюхо чужой кровью и скрыться во тьме ночи, разорвать зубами нежную плоть девственницы или же устроить оргию, то мой личный опыт общения с представителем потусторонней силы, немертвым, говорил совсем об обратном. Долгий жизненный опыт был залогом мудрости, но легкой закостенелости, неуязвимость и уверенность в себе порождали бесстрашие и особую внутреннюю силу, накопленные знания возвышали над неумехами, что кичились своей образованностью, но чья компетенция и навыки оставляли желать лучшего. В Джоне мне было интересно буквально всё: от биологических жидкостей до любимого румынского блюда. Это было странное и непривычное ощущение неравнодушия. Я никогда не был влюблен, увлечен или привязан к кому-либо, но чувство причастности и желание общения, которых у меня отродясь не было, в отношении «военного врача» проявились с лихвой. Вот уже почти неделю я не давал ему ни одной спокойной ночи, поскольку каждый день ожидал очередной порции разговоров, что были лучше дозы кокаина во стократ. Стимулировали мозговую деятельность они одинаково выразительно и исключительно.       И вот настало время обеда. Миссис Эддингтон, все еще утверждающая, что она не моя домработница, появилась на пороге с подносом, на котором лежали остатки пирога и стояли сафьяновый чайник с парой чашек и тарелка с бульоном. «Уильям, дорогой, ты выглядишь таким несчастным и уж очень сильно похудел, скоро останутся одни только косточки, юноша, а потому тебе категорически необходимо правильно питаться», — говорила она. Я впервые с ней согласился.       Когда она покинула комнату, я возвратился в свою, где взял из ящика стола аккуратно запрятанный в черный бархатный футляр кулон Вильгельма, и вернулся вместе с ним в гостиную. Сделав несколько глотков горячего чая, что приятным теплом согрел голодный желудок, и повертев в пальцах украшение, повесил его обратно на шею. Время от времени у меня создавалось ощущение, что без него я чувствую себя неуютно, но длительное ношение вызывает не только головные боли, но и общее ухудшение здоровья. Решив оставить его на шее, я обратил внимание на бульон и пирог. В висках начало пульсировать спустя час, когда обед был прикончен. До прихода Адама оставалось достаточного свободного времени, около сорока минут, а потому я, задернув шторы, поскольку из-за слишком яркого света отвратительно болели глаза, лег на софу, накрывшись своим же брошенным на сидение халатом, и задремал.       Перезвон украшений вернулся вновь. Я слышал чьи-то голоса, шелест и всполохи ярких тканей, даже вкус сливовой цуйки во рту. Древесно-пряный аромат ветивера (мои увлечения эфирными маслами в детстве не прошли даром), ласковые касания рук и чужой шепот были настолько реалистичными, что мне показалось, что это происходило наяву. Но сон менялся, и я увидел перед собою стены старого города, и я точно знал, что это Куртя-де-Арджеш, и понял, что вокруг меня находится толпа, она кричит, беснуется и мечется. Меня куда-то ведут, а тело болит, буквально разрывается от агонии, по лицу течет кровь и неприятно стягивает глаз, правый, которым я не могу видеть. Нет. Глаза не было. Вокруг только гомон и крики, а внутри резь и ломота, колени подгибаются, дыхание сбивается, но разум, затуманенный болью, сопротивляется, работает на полную мощность, как паровой двигатель, и лишь одна мысль стучит в голове, в моей голове, — имя. Его имя.       «Ион»       Я начал задыхаться. Сквозь сон я чувствовал, как немеют пальцы, как мое тело сковывает паралич, а толпа смеется, толпа вопит. Меня душат. Пытался закричать, вцепиться пальцами в веревку, что сдавливала мне горло, но руки не слушались, я их вовсе не чувствовал. Меня начала бить судорога, а легкие пронзила сильнейшая боль. Беззвучно открывая рот, я старался издать хоть малейший звук или вдохнуть, но мне не удавалось сделать ни то, ни другое.       Я очнулся в холодном поту, весь мокрый, задыхающийся, и горло болело, будто я кричал. Нет, я действительно кричал. Я пытался восстановить дыхание, перестать глотать воздух так, словно бы выплыл из-под толщи воды, но мне не удавалось. Я принял стакан с прохладной водой, сделал несколько хороших глотков и только потом осознал, что Джон сидел рядом со мной, одетый в домашний халат, придерживающий меня рукой за плечо. Я не успел ничего сказать, как он протянул руки к моей шее и снял кулон через голову. Мне сразу стало легче дышать. Я наконец-то сделал вдох полной грудью. Облегчение.       — Спасибо, — сказал я, и замолчал.       — Что вам снилось, Уильям? — Джон, или же Ион, я так и не определился, держал украшение на раскрытой ладони, смотря мне в глаза. — Скажите, ничего не утаивая.       — Площадь старого города и толпа, кричащая, злящаяся, торжествующая. Было много крови, и у меня не было глаза, удушение… И боль. Много боли.       — Вам не стоит носить его, однако забрать кулон я не имею права и заставить вас не делать этого тоже. Но, пожалуйста, будьте с ним осторожны. Вы мне обещаете? — он спрятал вещицу в карман своего халата и внимательно на меня посмотрел. — Это очень опасная вещь. У вас недостаточно сил — пока — чтобы с ним справиться.       — Тогда скажите, что я видел? — ответил я, посмотрев на него таким же внимательным взглядом, коим он наградил меня.       — Казнь Вильгельма Хованского, Уильям, — он откинулся на спинку софы, покачав головой. — Это не самое приятное сновидение, пожалуй.       — Верно. Когда это произошло? — я не просто полюбопытствовал. Мне показалось, что это наиболее важный вопрос, на который мне категорически необходимо было получить ответ.       — В день праздника весны, Мэрцишора, — Джон замолчал, словно бы обдумывая ответ, но на его лице явственно отразилась не просто задумчивость, а напряженность. Он поджал губы и на несколько мгновений мне показалось, что взгляд его был направлен куда-то в себя или же наоборот во вне. — Это случилось первого марта в тысяча пятьсот шестидесятом году, — он вздохнул и добавил, не смотря мне в глаза, — его вздернули после нескольких ночей пыток.       — Значит, я вспомнил, — я вспомнил свой сон в замке, где мне явился человек в черной вуали, и запах розмарина, который преследовал меня все то время, что я находился во владениях бывшего господаря Валахии.       — И что же вы вспомнили, Уильям? — он все-таки посмотрел на меня вновь. Его отстраненность и вымученность вопроса в голосе заставили меня понять, что этот разговор был не из легких. Совсем нет.       — Смерть, — тихо ответил я.