Любовь и Смерть

      После разговора со своим братом, Уильям, что не более часа назад пребывал в состоянии абсолютной усталости после дурного сна и совершенно отвратительной угнетенности, буквально загорелся идеей о поездке в Париж. Старший Холт, что вселил в него эту мысль, только удовлетворенно изгибал губы в едва заметной улыбке. Безусловно, Уильяма бы это взбесило, ведь брату удалось его уговорить, не прибегая ни к шантажу, ни к манипулированию, ни к другим уловкам.       Причиной всего этого стало то, что убийство английского посла во Франции, о котором буквально трещал весь город, самым прямым образом соотносилось с преступлением, на месте которого Уильям проводил тщательный осмотр около недели назад в Ламбете. Убитая горничная прислуживала в доме у Честертона и была его любовницей, как нам сообщил Адам, не забыв дополнить свою речь тем, что всё это должно держаться в секретности, ибо в подобном деле были явно замешаны не просто уличные дельцы и разбойники, а высокопоставленные личности, как и предположил Уильям, влиятельные и чертовски амбициозные.       Я подслушал разговор из собственной спальни, поскольку не должен был присутствовать на нем, ибо не был доверенным лицом, и Адам Холт не воспринимал меня никоим образом иначе как соседа его младшего непоседливого брата. Спустившись в гостиную после окончания беседы, когда братья чинно восседали в креслах и не сводили с друг друга взгляда, я отметил крайнюю степень довольства старшего и перемежающиеся неприязнь и заинтересованность младшего.       Первый откланялся и покинул Глочестер-плейс в четыре часа пополудни. Я мог бы вовсю предаваться сновидениям до того, но любопытство, кое обуяло меня после того, как Адам Холт произнес: «ты отправляешься в Париж, Уильям, немедленно», не позволило мне остаться равнодушным.       Я никогда не был во Франции и мне стало чрезвычайно интересно последовать за Уильямом. Вряд ли хоть какая-то толика заинтересованности отразилась на моем лице, но Холт понял меня без единого слова. Скука и только скука — жить, заточившись в старинном замке на окраине средневекового мира, которым для меня являлась Румыния. Я хотел почувствовать жизнь, глотать ее, опьяняться ею. Где как не во Франции разливают вино, что обволакивает разум, устраивают роскошные балы, и где волшебство в каждой капле огней вечерних улиц. Я не романтик и не поэт, но книги, коими я мог довольствоваться в заточении, создали именно подобный образ, а потому мне по-настоящему хотелось увидеть город своими глазами.       — Вы поедете со мной? — Холт спросил меня, как только Адам спустился по лестнице и за ним захлопнулась входная дверь. Прежняя озадаченность Холта увиденным сном и осознанием того, что он видел смерть моего возлюбленного, а если быть точным, свою собственную, если не сошла на нет, то была умело отодвинута на второй план. Уильям мастерски управлял своими мыслями и чувствами, а потому мог остановить обдумывание чего бы то ни было и отсрочить момент погружения в размышления до необходимого момента. Я понимал, что это было тяжелое и неожиданное видение, что оставило явственный след в его подсознании.       — Ежели вы не против, — ответил я. — Никогда не бывал в Париже, а потому с превеликим удовольствием составил бы вам компанию. Так ли прекрасен этот город, как о нем толкует нынешнее высшее общество? Как я слышал, достопочтенные англичане предпочитают отдыхать именно во Франции.       — Париж мне мил, но Лондон милее. В детстве мы часто гостили у тетушки, что решила покинуть Королевство и с превеликим удовольствием, как она сама говорила, предавалась «бесконечному круговороту жизни» в Париже и его предместьях. Впрочем, матушка заставила нас с братом выучить французский. Постоянная практика была недурной. Уильям говорил быстро, тараторил, словно бы желал высказаться об одном прежде, чем нечто иное могло сорваться с языка.       — Я поражен вашей образованностью, Уильям, — я правда был приятно удивлен тем, насколько широки были знания Холта и каким количеством навыков он обладал. — Это просто восхитительно.       — Каждый уважающий себя выходец «высшего общества» должен знать несколько иностранных языков и иметь хоть сколько-нибудь удовлетворяющий свод знаний, — Уильям пожал плечами. — Нет ничего удивительного в том, что я говорю по-французски.       — Для меня — есть. Не прибедняйтесь. И последующие несколько часов были потрачены на то, чтобы приобрести билеты и собрать все самые необходимые вещи в дорогу.       Мы добирались до порта на поезде около трех часов. Погода ухудшилась, но это было нам на руку, поскольку таким образом солнце, появившееся к вечеру на небосклоне, было сокрыто тучами. Прибыв в Дувр, мы сели на пароход, отбывающий в город Кале, находившийся на севере Франции. На пароме были буфеты, курительные комнаты и променад. Мы стояли вдвоем на палубе, и под песнь бьющихся о борт корабля волн Уильям делился со мной измышлениями о том, что петушиные перья не были предвестником порчи или же упреком в трусости. Петух был символом Франции, а потому убийца буквально дал подсказку, что следующее преступление будет связано с ней. Но Холт все еще не мог поймать за хвост мысль о мотиве преступления, хотя был к ней близок.       Спустя несколько часов мы сошли на французской земле. «Клубный поезд», как его обозвал Уильям, состоявший из вагонов-ресторанов и салонов, отправился в Париж. Это был фешенебельный экспресс, чертовски дорогой, билеты на который обошлись Адаму в целое состояние. Абсолютная роскошь.       Около восьми часов шел поезд в ночь из Кале до Парижа, и мы прибыли утром на Северный Вокзал в X округе. Погода была пасмурной, дождь не переставал с того момента, как мы вышли за пределы квартиры и отправились в путь. Даже путешествие в другую страну не могло усмирить ливень, что заладил над островами и континентом в ноябре. Солнце стало бы большой проблемой, поскольку я бы просто не смог покинуть вагон, а потому всю ночь, покуда мы беседовали с Уильямом, я беспрестанно надеялся, что удача будет на нашей стороне.       Париж был бурно развивающимся городом. Уильям рассказал мне о его истории в начале века, о нищете и грязи, о высокой смертности, о перенаселенности многих районов, о дефиците воздуха и света, об отсутствии элементарной медицинской помощи и нехватке больниц. Холера и туберкулез — эпидемии опустошили город в 1832 году. Преступность и беспризорность, бродяжничество детей порождали пущие бедствия.       В середине века Париж стал преображаться, началась реконструкция города. Двадцать лет с 1853 года город перестраивался под руководством барона Османа: сносились узкие улочки и разрушались старые кварталы. Париж увеличился, поскольку к нему присоединили одиннадцать общин. Строились новые здания, разбивались сады и парки, украшенные скульптурами, создавались площади, тротуары, улицы мостили щебенкой. Появилось множество больниц, казарм и театров, школ и вокзалов. Венцом эпохи стала знаменитая Национальная Академия Музыки, известная также как Дворец Шарля Гарнье на проспекте Оперы. Недалеко от знаменитого театра и было найдено тело Редьярда Честертона, а потому мы, конечно, обязательно в него направились. Но сейчас не о том.       Я никогда не видел более громадного и поражающего красотой здания. Мы расположились в историческом отеле в IX округе, а потому фасад гостиницы выходил на проспект. С балкона нашего общего номера я мог с удовольствием любоваться статью эталона эклектической архитектуры. Рядом с Уильямом мое сердце по-настоящему оттаивало, и я начинал видеть красоту этого мира. Бесконечная тьма оставляла меня, и до первых лучей солнца, когда расходились тучи и небо больше не было пасмурным, я мог снова чувствовать себя частью течения жизни.       По проспекту Оперы ездили редкие экипажи и гуляли одинокие прохожие. Поскольку мы никуда не спешили, Уильям решил отоспаться до полудня, поскольку чрезвычайно утомился после бессонной ночи. Впрочем, я тоже настоял на его отдыхе. До вечера, пока ноябрьская густая тьма не накроет город, я был вынужден оставаться в номере гостиницы, в то время как Холт мог спокойно покидать комнаты, но сделал он это лишь для того, чтобы заказать себе обед, настолько шикарный, что мог бы запросто обанкротить собственного брата.       Наше дело в Париже состояло из осмотра места преступления, которое специально для Холта, благодаря связям его старшего брата, было сохранено в целостности, покойного Редьярда Честертона и прослушивания «Фауста» Гуно, где партию Маргариты исполняла любовница последнего, будучи ведущим сопрано театра вот уже четыре сезона. Холт должен был ее допросить. Билеты в ложу бельэтажа ожидали своего часа на тумбочке из красного дерева с позолотой в прихожей, доставленные в гостиницу спустя час после нашего прибытия.       Вернувшись из ресторана на первом этаже, Холт устроился на софе в гостиной и с большим удовольствием решил поспать. Кажется, у него это вошло в самую настоящую привычку, поскольку даже дома Уильям предпочитал гостиную спальне. Он плохо помещался на софе в квартире на Глочестер-плейс, а потому ему все время приходилось сгибать ноги в коленях и сворачиваться на сидении. Здесь же ему удалось вытянуться в полный рост. Стоило поговорить с миссис Эддингтон о смене меблировки. Думаю, она мне не откажет.       Убедившись, что Уильям задремал, я устроился в кресле подле софы и замер, задумавшись. Полагаю, со стороны я выглядел как гротескная каменная горгулья, что стерегла сокровище. Подобный чудищам по краям географических карт, что символизировали границы поднебесной, за которыми располагались неведомые моря. Мироздание сосредоточилось на нем и только на нем, а за пределами этой вселенной была действительность, обыкновенная реальность и необыкновенные чудеса живого мира. Наша история, моя и Вильгельма, могла бы стать основой душещипательного готического романа, философской драмы, и это казалось забавным. Слишком мудрено для человеческой жизни, обыкновенная сказка, или ночной кошмар, как посмотреть.       Уильям меня не боялся, не остерегался, и не сторонился, а только живо изучал и стремился познать не только то, каким существом я являлся, и какой была моя жизнь, но и то, каким я был человеком. Когда-то был. Непривычно осознавать и понимать, что он не отличает меня, вампира, от части человеческой личности, потому что я сам поделил свою жизнь на до и после, и человеком себя вовсе не считал.       Близился восход ноябрьского солнца.