Любовь и Смерть

«Здесь яда уж нет, здесь жизнь и младость!»

      Дождь не переставал над Парижем до полудня. А вскоре и вовсе минуло пять вечера. За ненавязчивыми беседами и приготовлениями к посещению Дворца Гарнье и прослушиванию оперы «Фауст» Шарля Гуно прошел весь день. Мы не переставали разговаривать о вечернем визите в Национальную Академию Музыки и о том, что нам в срочном порядке необходимо посетить гримерную мадмуазель Жозефины Дебуа, что являлась ведущим сопрано театра вот уже четыре сезона. Жанр оперы, как я выяснил, появился в конце шестнадцатого века в Италии. Я не был знаком с подобным родом музыкального произведения, никогда не слышал именитых драм и не видел ни одной постановки. Пожалуй, не самая дурная возможность — познакомиться с оперой в Париже, в стенах Дворца Гарнье, верно?       Уильям был задумчив, хотя и поддерживал со мной разговор. На его лице я видел отпечаток пережитого эмоционального потрясения, что тот мастерски пытался скрыть. Не замешательство или испуг, но уязвимость и тревожность. Не каждый день собственное подсознание рождает видения твоей прошлой смерти, конечно. Наблюдая за Холтом и влиянием на него медальона, я понимал, что воспоминания будут возвращаться, медленно, но, верно, истязая его. Мигрени станут сильнее, реминисценции превратятся в самые настоящие кошмары или реалистичные видения, стирая грань между явью и сном. Это не просто настораживало. Это пугало. Я не знал, что смогу сделать, а что нет, сведет ли это Холта с ума или все-таки вернет мне Вильгельма. Дьявол, только бы все обошлось малой кровью! Черт возьми, каждая моя мольба и надежда обращены к падшему любимцу Господа.       Я никогда никого и ни о чем не просил, не молил Бога, не уповал на спасение. Было бы забавно, если бы подобное пренебрежение церковью и верой сделали из меня нежить! Но нет, я более, чем у верен, что Богу плевать и на верующих, и на неверующих. Если он, конечно, существует. Во всех своих бедах и горестях повинны лишь мы сами. Людская злоба и невежество лишили меня возлюбленного, который, в свою очередь, решил дать нам второй шанс не самым «правильным» с точки зрения церкви образом. Набожные люди, помешанные на священных писаниях, не способны к самостоятельному размышлению. Для них все прописано! Как стоит думать и как необходимо жить, как и где искать спасения души. Смирение — единственная суть жизни, право слово!       Безусловно, я мыслю чрезвычайно критично, но иного мне не позволяет жизненный опыт. Как существо, уже не человек, от которого отвернулся Господь, никогда на меня, пожалуй, и не смотревший, я совершенно презираю религии. Как можно верить в то, что не доказано, полагаться на кого-то, кроме себя самого? Я верил в себя и себе, всегда. Я просчитался. Я потерял Вильгельма! Это абсолютно моя вина, но я верил и ему, и в него. И мне совершенно не улыбается верить в Бога. Я скорее признаю Дьявола, ведь тьма совершенна и ее полутона приятны глазу, а слепящий свет, что заставляет слепнуть и бесконечно морщиться, отвратителен.       Уильям не был исключительным светом. В нем играли оттенки, самые разнообразные, от черного к белому, будто на искусно написанной картине. В нем была свинцовость грозовых туч, сизость тумана над лесом, осторожная белизна перистых облаков и утонченная светлая пастель рококо.       Я любовался его внешностью и чувствовал изумительное ощущение приязни, когда мы беседовали, слеп, покуда видел в нем князя без княжества, торжествовал, когда менялся его взгляд после очередной реминисценции. Возвращались ли к нему прежние чувства и сердечные переживания, возникали ли новые, или же его душа не была готова вновь принадлежать мне, я не знал. Я думал об этом, конечно, но не задавал ему вопросов, стараясь сперва, как я писал раньше, завоевать его уважение и доверие, стать ему в первую очередь другом. Мое нетерпение было камнем преткновения, но я удерживал свои порывы, все чаще и чаще возникающие. Довольствуясь тем, что я имел право быть подле него, мог принимать участие в расследовании, владел непреходящей возможность сидеть напротив него в кресле, покуда Уильям изучал образец моей крови, эмоционально комментируя какое-либо занимательное открытие, я был просто рад быть рядом с ним. И любая милая кокетка, что вздыхает по юноше, чьи щеки рдеют при одном лишь приветствии в его сторону, сказала бы ровно то же самое, что я написал выше, но правда есть правда, и я не стану лишать ее флера романтизма.       Впрочем, Уильям совсем не романтично, а очень прозаично и обыденно, опрокинул на рубашку чай. Благо, она была далеко не единственная, а потому возможность опоздать в оперу была исключена, что не могло меня не радовать.       В половину седьмого вечера мы вошли в вестибюль оперного театра. Его роскошь поражала воображение! Разноцветный мрамор, из которого он был выложен, изображение музыкальных аллегорий на потолке — по словам Уильяма, ибо я в подобных вещах был не особенно сведущ —, парадная лестница с двумя пролетами, что вела к фойе и зрительному залу, заставляли испытать самый настоящий восторг.       — Как вы находите «Фауста», доктор? — он посмотрел на меня, стоило нам только занять место в ложе бельэтажа. — Я имею ввиду произведение Гете.       — «Фауст» интересен своей поэтической мелодикой. Довольно обыденный сюжет: искушение дьяволом или бесом простого смертного; выразительное исполнение и специфический образ Мефистофеля. В общем и целом, книгу я нашел достаточно увлекательной. Как вы понимаете, сюжет, в котором ключевую роль играет договор с Сатаной, не мог не привлечь мое внимание, однако, мир знает немало примеров иных произведений, где вся история строится на соблазнении нечистыми силами и заложении души. Вариации разнообразны, смысл един.       — Я с вами согласен, — ответил Уильям. — И много ли подобных историй вы прочли?       — Наиболее запомнившимся романом, пожалуй, считаю «Эликсиры сатаны» Гофмана. Что может быть занятнее, чем феерия страданий и наслаждений капуцина, которая приоткрывает завесу тайной и мрачной бездны, которой является человеческая душа?       — Доктор, у вас достаточно обширная библиотека, поразившая меня, однако, меня интересует кое-что, — он положил руки на колени, сцепив пальцы в замок, — откуда же у вас нашлись книги, выпущенные в начале века и даже пятилетней давности? — Уильям с любопытством обратил на меня свой взор.       — Несколько монет цыганскому парнишке, который в свою очередь передаст мое поручение именитому лавочнику в небольшой деревне, а у того и приятель найдется в большом городе, а у другого и знакомый книголюб. А любой книголюб любит деньги так же, как и все остальные.       — Всеми правдами и неправдами, — Уильям изогнул губы в улыбке. — Вскоре начнут. А как вам оперный театр, доктор? — Холт осмотрел бельэтаж. Его взгляд не зацепился ни за чье лицо. Нас всюду окружала французская речь; я не понимал ни слова.       — Бесподобно. Подобной архитектуры в Румынии и в помине нет, а потому мне не доводилось видеть чего-то столь пышного и изысканного.       — Бельэтажем называют часть зрительного зала, что располагается над бенуаром, — Уильям указал на ложи под нами с противоположной стороны. — «Bel» на французском языке обозначает «красивый», а «étage» — ярус. Мы с вами одеты, как достопочтенные люди из высшего общества и, полагаю, вы успели заметить, что женщины в соседней ложе одеты столь богато, словно явились на бал в императорском дворце. В бельэтаже принято демонстрировать свое благосостояние и исключительность. После первого акта мы с вами в обязательном порядке отправимся в Театральное Фойе, чтобы прогуляться по просторному залу и подслушать последние новости. Полагаю, что встречу здесь немало знакомых личностей.       — Хотите с ними побеседовать?       — Чрезвычайно надеюсь, что вы спасете меня от этой муки. Иначе я буду надеяться на пожар из-за упавшей люстры! — Уильям горячо воскликнул, но его возглас, оказавшийся эмоциональным шепотом, потонул в гуле голосов, заполнивших пространство зрительного зала. Парижане ожидали начала представления.       Мы находились в красно-золотом зале, что освещался огромной хрустальной люстрой. Мне на минуту подумалось, что, если люстра и вправду могла упасть, и оперный театр, великое торжество боз-ара в архитектуре, погибло бы в пожаре. Всему ли уготован печальный конец?       — Уильям, я непременно спасу вас от назойливых знакомых.       — Благодарю, — он широко и самодовольно улыбнулся. В зале погас свет и раздались первые звуки увертюры. Вступление оркестра началось с тихой и медленной мелодии в минорной тональности — Уильям, кажется, получал особое удовольствие от комментирования происходящего; впрочем, мне и самому было приятно узнать что-то новое. Во время звучания поднялся занавес. Музыку, подобную той, что стремилась под своды потолка, к плафону, а после и вовсе наружу, за пределы Дворца Гарнье, куда-то ввысь, я прежде не имел возможности услышать. Если бы мое сердце билось, если бы оно было живым, оно бы затрепетало, зашлось неистовым бегом или же вовсе остановилось, замерло, и вновь продолжило отбивать ритм в груди, за надежным щитом кажущихся хрупкими ребер.       Будучи заключенным по собственной воле в старом замке, я не предполагал, что мой разум и дух, если же подобное понятие применимо ко мне, могли всё еще восхищаться и чувствовать что-то помимо всепоглощающей тоски и скуки, ставших моими верными соратниками на долгие годы. Это было не так. Мне казалось, что я пережил страшное, утомился от вечной жизни, от проклятия, но теперь я мыслил иначе. Стоило только покинуть крепость моих печалей, где я существовал, словно пленник замка, как скорбный призрак, гремящий цепями, и мои дни наполнились увлекательными беседами, событиями и открытиями, хотя я думал, что ничто для меня уже не ново. Глупец и слепец! Поразительно, какое заблуждение.       Я чувствовал, как моя душа, если именно это называют душой, наполнялась до краев упоением, ликовала и утешалась музыкой, близостью к Уильяму, на чей счет я мог фатально ошибаться и обманываться, надеясь на немыслимое. Ночь до скончания времен отступала, позволяла жизни в ее первозданности занять пьедестал и предстать моему взору, окутать меня притворной надеждой и благостью. Я забылся, всем существом воздавая должное искусству и творившейся на сцене фантасмагории страстей.